Но… не тут-то было! Оказалось, что на нашу квартиру претендовал секретарь Союза писателей Леонид Соболев - для семьи своего сына. Соболев был мощной фигурой, и путем интриг нас стали исключать из кооператива. Я кинулся за помощью к Ильину:
- Виктор Николаевич, выручайте: два года мы ждем, внесли деньги, и вдруг…
Ильин звонил в правление кооператива, торговался с ними, вел долгие переговоры. Мы волновались - неужели надежды пропали? Но с помощью Ильина нас оставили в списке. Подошло время утверждения квартир в райисполкоме. Какое дело было райисполкому? - он дал землю под дом, но сам дом не государственный - построен за наши деньги. Однако без вмешательства советской власти ничего не делалось, и на заседании райисполкома шло поименное утверждение жильцов. Кто-то где-то поднажал, и на первом заседании было вынесено решение: в квартире нам отказать. Новое крушение! Я снова кинулся к Ильину:
- Виктор Николаевич, выручайте опять - райисполком нам отказал.
Он поехал со мной к председателю райисполкома Щербакову.
- Доложите вашему шефу - секретарь Союза писателей Ильин, - сказал он секретарше. Такие лица нечасто появлялись с просьбами, Щербаков довольно быстро принял его.
Я сидел в приемной и нервничал. Через полчаса Ильин вышел, явно довольный:
- Он обещал снова вставить вашу кандидатуру на следующем заседании и поддержать. Знаете, он, оказывается, пишет стихи и хочет, чтобы их напечатали. Я обещал ему помочь.
Так, за небольшую взятку, я получил поддержку самого председателя райисполкома и считал, что квартира уже моя. Но… на следующем заседании Щербаков почему-то не был, и мне опять отказали, по инерции. Надежда уплывала - сплошная нервотрепка! Хорошо, что Ирина в это время уехала с сыном в отпуск, отдыхать на курорт Пярну, в Эстонию. Поэтому все удары отказов я переживал один.
Сколько же раз я мог обращаться с той же самой просьбой к Ильину? Я знал, что племянник профессора Языкова, моего бывшего шефа в Боткинской, Евгений Пирогов, получил пост первого секретаря нашего райкома партии. В Москве это очень мощная фигура. Я когда-то лечил его самого и его жену, и у меня сохранялись теплые отношения со всей семьей Языкова - они помнили, как я выхаживал его во время болезни. Я позвонил Пирогову, рассказал свою грустную историю.
- Ну, дают, мудаки! - сказал он. - Поехали вместе к Щербакову.
Для первого секретаря райкома председатель райисполкома - подчиненная фигура.
При виде Пирогова секретарша почтительно встала, он вошел в кабинет и быстро вышел:
- Щербаков мне обещал: "Я обязательно буду на заседании и скажу, чтобы утвердили".
Конечно, его влияние еще сильней. Я держал Ильина в курсе всех дел и передал это ему.
Он подумал и сказал:
- Это хорошо, но тем бюрократам верить нельзя. Я сам поеду на заседание и проверю.
С его стороны это был очень добрый поступок - вот и суди человека по его разным делам. Когда шло заседание, я опять сидел в приемной и нервничал. Через час Ильин вышел:
- Поздравляю - квартира ваша! Когда дошло до вашего имени, некоторые члены исполкома удивились и собрались снова обсуждать, но Щербаков просто сказал: "Я - за". И все проголосовали "за". Знаете, у этих бюрократов есть негласное правило: если кто-то из них "за", другие возражать не станут. А почему? Они все берут взятки и не хотят подводить друг друга. Если бы вы захотели дать взятку одному из них - квартира давно могла быть вашей.
Моя теша, старая знакомая Ильина, в благодарность за помощь пригласила его на обед. Приемы гостей она умела делать красиво и со вкусом. Я закупил на Центральном рынке лучшие продукты, а в магазинах - лучшие вина. У Ильина был хороший вкус к угощениям, наверное, еще с тех пор, когда он был большим генералом. Мы выпивали, он рассказывал истории из своей жизни, я благодарил его и разоткровенничался:
- Виктор Николаевич, со всем опытом вашей богатой жизни, скажите мне - когда можно чувствовать себя свободным от советской власти? Мой отец, профессор хирургии, получил первую и единственную плохонькую квартирку в шестьдесят лет. Чтобы ему дали ее, мне пришлось воевать с советской властью. Теперь я убедился, что власть вмешивается в мою жизнь, даже когда я сам плачу свои деньги за квартиру. Мне приходит в голову, что это противоречит одной из последних "великих мудростей" Сталина: "Основной закон социализма - это удовлетворение все возрастающих потребностей населения".
Ильин рассмеялся:
- Да, помню. Выйдя из тюрьмы, я сам подивился - у меня потребности сидеть там не было.
- Да, закон удивительный. Но ведь никто из пришедших потом к власти его не отменял. А что получается на практике - получить кооперативную квартиру за мои деньги мне удалось с еще большим трудом, чем государственную для отца. Горький сарказм этого в том, что я еле выцарапал ее у советской власти с вашей помощью, воспользовался высокими связями. Получается, что все построено не на законе удовлетворения потребностей, а на произволе. Скажите, можно ли когда-нибудь, хоть за свои деньги, почувствовать себя свободным от советской власти?
Ильин рассмеялся:
- Ишь чего захотел! Раньше церковники учили - "без воли божией ни единый волос не упадет с головы человека"; теперь - "без воли советской власти ни единый волос не упадет". Да, вы все платили большие деньги. Но вы еще не знаете, скольких хлопот этот дом стоил мне как секретарю Союза. Десятки раз мы с Сергеем Михалковым, первым секретарем, ездили к председателю Моссовета и его заместителям, выпрашивали, чтобы разрешили потолки выше обычных 2 метров 75 сантиметров, чтобы разрешили встроить шахты лифтов, чтобы был проведен мусоропровод… Деньги ваши, но все равно - все зависит от советской власти. И никуда вы от нее не денетесь. У меня было время поразмыслить над этим в тюрьме. Поэтому я продолжаю ей служить. Давайте выпьем за ваше вступление в Союз!..
Телефонной связи с Ириной в Пярну не было. Я послал ей телеграмму: "Квартира наша". Остроумная Ирина ответила телеграммой с тонкой иронией: "Поздравляю с высокой правительственной наградой!".
Получив ключи от квартиры, я на машине поехал к Ирине с сыном в Пярну - отдохнуть и привезти их, чтобы они не мучались с билетами на поезд.
Мы вернулись в Москву счастливыми владельцами новой квартиры - начиналась новая жизнь. До тридцати лет я жил в одной комнате с родителями и спал на составляемых на ночь чемоданах. До тридцати пяти я со своей семьей жил в одной тесной квартирке с родителями и спал на раскладном кресле. Теперь мне предстояло привыкать к своей хорошей квартире. Все в ней было нестандартное: большие комнаты, большие окна, высокие потолки 3 метра 25 сантиметров, хороший паркет, красивые заграничные обои. Качество намного выше среднего советского стандарта - для простых людей так не строили, только для привилегированных слоев, к которым относились писатели.
Вдобавок, при домах открыли поликлинику для писателей. Все жители вокруг ходили в старую и бедную районную поликлинику, а писатели - в свою привилегированную, новую и прекрасно оборудованную. Рядом с домами выстроили новый детский сад для детей и внуков писателей, со своей просторной территорией. Все дети вокруг ходили в бедные районные сады, а писательские - в привилегированный и прекрасно оборудованный писательский.
В этот сад пошел и наш пятилетний сын, и это во многом разгрузило Ирину от забот. Ее недавно перевели из лаборантов в научные сотрудники, у нее появилась перспектива научной карьеры, и работать ей приходилось все больше.
Рядом строился подземный гараж для писателей - тоже привилегия, которой не было ни у кого другого. У населения вокруг было считаное количество собственных дешевых машин "Москвич" или "Запорожец" и никаких гаражей, а у писателей - почти в каждой семье большие машины. Причем по величине машины явно выявлялось благополучие писателя (не всегда соответствующее таланту). В те годы Самуил Маршак написал эпиграмму "Меры веса" на эту тему:
Писательский вес по машинам
Они измеряли в беседе:
Гений - на "Зиме" длинном.
Талант - на "Волге" или "Победе".
А кто не сумел достичь
В искусстве особых успехов,
Покупает "Жигули" или "Москвич",
Или ходит пешком. Как Чехов.
Наши высокие девяти-десятиэтажные кооперативные дома возвышались квадратным гнездом среди обычных низких пятиэтажных. И, в результате многих бросавшихся в глаза привилегий, вскоре их не очень доброжелательно, но довольно точно прозвали "Дворянское гнездо".
Всесоюзный съезд
В орготделе оживление - приближался Первый всесоюзный съезд травматологов и ортопедов, на нас навалилось много работы. Но что за работа - и смех, и грех: мы писали бумаги, звонили по телефону, ездили в разные конторы для каких-то переговоров. Меня, хирурга, от такой работы чуть ли не тошнило. На меня взвалили обязанность доставать бумагу для печатания тезисов докладов. Среди многих дефицитов в стране бумага была одним из самых постоянных. При бесконечных просторах лесов, из которых бумагу делают, ее постоянно не хватало. А что производили, то уходило на печатание коммунистической пропаганды - как говорили "уходило в гудок". Пользуясь связями, удалось достать бумагу через Финляндию - там почему-то ее был избыток. Когда раздобыл бумагу, мне поручили провести тезисы докладов через цензуру Главлита. Легче верблюду пролезть через игольное ушко, чем через нашу "тесную" цензуру. Казалось бы, какая цензура в хирургических докладах? Но тезисы должны были пройти через шестнадцать инстанций. Вероятно, никто их там не читал, а если читал, то понять не мог. Но все равно, пришлось звонить, ездить, просить, дожидаться, чтобы получить шестнадцать подписей начальников и шестнадцать круглых печатей (включая Отдел науки ЦК партии). Потом мне, как художнику, поручили нарисовать макет значка для делегатов. Сначала его менял и утверждал директор Волков, потом те же инстанции одна за другой утверждали рисунок целый месяц. Скрипучая советская машина работала плохо и медленно.
Хирургические съезды в развитых странах мира проводятся ежегодно. Но за почти пятьдесят лет советской власти это был первый съезд в Москве. Большое смятение вызвало указание директора Волкова разослать от его имени приглашения иностранным гостям. К иностранцам относились подозрительно - сказывалась политика "железного занавеса" и привычная самоизолированность советских ученых. Американцев отвергли сразу - лучше от них подальше. Волков и мы отбирали европейских хирургов не по их научным достижениям, а по сведениям об их политической терпимости к коммунизму. Список иностранцев переделывали много раз и подали на утверждение в Первый отдел - сотруднику КГБ. Он согласовывал список со своим начальством.
Я назвал своего чешского друга Милоша Янечека, на меня покосились, но я добавил:
- Он член Коммунистической партии Чехословакии.
Этого было достаточно. Я напросился опекать делегацию Чехословакии. Мне сказали:
- Ты беспартийный. Мы тебе доверяем, но смотри - веди себя с иностранцами осторожно.
Какую осторожность надо было проявлять? - власти вечно видели в иностранцах врагов. Милош уже третий раз приезжал в Москву, и наши отношения становились все теплее.
Я встретил его с делегацией в аэропорту. Как всегда бодрый и шумный, он представил мне своих коллег:
- Володька, познакомься - это академик Ян Червенянский, из Братиславы, это профессор Эмиль Гурай, ректор Братиславского университета, это профессор Гневковский из Праги, это доктор Моймир Дуфек, мой друг по учебе в институте, из города Стара Загора.
Все говорили по-русски, а понимали еще лучше. Для них заказаны номера в гостинице "Пекин". Я привез их туда:
- Сейчас вы получите комнаты, а потом я жду вас на ланч в ресторане внизу.
Все должно быть готово для раздачи ключей. В холле стояла толпа советских делегатов в ожидании номеров. Оказалось, номера еще не готовы. Нас заверили, что через полчаса все получат комнаты. Прошел час - комнаты не готовы. Толпа ожидавших выросла, привезли делегации Польши, Румынии, Болгарии. Директор Волков привез делегацию Германской Демократической Республики - Восточной Германии. Увидев толпу, Волков спросил с начальственным видом:
- Почему наших уважаемых гостей держат в холле? Сейчас же наладьте раздачу ключей.
- Мстислав Васильевич, комнаты не готовы.
Гости томились и удивлялись, я старался развлекать их разговорами. Милош достал из портфеля пластмассовую бутылку со словацкой сливовицей, крепким напитком, и пустил по кругу - все отпивали глоток, и это их как-то оживило и расслабило. Наконец, стали раздавать ключи от комнат. Волков подошел к моим чехам и словакам:
- Я вас прошу - пусть германская делегация получит ключи первой, - он махнул рукой в их сторону. - Знаете, эти немцы, они любят порядок.
Они вежливо промолчали, но когда он отошел, повернулись ко мне:
- Почему немцев надо пускать первыми? Мы приехали раньше них.
Что я мог сказать? Конечно, это было некрасиво и даже неэтично. Советские привыкли считать славян как бы иностранцами второго сорта. Однако сами славяне о себе так не думали. Когда мы собрались за столом в ресторане, они недоброжелательно косились в сторону немцев. Я всячески старался загладить неловкость и изображал перед ними русское хлебосольство (в убыток своему карману). Милош понял и сказал:
- Пусть профессор Волков заботится, чтобы немцы были впереди нас, зато наш друг Володька угощает нас лучше.
А в холле все толпились и роптали наши советские делегаты - они должны были дожидаться, когда вселят иностранцев, и получили комнаты только поздно вечером.
Дневные заседания съезда шли в Театре имени Моссовета. Приехали очень известные профессора: Лоренц Беллер из Австрии, один из основателей нашей науки; Герхард Кюнчер из Западной Германии, автор самого распространенного метода лечения переломов; Робер Жюдс из Франции, который первым в мире сделал операцию искусственного тазобедренного сустава; Бойчо Бойчев из Болгарии, автор самого полного учебника. Они делали интересные доклады, прекрасно иллюстрированные яркими цветными слайдами. Любо-дорого было смотреть на такие картинки - одна иллюстрация могла сказать больше, чем много слов. Наши ученые не могли похвастаться такими яркими иллюстрациями - одноцветно-серые, они ничего не добавляли к докладам.
Выступал и мой старый знакомый доктор Гавриил Илизаров из Кургана. Он впервые докладывал в Москве свой метод лечения изобретенным им аппаратом. Я не видел его шесть лет, и мне было интересно - что он успел за это время? Говорил он сбивчиво, а иллюстрации были даже хуже, чем у других. Но доклад привлек внимание иностранцев.
В кулуарах Милош спросил о нем Волкова, тот неохотно ответил:
- Ничего особенно нового в этом методе нет. Данные Илизарова еще не проверены.
Он был против Илизарова - ему не нравился независимый курганец, который не просил его покровительства (как просили узбеки). Мы подошли к Илизарову, и Милош сказал:
- Мне понравился ваш метод. Знаете, я хотел бы приехать в ваш город. В Кургане умер мой отец, в 1919 году он был там с чешской военной бригадой. Не знаю, где его могила.
- Да, там на кладбище есть могилы чехов. Приезжайте, я помогу вам, - ответил Илизаров.
Но Курган был закрытым городом, иностранцев туда не пускали. Я пообещал Милошу:
- Я сам очень хочу поехать в Курган, чтобы больше узнать о методе Илизарова. Если я туда попаду, обязательно разыщу могилу твоего отца.
- О, моя мама еще жива, и мы оба будем благодарны. А почему ты не делаешь доклад?
- Знаешь, обидно говорить, но я временно работаю в орготделе - нечего докладывать.
Слушать доклады мне было интересно, но еще больше нравилось толкаться в кулуарах съезда, прислушиваться к беседам, вступать в них. Советские доктора опасливо сторонились иностранцев - они "обтекали" их в толпе, те оказывались как в вакууме и удивлялись. Но я старался реализовать редкую возможность общения с иностранными коллегами, узнать, как они работают, как живут. Съезды и конференции - это не только научные форумы, это еще и возможность общения с разными людьми, это установление личных контактов, а это обмен мнениями и опытом.
Среди многих кулуарных встреч я неожиданно столкнулся со своей первой учительницей хирургии из Петрозаводска Дорой Степановой и с подругой по той работе Фаней Левиной. Прошло одиннадцать лет с моей петрозаводской жизни, но я всегда с благодарностью помнил о первых хирургических уроках, полученных там. Я привез Дору и Фаню к нам домой, познакомил их с Ириной, и мы вспоминали-вспоминали… Теперь я казался им солидным лицом, далеко обошедшим их, - старший научный сотрудник, кандидат медицинских наук, один из организаторов съезда. Но мне было приятно чувствовать себя таким же щенком, каким я был с ними в Петрозаводске.
А по вечерам мы водили иностранных гостей на банкеты и на балеты - в Большой театр. Я пригласил своих чехов домой, не спросив разрешения в первом отделе. Полагалось информировать о личных встречах, но меня это унижало. В своем кабинете я угощал гостей аперитивами, а в большой тещиной комнате мы накрыли стол. Впервые в жизни нам с Ириной было нестыдно в такой квартире принимать иностранцев. Она приготовила русский обед - борщ и бефстроганов. Гости почтительно хвалили ее искусство.
Милош привел с собой своего друга - знаменитого профессора иммунологии Милана Гашека. Гашек открыл, одновременно с британцем Медоваром, биологический закон искусственной толерантности (совместимости) живых тканей. Медовар получил Нобелевскую премию, а Гашека несправедливо обошли. Правда, в его стране ему дали высшую премию, сделали академиком и директором института экспериментальной биологии. Теперь в Москве его принимала Академия наук. Милан, двухметровый гигант, сразу стал центром внимания, от него исходили веселье, простота и дружелюбие. Всех поразила его способность пить, как лошадь - он легко поглощал все напитки подряд, включая спирт, и совсем не пьянел. Мы поражались, а он прочел нам небольшую лекцию: