Гавриил Абрамович Илизаров был рядовой доктор далеко в Сибири и ничего плохого Волкову не делал. Но уже десять лет он добивался признания своего метода лечения переломов. По сути, Волков, главный травматолог министерства и директор Центрального института, должен был бы вникнуть в открытие Илизарова и помочь ему. Но вместо этого, наоборот, он во всем ему препятствовал. Волков стремился подмять под себя всю советскую травматологию, и если кто-либо самостоятельно делал что-то без его помощи и участия, тот становился его врагом. Характер у Волкова был прямо-таки по-женски ревнивый. А у Илизарова, наоборот, характер был твердый, мужской: он продолжал делать операции по своему методу - с изобретенным им кольцевым аппаратом наружной фиксации костей, напечатал несколько интересных статей в научных журналах, сделал доклад на съезде. Илизаров доказывал, что открыл новый способ регенерации (сращения) костной ткани путем медленного и дозированного растяжения отломков. В нашей науке это было абсолютно ново и непонятно, это противоречило принятому учению так же, как идея Коперника о вращении Земли вокруг Солнца противоречила учению церкви о неподвижности Земли.
Хотя пока делали его операции только в Свердловском институте, но настойчивый энтузиаст Илизаров добился, чтобы к нему посылали врачей, которых он обучит своему методу. Вообще обучение у провинциального доктора без звания и без научной степени было делом неслыханным - для это существовали институты и кафедры. Но я помнил, как шесть лет назад Илизаров приехал к нам в Боткинскую не с целью усовершенствоваться, а с целью усовершенствовать нас в своем методе. Он был уверен в своей правоте, и было ясно, что сумел кое-чего добиться, обойдя препятствия, которые ставил ему Волков.
Перед отъездом со мной отдельно разговаривали заместитель директора Аркадий Казьмин и секретарь партийной организации Отар Гудушаури. Оба были противники Илизарова: Казьмин - довольно туповатый консерватор, противник всего нового, а грузин Гудушаури, хотя и неплохой человек, сам изобрел аппарат для лечения и поэтому не хотел, чтобы у нас применяли илизаровский. Каждый из них дал мне такую суровую инструкцию, что я даже удивился: "Илизаров - жулик: он все врет, никакого нового метода он не придумал. Пора вывести его на чистую воду. Он доказывает, что его аппарат лучше и что он может удлинять кости. Ты ему не верь, не поддавайся его влиянию, сам осматривай всех его больных, проверяй рентгеновские снимки, измеряй сантиметровой лентой и записывай. И привези нам эти данные".
Почему меня избрали для этого? Я не принадлежал к лагерю Волкова против Илизарова и никогда не любил интриги. Может, потому, что я был относительно новый сотрудник и взял меня сюда именно Волков? Им казалось, что поэтому ослушаться их я не посмею.
Провожая, как всегда, после работы друга Веню на электричку, я передал ему эти разговоры. Он больше меня был в курсе тех интриг, понимал, что дирекция ставила меня в тяжелое положение: посылали как бы обучиться у Илизарова, а задание давали - угробить его. Веня посоветовал:
- Ты все на месте увидишь и решишь, но будь настороже с нашими начальниками.
Гробить Илизарова я не собирался, но уже давно хотел сам увидеть, что он делает. Я дал ему телеграмму и поехал с легким сердцем.
Большие самолеты в Курган не летали, в Свердловске я пересел на небольшой местный. Половина пассажиров были инвалиды с костылями. Я завел разговор с молодым соседом:
- Вы живете в Кургане?
- Нет, лечу туда лечиться - к Илизарову. Слышали про такого?
- Слышал. У вас к нему направление? Что с вами?
- У меня воспаление кости, перелом не срастается. Направления у меня нет, но люди говорят, что он чудеса делает, его Кудесником из Кургана зовут. Мою ногу только чудо спасет: пять операций в разных городах делали - не срослась, гноится. Предложили ампутацию, а я как раз услышал про Илизарова. Авось примет на лечение, спасет ногу-то.
В разговор охотно включились двое соседей:
- Правильно, мы слышали, что его прозвали Кудесник из Кургана. Жизни спасает.
Их тоже лечили в разных городах и больницах, но вылечить не смогли. Они называли больницы и хирургов с известными именами. Надежда на Илизарова была последней. В этих рассказах отражался печально низкий уровень нашей специальности.
Прозвище Кудесник из Кургана я услышал впервые. Такие слухи о докторе и такая народная вера в него были поразительны - это настоящая народная слава. В советской прессе ничего об Илизарове не писали, но, как в древние времена, люди верили "устной газете" - передавали друг другу слухи и ехали к нему лечиться. Отсталая наша Россия!
В Кургане лежал первый снег. Илизаров встретил меня нелюбезно - я прислан из лагеря его врага Волкова. Я сразу постарался показать ему свою дружественную настроенность:
- Мне уже в самолете про вас рассказывали - все едут к вам лечиться.
Он хмуро буркнул:
- Да, к нам в больницу очередь вперед на полгода записана.
Ясно, что растопить его недоверие мне будет непросто. На старом "Москвиче" он привез меня в четырехэтажную гостиницу "Москва", единственное большое здание посреди низких деревянных строений.
По коридорам гостиницы тоже ходили люди с костылями, но были и с металлическими аппаратами Илизарова на ногах или руках - им операцию уже сделали.
Илизаров заведовал хирургическим отделением Курганского госпиталя для инвалидов Отечественной войны - в старинном двухэтажном доме с печным отоплением. После войны было так много калек, что для них создали специальную сеть больниц и назвали их по-военному - госпитали. В отделении на сорок кроватей лежало восемьдесят больных, но большинство пострадали не на войне, а смогли попасть на лечение, как мой сосед в самолете. Все, как и он, со старыми несросшимися переломами разных костей, у многих остеомиелит - гнойное воспаление кости. Теснота в палатах ужасная, между кроватями еле пройдешь, запах спертый - стены пропахли гноем и карболкой. Всех этих людей он лечил одним методом: делал им операцию и накладывал свой аппарат со спицами, просверленными через кость. После этого аппарат можно было растягивать или сжимать поворотом специальных гаек. Эти манипуляции аппаратом создавали растяжение или сдавливание кости и этим вызывали ее сращение и даже удлинение, если необходимо.
Ничего подобного я нигде не видел. За шесть лет он очень упростил аппарат, сделал его более компактным и более эффективным. Но качество изготовления аппаратов было низкое. Медицинская промышленность производить их отказывалась, поэтому все делали частным образом его благодарные больные на местном заводе для… автобусных кузовов. Но автобус и хирургический аппарат - вещи довольно разные. При мне приходили инженеры и техники, приносили выточенные болты, гайки и другие детали, обсуждали новые чертежи. Но их продукция годилась больше для автобусов, чем для хирургии.
Илизаров приходил в госпиталь до зари, а уходил уже к полуночи. Я включился с ним в этот ритм: и интересно, и я хотел показать свою заинтересованность. Каждый день я осматривал с ним десятки больных, ассистировал ему по несколько часов, выхаживал тяжелых больных. Оперировал Илизаров блестяще: он делал остеотомию (рассечение) кости за двадцать минут (у наших профессоров уходило на это два-три часа). Пока мы делали операцию, санитарка вносила в предоперационную охапку дров и затапливала печь. В таких условиях только быстрота его техники спасала больных от инфекции. Мало-помалу Илизаров стал более разговорчив со мной:
- Вот ведь, мать их за ногу, обком и облисполком заваливают меня блатными больными - прими да прими. Теперь у меня три очереди: инвалиды войны со всего Союза, обкомовские и люди, которые приехали сами по себе. Едут отовсюду, а как им откажешь?
Приехавшие и выписанные больные расселялись по всему городу, снимали комнаты и углы и приходили на осмотры два раза в неделю для продолжения лечения. По всему городу они ездили на автобусах и ходили с костылями - Курган был городом Илизарова.
Я делал то, что мне сказали делать мои начальники, - измерял сантиметровой лентой величину удлинения аппаратами. И сразу убедился, что своим методом Илизаров удлинял кости на десять, пятнадцать и даже больше сантиметров. Это нигде не было описано во всей мировой литературе - Илизаров первым в мире умел делать удлинение костей, при этом формировалась новая полноценная костная ткань.
У меня был с собой фотоаппарат со вспышкой, я фотографировал то, что видел. Но снимки были нечеткие из-за теней и не показывали ясно все детали. Тогда я стал зарисовывать положение аппарата и этапы манипулирования им. Набралось около сорока схематических зарисовок. Поздно вечером в своей комнате в гостинице я приводил в порядок рисунки и записи дня и все больше понимал, что один этот человек - доктор Илизаров, без научной степени и звания, делал больше, чем весь наш институт. Его работа была новой, прогрессивной и перспективной - как раз то, чего не хватало нам.
Я поражался и его достижениям, и тому, что он работал совершенно изолированно, без какой-либо поддержки. Нужно было его поддержать. Но как? Через три недели я решился и написал письмо Волкову, в Москву:
"Уважаемый Мстислав Васильевич! Решаю написать Вам о том, что увидел у Илизарова в Кургане. Я убедился, что он действительно добивается поразительно хороших результатов лечения своим методом, он удлиняет кости на десять и более сантиметров. При этом он одновременно вылечивает остеомиелиты. У него очень тяжелый контингент больных со всего Союза. Было бы интересно пригласить его в наш институт для семинара, чтобы он сделал несколько операций по своему методу. Было бы хорошо ему защитить диссертацию под эгидой нашего института. Его изобретение заслуживает всесоюзного и международного признания, его метод нестыдно показать на любом форуме за границей".
Я написал это по вдохновению от всего увиденного, написал то, что думал, не очень отдавая себе отчет, что пишу его противнику. Да мне и очень хотелось прекратить неоправданную враждебность между ними. Но я не сразу послал письмо: сначала я зазвал Илизарова к себе в гостиницу и купил бутылку водки с закуской - колбасой и сибирскими пельменями. Он нехотя согласился прийти.
- Гавриил Абрамович, поверьте - хотя я из ЦИТО, но я на вашей стороне. Вот прочтите, что я написал Волкову, - и дал ему письмо.
Он читал со скептическим выражением на лице. Мне пришлось проявить много искусства артистизма и человеческого общения, чтобы "растопить" его. Мы пили и беседовали:
- Вам надо защитить диссертацию и написать книгу. Выпьем за ваши успехи!
- Что ж, выпьем… Диссертация почти готова, а книгу я напишу, но все не хватает времени.
Писать Илизарову было трудно: он вырос в горном ауле Кусары, в Дагестане, и русский язык у него был слабый. Во многом он был самоучка. Излагать что он делал ему было нелегко. Уходил он от меня без недоверия. Тогда я отправил письмо.
Перед отъездом Илизаров дал мне бесценный подарок - три набора своего аппарата.
Было у меня еще одно дело в Кургане: разыскать могилу отца моего друга Милоша Янечека, как я обещал. В краеведческом музее я выяснил, что на старом городском кладбище есть какие-то памятники. Я отправился на поиски могилы и нашел большой памятник с несколькими именами, написанными латинскими буквами. Расчистив снег, я увидел имя - Янечек. Я сделал фотографию, чтобы послать Милошу…
Вернувшись в ЦИТО, я отдал привезенные аппараты. В коридоре меня встретил Веня:
- Ты что наделал? Ты что, не знаешь, что ссориться с начальством - все равно, что ссать против ветра? Волков отдал твое письмо Казьмину, а он теперь показывает его всем. По всему институту тебя теперь прозвали "прихвостень Илизарова".
Последствия
Первым делом мы с Веней пошли к Каплану, он встретил меня приветливо, но и настороженно:
- Знаете, вдруг пришел ко мне Казьмин и буквально бросил мне на стол ваше письмо. И сказал: "Что это у вас Голяховский такой восторженный?". Я сначала не понял, но когда прочитал ваше письмо, то мне стало ясно - это как выстрел в их сторону. Знаете, что я вам скажу? Я верю тому, что вы написали, но зачем вам надо было это писать?
- Аркадий Владимирович, я просто не мог по-другому. Если бы я это не написал, то они никогда не дали бы мне это сказать. Я еще не все написал. Вот посмотрите мои зарисовки.
Каплан и Веня рассматривали рисунки, я комментировал. Закончив, сказал:
- Я еще не написал, что, по-моему, Илизаров один сделал больше, чем весь наш институт.
- Ну, это вы слишком. Хотя, с другой стороны, у него все совсем новое и очень интересное. Помните, я вам говорил, что у него очень ценные идеи. Но знаете, что я вам скажу? - в жизни очень часто приходится сдерживать свои эмоции.
Это он, конечно, хорошо знал по себе. Но ведь у разных людей разные характеры. Я написал то письмо по вдохновению, как поэт пишет стихи. У Маршака есть такие строки:
У вдохновенья есть своя отвага,
Свое бесстрашье, даже удальство.
Без этого поэзия - бумага
И мастерство тончайшее мертво.
Шефу я просто сказал:
- Я привез три набора илизаровского аппарата. Если разрешите, мы начнем делать в ЦИТО операции по его методу.
Каплан просто испугался:
- Что вы, что вы! Мы не можем ничего делать через голову директора.
- Аркадий Владимирович, все равно в Москве начнут делать операции Илизарова. Убедите директора, что это прогрессивный метод. Лучше мы будем первые.
- Знаете, что я вам скажу? Переубеждать его я не буду. Сделаем, если он сам разрешит.
Вокруг меня в институте образовался некий вакуум. Директора я не видел, заместитель директора Казьмин со мной не разговаривал, секретарь парткома Гудушаури посматривал на меня мрачно. Молодые веселые секретарши ученого совета Тамара и Ирина, посмеиваясь, говорили мне и Вене, что на меня надвигается гроза. Хорошо им смеяться!
Но многие врачи, особенно молодые, встретив меня где-нибудь в коридоре, спрашивали, оглядываясь:
- Скажи, действительно ли так интересно то, что делает Илизаров?
- Очень интересно. Я привез много зарисовок его метода.
- Когда ты нам это расскажешь?
Я написал Казьмину записку, что хотел бы на утренней конференции доложить, что видел у Илизарова, и продемонстрировать свои зарисовки. Несколько недель он ничего не отвечал. Секретарши доносили, что он должен спросить разрешения у директора, а тот редко появлялся в институте, занятый высокими делами в министерстве. Наконец пришел ответ, что на следующей утренней конференции мне дается десять минут на доклад о поездке. Десять минут на Илизарова? Это же совершенно новый метод, совершенно другой принцип лечения! За десять минут этого нельзя объяснить. Мы с Веней выбрали самые основные зарисовки, он будет откидывать их через аппарат на экран, я буду тыкать в них указкой и рассказывать. Я надеялся, что у аудитории будут вопросы и я смогу в ответах многое рассказать дополнительно.
Волкова на конференции не было, перед самым началом Казьмин поманил меня к себе пальцем-крючком (указывать все пальцем была его привычка):
- Я задам вам только один вопрос: как вы считаете, это аппарат или это метод? Если ответите - метод, пеняйте на себя, - и ткнул прямым пальцем, как стрелой, мне в грудь.
Я понимал, что и вопрос, и угрозу он заранее согласовал с директором. Им хотелось, чтобы все новое в илизаровском методе было сведено лишь к аппарату. Но в том-то и дело, что изобретенный Илизаровым аппарат дал ему возможность открыть новое в нашей дисциплине - формирование кости путем растяжения (дистракционный остеогенез).
Фактически мне предлагали публично отказаться от того, что я написал в письме, как Галилею предлагали отказаться от того, что Земля вращается. Если не откажусь…
Аудитория была забита докторами - некоторым был интересен доклад, некоторым было интересно посмотреть, как меня будут бичевать за непослушание. Я волновался, говорил быстро, Веня быстро менял мои зарисовки. Когда я кончил, Казьмин спросил:
- Какие есть вопросы? У меня к вам первый вопрос: то, что вы нам показали, что это, по-вашему, - это метод или это просто аппарат?
Мне предстоял последний шанс выбора между лояльностью и совестью. Галилей, как известно, вслух выбрал лояльность, а про себя буркнул по совести: "А все-таки она вертится!" Но то было время инквизиции - Галилея могли бы сжечь на костре. Меня жечь не будут. Я ответил:
- Аркадий Иванович, я только что показал, что с помощью аппарата Илизарова можно делать операции не одним только методом, а многими методами.
- Ага, так значит - это метод?
- Да, это новый метод.
Никто больше никаких вопросов не задавал, всем было ясно, что я погиб. Я оглядывался и ждал, что мой шеф Каплан поддержит меня, он ведь согласен со мной. Но он молчал. Молчали и другие профессора-хирурги - Шлапоберский, Михельман: боялись навести на себя гнев директора. Угождение им было важней, чем научная принципиальность.
Через две недели пришло распоряжение из дирекции: перевести старшего научного сотрудника Голяховского на год в поликлинику для приема амбулаторных больных.
Обычно в поликлинику посылали только младших сотрудников и лишь на полгода.
Меня лишали возможности делать операции. Это был мой "костер".
Совсем неожиданный поворот
Сохраню ль к судьбе презренье?
Пронесу ль навстречу ей
Непреклонность и терпенье
Гордой юности моей?(Пушкин, "Предчувствие")
Для хирурга каждый день видеть больных только в поликлинике - самый скучный вид работы. Конечно, интересно устанавливать диагнозы, но очень тоскливо посылать больных на операции к другим хирургам. Поликлинический прием для хирурга - это вид импотенции: представляешь себе, какую интересную операцию можно было бы сделать, а сам делать ее не можешь. Почти год уже я был в таком заброшенном положении - никаких контактов с активной хирургией и с хирургами. За спиной я ощущал волны неприязни - "прихвостень Илизарова". Кроме Вени Лирцмана никто ко мне не заходил. И вдруг, однажды, быстрой походкой ко мне вошел… сам директор Волков. Никогда он в поликлинике не показывался. Что случилось? Я привстал навстречу, он - возбужденно:
- Владимир Юльевич, я удивлен - мы посылали вас к Илизарову, чтобы вы научились его операциям, а вы до сих пор не сделали в институте ни одной операции по его методу.
У меня от удивления буквально отвисла челюсть:
- Но, Мстислав Васильевич, меня же направили в поликлинику.
- Сейчас же идите обратно в отделение Каплана и завтра начинайте делать илизаровские операции, - приказал он недовольным тоном и быстро вышел, как чем-то раздраженный.
Я - сразу к Каплану:
- Аркадий Владимирович, Волков сказал, чтобы я начинал делать илизаровские операции.