(В этом случае Вернадский не учёл одну деталь: Дюрер написал евангелиста Марка, то есть толкователя и отчасти вульгаризатора учения, горящего желанием внедрить его в массы.)
"А рядом фанатическое зверское лицо четвёртого апостола. Это мелкий деятель. Это не организатор, а исполнитель. Он не рассуждает, он горячо, резко, беспощадно-узко идёт за эту идею".
(Апостол Павел изображён с мечом в одной руке и - очень важно! - с огромным закрытым фолиантом в другой; современники Дюрера думали, что этот образ олицетворяет меланхолического гения.)
"И вот в этих четырёх деятелях - в этих четырёх фигурах распространителей христианства - мощный ум Дюрера выразил великую истину. Мечтатель и чистый, глубокий философ ищет и бьётся за правду. От него является посредником более осязательный, но более низменный ученик. Он соединил новое со старым. И вот старыми средствами вводит это новое третий апостол - политик, а четвёртый является уже совсем низменным выразителем толпы и её средств. Но он самый понятный и (фактически) самый сильный. Едва лишь может быть узнана мысль первого в оболочке четвёртого".
Владимир Вернадский, глядя на картину, мысленно охватывал не только сложное и трудное время её создания, не только религиозную идею, но глубокую трагедию истории цивилизации, величие мощных движений человеческих масс и светлых устремлений отдельных искателей истины.
Альбрехт Дюрер был художником-мыслителем, подобно Леонардо да Винчи, и, вероятно, общая идея его картины угадана Вернадским верно.
Удивительная особенность творений гениальных мастеров: выражать больше идей, чем осознанно имел в виду сам автор. Словно какие-то высшие силы подсказывали ему то, что будет понято черед десятки, сотни лет.
От себя добавлю: эти фигуры олицетворяют четыре стадии развития сложной системы (материальной или интеллектуальной): зарождение, развитие, расцвет и, наконец, относительное совершенство и кризис.
По такому циклу развиваются и приходят в упадок виды живых организмов, экосистемы, религиозные и философские учения, научные концепции, технические конструкции, цивилизации.
Владимир Вернадский, обдумывая картину Дюрера, укреплялся в своих сомнениях и поисках. Она предостерегала его от веры в авторитеты. Но она не только выражала философскую идею, а воздействовала на чувства, подобно мощным музыкальным аккордам; вдохновляла красотой линий, форм, цвета и мысли.
Предчувствие ноосферы
Чувство гармонии пробуждает мелодия. Невидимая, не имеющая зримых форм, она воплощает единство и соразмерность частей.
Нечто подобное свойственно кристаллам. Их можно считать застывшей музыкой. А разум позволяет постичь красоту сочетания красок, звуков и форм. Так думал Вернадский. Он проводил конкретные и отчасти скучные исследования. Был осторожен в научных выводах, но полностью свободен в осмыслении самого себя и многих проблем, выходящих за пределы науки.
Практические навыки лабораторных опытов отшлифовывали его характер, укрепляли волю (вести кропотливую работу подчас труднее, чем совершить смелый поступок). Несмотря на успехи, он недоволен собой и старается приблизиться к намеченному идеалу: "Впечатления невеселы; надо строже к себе, сознательнее к жизни".
Порой у него появляется горькое ощущение бессилия и бездарности: "У меня теперь энергия злобы; должны сделать, что могут, такие бесталанные, как мы с Адей" (он имеет в виду A.A. Корнилова).
Научился он не только сомневаться, но и дерзать: "Меня опять неудержимо влечет в фантастический мир теоретических представлений о строении вещества и эфира". Он стал мыслить смело и осмотрительно, как ученый-теоретик.
… Весной 1890 года Вернадский вернулся в Россию, чтобы участвовать в экспедиции Докучаева по изучению почв Полтавской губернии.
Вновь его охватывает радость от встреч с природой - великой лабораторией, где даже лучший специалист остаётся новичком. Это можно было видеть на примере Докучаева.
В начале исследований полтавских почв Василий Васильевич заинтересовался солонцами - засоленными землями. Они располагались в низинах, а не на возвышенностях, где сухо и земля сильнее нагревается солнцем. Существовала гипотеза: сравнительно недавно здесь находилось море, и солонцы остались как память о нем. Это мнение разделял и Докучаев.
Однажды его группа переезжала на новый участок работ. По сторонам дороги стояли хлеба. На пологих холмах, увалах пшеница была высока и густа, а в понижениях ее вовсе не сеяли. "Солонцы там", - пояснил ямщик.
Однако по внешнему виду почвы на возвышениях и в низинах были одинаковыми. Сделали мелкие закопушки - так и есть: и там и тут чернозем. В низине выкопали шурф полутораметровой глубины. Никаких следов солонцов! Да и следует ли относиться всерьез к словам ямщика? А тот стоял на своем: погодите, мол, сами увидите.
Докучаев решил подождать минут десять - пятнадцать. На дне шурфа выступила влага - признак близкого залегания грунтовых вод.
И вдруг на южной стенке шурфа, освещенной ярким летним солнцем, появились белёсые выцветы солей.
- С земли тянет, - удовлетворенно отметил ямщик.
Простой опыт и простое объяснение в считаные минуты опровергли научную гипотезу. Не древнее море породило солонцы, а подземные воды, содержащие повышенное количество растворимых солей. Подтягиваясь к поверхности капиллярными силами, а здесь испаряясь, эти воды оставляют соль в почвах и на земной поверхности.
Ситуация почти анекдотичная: как ямщик профессора опроверг!
Докучаев любил вспоминать этот случай, чтобы показать ценность народного опыта в научных исследованиях. Для Вернадского было еще и нечто иное.
До сих пор он считал творчество уделом отдельных личностей. Ведь не толпа писала картину "Четыре апостола", а Дюрер; не толпа открыла периодичность свойств химических элементов, а Менделеев; не толпа создала почвоведение, а Докучаев… Лишь избранным суждено достигать вершин познания.
Оказывается, не совсем так. Разум - не только достояние личности, это - общечеловеческое достояние!
Он записывает: "Мысль в общей жизни человечества - всё, самое главное. Для жизни отдельных лиц имеют цель - доброта, нежность, чувство, без этого, конечно, нельзя и не стоит жить; но для целого общества, для целой массы мысль заменяет всё. И я сильно, ясно чувствую, как это необходимо, как меня мутят, мучают, раздражают всякие стеснения мысли".
(В действительности общественная жизнь во многом определяется не рассудком, а эмоциями и нередко, увы, завистью, корыстью, злобой.)
… Полвека спустя Вернадский выдвинет идею о научной мысли как планетном явлении. Но ещё во время полевых работ в Полтавской губернии он задумался о единстве человечества на основе разума, на основе единого потока мысли, от века к веку набирающего силу.
Там же, сидя вечером в тенистом саду, он чувствовал свое единство со всем, что одухотворено жизнью: с насекомыми, червями, птицами, с каждым листом на дереве… А нет ли и во всем этом проблесков сознания, разума? Или в жизни земной природы сознание - редкое качество, случайное создание? И где граница между одушевленной и косной природой?..
Он по-прежнему больше задавал вопросы, чем отвечал на них. Как бы накапливал их про запас, впрок, на будущее, когда ему удастся всерьез заняться поисками ответов.
Да и много ли остаётся времени на раздумья? Утомительные маршруты, долгие послойные описания разрезов на склонах оврагов и по берегам рек, поездки в кузницу для починки бурава… Вмешивается и самая заурядная лень, когда нет охоты рано вставать, заботиться о снаряжении; лёг бы в траву, на теплую землю и смотрел в небо, где плывут облака.
Да, лежать на теплой земле… И тотчас мысль возвращается к почвам, пронизанным корнями растений и роющими животными. Здесь, как у поверхности моря, кипит жизнь, и так же ритмично она меняется днем и ночью, в разную погоду и по временам года. Почва насыщена жизнью. Быть может, её правильно называть живой?
Опять - вопрос, и опять открывается terra incognita, неведомая земля. И уже не лежать хочется на почве, предаваясь блаженной лени, а наблюдать, ходить, работать - вторгаться мыслью в неведомое!
В Москве
Осенью 1890 года Вернадский по приглашению А. П. Павлова приехал в Москву, чтобы преподавать в университете. Стал приват-доцентом на кафедре минералогии.
Первую половину сентября он посвятил сложной процедуре устройства на новое место службы. В этой суете сохранял спокойную рассудительность. Но вновь сомневается в своих возможностях и нелестно отзывается о себе: "Мой ум слишком слаб, слишком легок".
Человек, сознающий слабость своего ума, вовсе не слаб умом. Он готов поднимать свой интеллектуальный потенциал.
Вернадский продолжает замечать и обдумывать загадки бытия: "Ищешь ясности в том, в чем едва чувствуется гармония. Не есть ли вся красота в чувстве движения мысли, веры в истину".
Близких друзей в Москве у него не было. "Просто какая-то нелюдимость нашла, - пишет он в Полтаву Наталье Егоровне, - разговаривать не хочется, и я во время отдыхов то марширую, то так себе, мечтаю - думаю и сплю!"
Он готовится к первой - пробной - лекции в университете. Заранее считает её посредственной, добавляя, что эту оценку не изменит то, как будет принята она слушателями. 28 сентября пишет жене: "Лекция сошла, говорят, хорошо. Павлов говорил, что весь факультет остался очень доволен, и другие поздравляли с успехом - Тимирязев и т. п.".
По совету А. П. Павлова он готовит диссертацию, посвященную химии силикатов. Приходится спешить: министерство может не утвердить его в должности преподавателя. И всё-таки он не ограничивает свою мысль узким руслом конкретной темы. Иначе пропадет радость познания.
"Ты знаешь, - пишет жене, - я не могу работать, не отрывая - постоянно, урывками - свой ум от специального предмета и не читая постороннего. И всегда - во время готовленья к экзаменам и спешных работ - я перечитывал гораздо больше книг, чем в обычное время. Так и теперь".
Читает он из "постороннего" преимущественно исторические и философские сочинения. Может заинтересоваться большой статьёй о систематике пауков. Специальную литературу не ограничивает новейшими публикациями; просматривает старые работы, обнаруживая в них идеи, предвосхищающие современные открытия.
"В голове масса вопросов, целые классы соединений, никогда не полученных, роятся в голове - интересно получить их и проверить силу фантазий".
Осенью 1891 года он блестяще защищает магистерскую диссертацию. На её обсуждении ему было сказано немало хвалебных слов. Сам он не особенно радовался: "Я себя чувствовал так себе; публичная хвальба так же мало приятна, как и нападки".
В своём курсе лекций по минералогии он рассматривает земную кору как гигантскую сложнейшую химическую лабораторию. Ему нравится мысль, высказанная знаменитым шведским химиком Берцелиусом в начале XIX века: минералогия есть часть химии, есть учение о неорганических соединениях, составляющих земной шар.
"С великим наслаждением прочел работы Берцелиуса, - записывает он в дневнике, - такая в них ясность и простота мысли, а также её изящество и сила. Как видна личность человека в этих рассуждениях о классификации минералов. При чтении этой книжки не раз у меня захватывало, щемило дух, как когда читаю что-нибудь волнующее, и я бросал чтение, чтобы заняться чем-нибудь иным".
Он привёл в порядок тысячи образцов минералогического кабинета. Подготовил курс лекций по минералогии, заново осмысливая традиционную научную дисциплину. Сохранилось литографическое издание: "Краткий курс минералогии, читанный студентам-медикам приват-доцентом В. И. Вернадским 1891–1892 гг.".
Лекции, как видим, не нуждались в глубоком и оригинальном изложении материала. Но Вернадский не любил упрощенных задач. Он привык сам контролировать свои научные занятия и судил о них строго. К другим он был снисходительнее, чем к себе.
До него задачи минералогии ограничивались изучением физических свойств и химического состава твёрдых природных тел, их систематики, разновидностей и сообществ.
Однако любая система не только состоит из отдельных частей, но и является частью более крупной системы. Исключение составляют только самое большое на свете (Вселенная) и самое малое (если им считать квант энергии - фотон). Скажем, растения входят в систему живых организмов, а они - часть Земли, а она - часть Солнечной системы и Галактики.
Принцип прост. Но специалисты по традиции отдают предпочтение анализу, а не синтезу, расчленению на части исследуемого объекта.
Размышления Вернадского над общими проблемами бытия приучили его избегать узости мысли. И в своем первом кратком курсе минералогии сначала рассказал о строении… всей планеты: атмосферы, гидросферы, земной коры; о круговоротах некоторых химических элементов (азота, кислорода), которые движет солнечная энергия.
По его определению минералогия представляет собой химию земной коры; изучает продукты природных химических процессов, сами процессы и изменения продуктов и процессов во времени. Это были новые идеи, но не подкреплённые детальными разработками. Требовался капитальный труд, подобный "Происхождению видов" Дарвина или "Основаниям геологии" Лайеля. Сделать такую работу за считаные месяцы было невозможно.
Вернадский, как обычно, не удовлетворен собой.
"Опять ничего не сделал аккуратно, - записал осенью 1892 года, - и опять тяжелое чувство вследствие неумения серьезно распорядиться своим временем". Через полгода высказался резче: "Надо работать над наукой серьезно, а я дилетант. Или уже такова моя судьба?"
Полгода спустя: "Я очень сильно недоволен собою. Сильная критика своих знаний и способа своих занятий очень мешает правильной работе".
В критическом отношении к самому себе он зашел далековато: стал критиковать даже свою склонность к критике!
Он ведет лабораторные работы (в частности, делает анализы грунтов для Докучаева), готовит и защищает магистерскую диссертацию, пишет добрый десяток статей. Разрабатывает и читает оригинальный курс минералогии. Самостоятельно овладевает шведским языком. Проводит экскурсии в долине Оки (Серпухов, Таруса, Алексин) и участвует в полтавской экспедиции Докучаева.
Мало ли сделано за два года? И ещё. В 1891 году начинается голод в центральных районах России. Он едет в деревню, много сил и времени отдает организации помощи голодающим, борьбе с неурожаем и начавшейся эпидемией холеры. Участвует в местных органах управления - земских собраниях. Руководит постройкой дома в своем поместье Вернадовке. В Моршанске его выбирают почетным мировым судьей.
Ему приходится подолгу бывать вне семьи. Он горячо и нежно любит близких, тяготится одиночеством и не скрывает своих чувств. Пишет множество писем (однажды за месяц - сотню!). Письма жене заменяют дневник, отмечая текущие события, мысли, планы на будущее.
3 сентября 1892 года сообщает Наталье Егоровне: "Сегодня 6 лет нашей свадьбе… Эти 6 лет - такие хорошие годы". Через несколько дней добавляет: "Такую силу придает уверенность, что вместе мы думаем одно и то же и всегда будем идти в жизни вместе".
Не достигший тридцатилетия Вернадский ведет научную, преподавательскую, общественную работу; прекрасный семьянин; глубокий мыслитель. Он ощущает свою причастность к духовной жизни человечества: "Мысль постоянно направляется к ясному сознанию чувства общей преемственности в истории человеческой мысли… В работе мысли есть радость, захватывающая дух сила, гармония".
Почему же он недоволен собой? Мне кажется, дело вот в чем.
Слушая прекрасную музыку или вглядываясь в прекрасную картину, он остро ощущал силу и радость гармонии, идеала. То же ощущение у него вызывала любовь - к родным и людям вообще, ко всей природе.
Но гармония разрушалась. Он видел, насколько безобразна, трудна, ужасна жизнь большинства людей; как много в человеческих отношениях фальши, недобрых чувств, низменных стремлений. Он не мог мириться с несправедливостью и страданием, не мог безоглядно унестись в мир философских рассуждений и научных идей.
Природа поражала его своей стройностью, вечностью, совершенством. В ней не было столь уродливых проявлений, как в жизни человеческой. Постоянная изменчивость природы, ее обновление и единство вызывали ощущение величайшей гармонии.
Он мог бы повторить вслед за Ломоносовым: я желаю понять нерукотворное Евангелие Природы. Это озарение пришло к нему в двадцатилетием возрасте, когда он записал в дневнике:
"Какое наслаждение "вопрошать природу"! Какой рой вопросов, мыслей, соображений! Сколько причин для удивления, сколько ощущений приятного при попытке обнять своим умом, воспроизвести в себе ту работу, какая длилась века в бесконечных её областях!"
Гармонию небесных тел, подчинённых закону всемирного тяготения, выразил Исаак Ньютон. Но это механические модели, в системах которых звёзды и планеты приняты за точки, обладающие массами.
Но разве наша Земля - точка?! Разве можно пренебрегать, как ничтожной малостью, земной природой, живыми существами? Хочется повторить слова Фёдора Тютчева:
Не то, что мните вы, природа:
Не слепок, не бездушный лик -
В ней есть душа, в ней есть свобода,
В ней есть любовь, в ней есть язык…
Они не видят и не слышат,
Живут в сем мире, как впотьмах,
Для них и солнцы, знать, не дышат,
И жизни нет в морских волнах…
Поэту открыт мир живой земной природы. А учёные стараются выразить законы Мироздания на формальном языке физики и математики, словно отрешаясь от окружающей их реальности.
Вернадского восхищали и вдохновляли строки Тютчева:
Певучесть есть в морских волнах,
Гармония в стихийных спорах,
И стройный мусикийский шорох
Струится в зыбких камышах.
Невозмутимый строй во всём.
Созвучье полное в природе, -
Лишь в нашей призрачной свободе
Разлад мы с нею сознаём…
Постичь суть этой гармонии природы и разлада с ней человека хотя бы в общих чертах он ещё не умел; был похож на человека, плохо понимающего классическую музыку и попавшего на симфонический концерт или в оперу. Такой слушатель порой улавливает мелодию, но общее впечатление остается смутным, и музыка не вызывает в нем созвучных движений души.
И все-таки не угасала вера Вернадского в идеалы, гармонию, истину. Он продолжал поиски.
О смерти и бессмертии
В апреле 1893 года Владимира Вернадского посетил Лев Николаевич Толстой, знавший его отца. Судя по всему, писателя заинтересовали идеи молодого учёного. Помимо всего прочего, зашла у них речь о бессмертии души. По записям Вернадского и высказываниям Льва Толстого можно не дословно, но по сути восстановить отдельные детали их разговора.
- Вера в бессмертие души, - утверждал Вернадский, - помогает человеку переносить тяготы жизни и страх смерти, помогает ощутить духовное единство с вечным и бесконечным миром.