Смерть герцога Гандийского никоим образом не возродила надежды Джованни Сфорца на возвращение жены. Хотя папа снял с него обвинения в убийстве, никто не спешил к нему с более приемлемыми, чем сделанные ранее, предложениями, а спустя пять дней после убийства Александр VI, уже оплакавший потерю сына, призвал кардинала Асканио и порекомендовал отправиться к родственнику в Пезаро и сделать все возможное, чтобы быстро и без скандала оформить развод. Папа напомнил Асканио, что для отправления правосудия предпочтительнее добиться соглашения, но даже это стоит ускорить. Пустые угрозы! Недаром Джованни окружали такие сведущие юристы, как Никколо де Сайяно из знаменитого университета Феррары. Джованни прекрасно знал, что поскольку он не давал согласия на развод, то развод никогда не будет иметь законного основания, а если его добьются силой, то Лукреция будет опозорена. Сфорца все понимал, но им владело отчаяние, вызванное борьбой со слишком сильным для него врагом, что и подвигло его инкогнито отправиться в Милан. Людовико Моро не был глуп и понимал, что папа не испытывает недостатка в шпионах, а потому настоял, чтобы его родственник появлялся в обществе со всеми знаками отличия, соответствующими положению, для придания его визиту официального характера. За несколько дней пребывания Джованни в Милане стало абсолютно очевидно, что Людовико Моро не намерен оказывать поддержку родственнику, дабы не давать папе повода для нападок на семью Сфорца; это было бы на руку французам, которые могли предъявить претензии на Миланское герцогство. Поэтому первой мыслью Людовико было сообщить как можно большему числу людей, включая дипломатов и послов, что Джованни прибыл в Милан не по политическим причинам, а только затем, чтобы попросить совета и помощи в вопросах, касающихся его брака. Приняв решение представить все дело в виде шутки, герцог Миланский наслаждался, выказывая любопытство, которое он пытался выдавать за неподдельный интерес и искреннее беспокойство. Он поинтересовался у кузена, насколько справедливо утверждение папы относительно его (графа де Пезаро) несостоятельности в осуществлении супружеских обязанностей, на что Джованни Сфорца ответил, что тысячу раз выполнял супружеские обязанности, а затем, потеряв всякий контроль над собой, выпалил, что, по его убеждению, папа отобрал у него Лукрецию, поскольку сам хочет ее. Очевидно, именно это имел в виду Джованни, намекая в письмах на "нечто ужасное". Как можно было опровергнуть заявление, сделанное тем, кто находился в непосредственной близости к Ватикану и имел основание быть посвященным в дворцовые тайны? Герцог Людовико, похоже, чувствует, что этого откровенного заявления более чем достаточно; проявляя предусмотрительность, он прекращает всяческое выяснение дальнейших подробностей. Однако поскольку он вынужден что-то предпринять, то делает кузену предложение, реально осуществимое, но довольно оскорбительное. Лукреция должна приехать в поместье Асканио в Непи, где к ней присоединится Джованни. Если это удастся устроить, то Джованни и Лукреция могли бы под присмотром семейств Борджиа и Сфорца наглядно продемонстрировать брачные отношения. Джованни наотрез отказался; мы не знаем, боялся ли он оказаться несостоятельным во время публичного испытания, которое из-за его нервозности могло окончиться для него весьма плачевно, а может, он опасался оказаться отравленным или заколотым кинжалом. Тогда Людовико предлагает, чтобы доказательство мужской силы было дано с какой-нибудь другой женщиной в присутствии кардинала-легата Джованни Борджиа. Но граф де Пезаро отклонил и это предложение. Если эти предложения вызывали у него отвращение, то следует согласиться, что это частично оправдывает его. В заключение Людовико спросил у Джованни, как же папа может обвинять его в импотенции, когда общеизвестно, что первая жена графа де Пезаро, Маддалена Гонзага, умерла при родах. "Только представьте, – ответил Джованни, – они говорят, что она забеременела не от меня". Обсуждение, грубое и комическое, напоминало сцену из "Мандрагоры"; шутки Людовико носили безжалостный характер. Он продемонстрировал истинное равнодушие к провинциальному кузену, когда рассказал Антонио Костабили, феррарскому послу в Милане, о сделанных Джованни предложениях и его ответах и добавил, что, по его мнению, если Джованни хорошенько пригрозить, то он признался бы, что "никогда не имел супружеских отношений" ни с первой женой, ни с Лукрецией, "потому что если он не является импотентом, то должен привести определенные доказательства, опровергающие предъявленные обвинения". Кроме того, он заявил, что молодой человек, "согласившись на развод, не будет испытывать никаких трудностей, а приданое останется за ним".
Возможно, это все не соответствовало действительности, поскольку Людовико старался изо всех сил продемонстрировать, что принимает сторону папы. Приданое Лукреции, оставленное Джованни, лишь в незначительной степени компенсировало оскорбления, которым подвергся Джованни. Единственным утешением для его уязвленной гордости явилось предложение родственников его первой жены, Гонзага. Они выбрали этот момент, чтобы предложить ему невесту из своей семьи, "с которой у него [Джованни] будут все основания, чтобы быть довольным". Джованни рассыпался в благодарностях, но отложил обсуждение до момента расторжения того, что он называл "папским браком", от которого он надеялся вскоре "избавиться, не запятнав себя и других". Однако он попросил Гонзага Мантуанского сохранить их намерения в тайне, поскольку, как им известно, он имеет дело с людьми, которые выбирают "между насилием и ядом". Когда Джованни вернулся домой в Пезаро, то чувствовал себя еще более неуверенно, чем до бесполезного, принесшего разочарование визита к герцогу Людовико. Но по одному вопросу он занял жесткую позицию: категорически отказался соглашаться на развод.
Джованни Сфорца писал кардиналу Асканио: "Я не хочу соглашаться на этот развод, поскольку ни один верующий человек не пойдет на это, и, даже если бы я дал согласие, это не имело бы юридической силы вследствие того, что было между мной и упомянутой мадонной Лукрецией, о чем я долго объяснял Его Превосходительству, известнейшему из герцогов [Миланскому], вещи, о которых мне не хотелось бы упоминать не только здесь, но и вообще, если только меня не обяжут… Но, – продолжил он более решительно, – если наш владыка [папа] намерен воспользоваться силой, а не правосудием, как он, похоже, собирается сделать, я бы скорее предпочел лишиться состояния и жизни, чем обесчестить себя, и я скажу, невзирая на лица, хотя делаю это весьма неохотно, все, что при определенных обстоятельствах я сказал Его Превосходительству, упомянутому герцогу, – истинная правда, потому любому человеку должно быть ясно, что справедливость на моей стороне".
В этом письме Сфорца опять ссылается на обвинения, невольно вырвавшиеся у него в Милане, и ясно, что он искренне верит в сказанное. Историки, отрицающие ужасное подозрение, рассматривают слова Джованни Сфорца как клеветническое обвинение, выдуманное им в состоянии неконтролируемой ярости, когда ему хотелось отомстить Борджиа. Правда, не похоже, чтобы они обращали внимание на поведение Сфорца в целом; прежде всего начиная с таинственной скрытности до признания в Милане и непрерывных упоминаний впоследствии – обо всех этих моментах, которые привели его к непоколебимой уверенности в собственной правоте. На чем все-таки основывалась его уверенность?
Живший страстями, Александр выражал отеческую любовь чересчур пылко. Его любовь не ограничивалась духовной сферой; создавалось впечатление, что его волнует только материальная сфера общения: появление детей, их поведение, голоса, черты характера. Его бредовые идеи относительно герцога Гандийского напоминают ослепление влюбленного, как, впрочем, и в случае с Чезаре. Его чувства к Лукреции излишне нежны; сравнивая дочерей с дерзким мужским потомством, чувствительные отцы всегда сильно переживают. А если это так, то даже у такого уравновешенного человека, каким был граф де Пезаро, при виде любви папы к дочери могла здорово закружиться голова. Или Джованни владел неопровержимыми доказательствами, чем-то большим, чем просто намеки и подозрения: может, он видел ясный ответ в глазах тестя? Реальность такова, что, выдвигая обвинения против папы, Джованни продолжал настаивать на возвращении жены, предполагая, что у него есть причины считать ее невиновной, а может, потому, что на самом деле между отцом и дочерью ничего не происходило или в худшем случае, что Лукреция согласилась на это, будучи не в себе. В таком случае все – сознательное действие, желание, ответственность и позор – должно было быть на совести другого человека.
Александр занял позицию полнейшей невиновности. Он продолжал умолять миланских Сфорца помочь ему разобраться с их родственником, обсуждая с ними эту проблему, лавируя между правилами, доказательствами, оправданиями и отговорками (возможно, он зашел слишком далеко, приписав Джованни с невероятной ловкостью физический недостаток, умудрившись обмануть людей гораздо более умных, чем Сфорца). В итоге Джованни, не выдержав, уступает, когда встает вопрос о юридической силе более раннего брачного контракта между Лукрецией и доном Гаспаре д'Аверса, и Ватикан испускает вздох облегчения. С того момента, как был получен ответ, все пошло обычным порядком, и было не избежать безоговорочной капитуляции.
Официальное дело о разводе рассматривалось Алессандрино Джованни Антонио, кардиналом Сан-Джорджо, Антоньотто Паллавичини, кардиналом Санта-Прасседе, и аудитором Роты, гуманистом Феллино Сандио. Получив ответ Джованни, папа тут же вызывает кардинала Алессандрино и в присутствии Асканио Сфорца, одного из самых ловких и наиболее выдающихся канонистов Ватикана, передает ему письменное свидетельство Джованни. Кардинал читает, качая головой. Предложения, содержащиеся в заявлении Джованни, по мнению кардинала, "не соответствуют статьям закона". Брак может быть расторгнут только в двух случаях: либо путем приговора, вынесенного комиссией кардиналов, либо папская булла приведет к соглашению обе стороны. Александр VI заявил, вздохнув, что подобные слова ставят его в щекотливое положение, и долго рассуждал о собственной чести и достоинстве своей дочери, о том, что следует проявить такую изобретательность, чтобы развод не запятнал имени Борджиа. Из-за любви, которую он питает к герцогу Миланскому и кардиналу Асканио, он настаивает на том, чтобы его зять выбрал из двух имеющихся альтернатив. Как пишет кардинал Сфорца в письме Джованни, "проявляет высочайшее милосердие и демонстрирует уважение и добрые намерения в отношении нашей семьи, он [папа] хочет передать в полное распоряжение Вашей Светлости [Джованни] приданое дочери". Если же он откажется, то этот милосердный акт обернется серьезными неприятностями. Существовавшая ранее договоренность о браке Лукреции и доном Гаспаре д'Аверса теперь не упоминалась в качестве мотива для расторжения брака; после того как кардинал Алессандрино забраковал его как нечестный, о нем было лучше не упоминать.
Джованни Сфорца выбрал наименее тяжелый для себя вариант, а именно судебное разбирательство, которое освобождало его от признания в супружеской несостоятельности. С этого момента папа начал выражать удивление и неудовольствие, поскольку усмотрел задержку в деле, и жаловался, что Сфорца намеренно пытается разрушить следующий брак Лукреции, подготовка которого шла уже полным ходом. Сфорца упорно стоял на своем, заявляя, что ничто не заставит его подписать заявление, содержащее кошмарную фразу: "quod non cognoverim Lucretiam" Он столь упорно настаивал на своем, что миланский посол Стефано Таверно из уважения к чувствам понтифика не позволил зачитать письма Джованни в Ватикане. Папа, писал Таверно, настоятельно требует развода и хочет доказать, что его дочь осталась "virgo intacta" (девственницей) с графом де Пезаро, "а если это будет признано, то он сможет отдать свою дочь за другого". В конце концов после переговоров, длившихся в течение долгих месяцев, Людовико Моро предупредил Джованни, что если тот не согласится выполнить волю папы, то он лишит его своей поддержки. Это бы означало крах, и у Джованни не хватает мужества, чтобы и дальше настаивать на своем. Вконец измученный, он капитулирует.
Ученые богословы собрались на заседание 18 ноября 1497 года во дворце Пезаро. Когда все расселись, в зале появился граф и, по всей видимости, повторил фразу, написанную им Людовико Моро: "Я не осмелюсь противоречить Его Святейшеству, если он желает настаивать на собственной правоте. Пусть делает что хочет". Хотя это и вызывает у него внутренний протест, Джованни ставит подпись в присутствии свидетелей. Отправленный Асканио Сфорца документ содержал крайне необходимую фразу, свидетельствующую об отсутствии супружеских отношений в браке, что давало кардиналу возможность предпринимать все необходимые шаги для признания брака недействительным. Теперь, после вынужденного отступления во всех письмах к герцогу Миланскому, Джованни не уставал повторять просто для собственного успокоения, что только потому подписал заявление, что против него действовала более мощная сила. В Риме кардинал Алессандрино, кардинал из Санта-Прасседе и мессир Феллино Сандио внимательно изучали безукоризненные формулировки, прикрывавшие грехи и обман.
Лукреция, в то время как ее личность являлась предметом столь многочисленных дискуссий и в Италии увеличивалось число претендентов на ее руку, пребывала в полном спокойствии.
Известие о смерти Хуана застало ее в монастыре Сан Систо, и, обладая пылкими чувствами, присущими их семейству, она была убита горем.
Лукреция всегда пребывала в уверенности: что бы ни случилось, она сможет рассчитывать на своего элегантного и блестящего брата. После бегства графа де Пезаро Хуан собирался забрать ее в Испанию, для Борджиа всегда бывшей царством грез, но его страшная смерть положила конец всему, а то, что папа далеко и не мог разделить с нею горе, делало все еще ужаснее. Она погрузилась в мрачные мысли, и, учитывая ее возраст, едва ли удивительно, что она ухватилась за первую соломинку, только бы отвлечься. Соломинка оказалась не той, которая была нужна, видно, так было угодно судьбе.
Папа лично отбирал посыльных, по большей части испанцев, курсирующих между Ватиканом и Лукрецией. Один из них, Педро Кальдес, более известный как Перотто, появлялся чаще других. Его ежедневное присутствие пробудило в Лукреции доверительные, дружеские чувства, которые постепенно переросли в привязанность, а затем и в страсть. По отрывочным, но единодушным свидетельствам современников, Педро и Лукреция влюбились друг в друга. Событие держалось в секрете, поэтому есть определенные трудности в его воссоздании, но, похоже, именно оно имело большое значение в становлении характера Лукреции.
Если Лукреция действительно отдалась молодому испанцу, то с самого начала ей было прекрасно известно, что нет никакой надежды на то, что им с Педро удастся соединить свои жизни. Что может быть более грустным, но, тем не менее, возбуждающим, чем любовь, когда каждая встреча является последней и непонятно, что будет завтра? Однако в этом случае наступило завтра. По мнению современников, любовники оказались настолько неблагоразумны, что в один прекрасный день Лукреция поняла, что ожидает ребенка. Можно представить себе ее смятение. С помощью преданной камеристки Пентасилии ей удается скрывать свою тайну под просторными одеждами. Какое-то время все идет успешно, но, когда она должна 22 декабря прибыть в Ватикан для обнародования заявления о разводе, в котором торжественно упомянута как "virgo intacta", оказалось так трудно набраться необходимой в данном случае храбрости. Однако Лукреция поехала в Ватикан и выслушала все с улыбкой. Стефано Таверно описывает сказанную Лукрецией на латыни благодарственную речь, которую она произнесла "с таким изяществом, что, будь она самим Туллием Цицероном, она бы не могла говорить с большей изысканностью и столь по существу". Нелепо сравнивать Лукрецию с Цицероном, однако это показывает, что ее усилия не пропали даром. Даже если мы предположим, что она выучила свою небольшую речь наизусть, все равно замечательно, что она смогла столь безупречно, с таким спокойствием и легкостью связать воедино предложения на латыни. Ей в высшей степени были присущи такие фамильные качества, как храбрость и лицемерие. Можно, однако, сделать вывод, что Перотто являлся источником постоянного раздражения Борджиа и, более того, что Чезаре в конце концов избавился от него. Кардинал был в неописуемой ярости: он освободил сестру от графа де Пезаро, чтобы использовать ее в своих политических играх, и знать, что ее скомпрометировал слуга, было для Чезаре практически то же самое, что гореть заживо на костре. Однажды, как сообщает нам венецианский посол Поло Капелло, у папских апартаментов он наткнулся на Перотто, выскочившего на него с обнаженным мечом. Преследуемый Чезаре, слуга пустился наутек. Промчавшись через папские апартаменты, они остановились у ступенек трона понтифика. Там, на глазах у папы, безуспешно пытавшегося защитить слугу, спрятав его под своим одеянием, Чезаре наносит Перотто мечом удары такой силы, что "в лицо папы ударяет струя крови", добавляет Капелло. Нам неизвестно, были ли раны, нанесенные Перотто, смертельны. Следующая информация приходит от Кристофоро Поджо, осведомителя из Болоньи, написавшего 2 марта 1498 года: "Теперь я понял, что Перотто, первый cameriere [камергер] нашего Повелителя, должен был очутиться в тюрьме за то, что сделал дочь Его Святейшества, мадонну Лукрецию, беременной". Кроме того, имеется запись в дневнике Бурхарда, согласно которой труп испанца, связанный по рукам и ногам, был обнаружен в Тибре. В тот же день река вынесла тело Пентасилии, камеристки Лукреции. По моей информации, в марте у Лукреции родился ребенок. В сообщении из Рима, датированном 18 марта 1498 года, говорилось: "Уверяют, что дочь папы родила".