"Шаляпинский Демон предстал со сцены как фантастическое видение из Апокалипсиса, с исступленным ликом архангела и светящимися глазницами, - писал В. Дорошевич. - Смоляные до плеч волосы, сумасшедший излом бровей и облачная ткань одежд закрепляют его сходство с "Демоном" Врубеля. Он полулежит, распростершись на скале: одной рукой судорожно вцепился в камень, другая - жестом тоски - закинута за голову".
"- От Врубеля мой Демон, - скажет Шаляпин. - …Мне кажется, что талант Врубеля так грандиозен, что ему было тесно в его тщедушном теле, и Врубель погиб от разлада духа с телом".
В антракте перед третьим актом - чествование бенефицианта: подарки, венки, цветы, приветствия, аплодисменты. Зрительский восторг достигает эмоциональной вершины: Ф. И. Шаляпин вывел на авансцену К. А. Коровина, обнял его, в зале - овация!
Но впереди - третий акт!
"Это был не спектакль. Это был сплошной триумф, - писали "Новости дня". - Несомненно, Шаляпин работал здесь под влиянием врубелевских картин. И под тем же, может быть, влиянием значительно убавил обычную у оперных исполнителей "лиричность" Демона, придал ему большую суровость, силу сосредоточенной скорби. Впечатление мощи преобладало…"
Очерк Дорошевича о "Демоне" звучал пламенным манифестом творческой свободы:
"Антракт был полон разговоров о Демоне, которого увидели в первый раз.
- Это врубелевский Демон!
- Врубелевский!
- Врубелевский!
И при этих словах, право, сжималось сердце.
Позвольте вас спросить, что же говорили вы, когда этот безумный и безумно талантливый художник создавал свои творения?
За что же вы костили его "декадентом" и отрицали за ним даже право называться "художником"?
За что?
За то, что он смел писать так, как он думает? А не так, как "принято", как "полагается", как каждый лавочник привык, чтобы ему писали?
Вы говорите о тяжести цензуры. Вы самые безжалостные цензоры в области творчества с вашим:
- Пиши, как принято!
И если Шаляпин дал "врубелевского Демона", - это был вечер реабилитации большого художника.
Итак, Врубель заменил на сцене Зичи. И у прозаичных баритонов, "лепивших из себя Демона Зичи", выходил больше послушник с умащенными к празднику расчесанными волосами.
Шаляпин имел смелость показать врубелевского Демона.
И создание несчастного и талантливого художника сразу обаянием охватило толпу.
Ущелье, заваленное снеговым обвалом. Дикое и мрачное.
Решительно Коровин недаром проехался по Дарьяльскому ущелью. От его Кавказа веет действительно Кавказом, мрачным, суровым, и среди этих скал действительно мерещится призрак лермонтовского Демона.
Мы в первый раз видели лермонтовского Демона, в первый раз слышали рубинштейновского "Демона", перед нами воплотился он во врубелевском нынешнем образе.
Артиста, который сумел воплотить в себе то, что носилось в мечтах у гениального поэта, великого композитора, талантливого художника - можно назвать такого артиста гениальным?" - спрашивал В. Дорошевич.
После окончания спектакля публика рукоплещет, певец на сцене засыпан цветами, подарками, записками…
Горький с друзьями у подъезда Большого театра, в распахнутом пальто, без шапки.
- Простудитесь, Алексей Максимович!
- Да… да… Замечательно, - бормочет Горький.
Выходит певец, друзья окружают его, берут извозчика. Дорогой молчат… У Страстного монастыря остановка: куда ехать? Выбирают "Стрельну", что в Петровском парке.
Гостей проводят в отдельный кабинет. Рядом, за перегородкой, шумно, тосты, пение. Знакомый мотив - куплеты Мефистофеля! Прислушались.
Я на первый бенефис
Сто рублей себе назначил.
Москвичей я одурачил,
Деньги все ко мне стеклись.
Мой великий друг Максим
Заседал в бесплатной ложе.
"Полугорьких" двое тоже
Заседали вместе с ним.
Мы дождались этой чести
Потому, что мы друзья.
Это все одна семья.
Мы снимались даже вместе,
Чтоб москвич увидеть мог
Восемь пар смазных сапог…
Смазных сапог, да!
Как вспоминает К. А. Коровин, среди прибывших возникло замешательство. Первым весело отреагировал "бенефициант":
"- Что за черт, - сказал Шаляпин. - А ведь ловко!
Позвали метрдотеля. Шаляпин спросил:
- Кто это там?
- Да ведь как сказать… Гости веселятся. Уж вы не выдайте, Федор Иванович. Только вам скажу: Алексей Александрович Бахрушин с артистами веселятся. Они хотели вас видеть, только вы не пустите.
Горький вдруг нахмурился и встал:
- Довольно. Едем.
Мы все поднялись. Обратно Горький и Шаляпин снова ехали вместе, мы на паре.
- Чего он вскинулся? - удивлялся Серов. - Люди забавляются. Неужели обиделся? Глупо".
В соседнем кабинете гостей принимал Алексей Александрович Бахрушин, страстный коллекционер, создатель Театрального музея. "Восемь пар…" - это для рифмы. На фотографии писателей семеро, а в сапогах лишь четверо - Л. Андреев, Шаляпин, Скиталец, Горький. Но это всего лишь детали - корпоративный дух "Среды" в куплетах, которые и исполнял, кстати, Бахрушин, схвачен точно.
Куплеты вмиг стали популярными. Шаляпин сам пел их друзьям. Реагировали по-разному. Бунин назидательно пенял артисту:
- Не щеголяй в поддевках, в лаковых голенищах, в шелковых жаровых косоворотках с малиновыми поясками, не наряжайся под народника вместе с Горьким, Андреевым, Скитальцем, не снимайся с ними в обнимку в разудало-задумчивых позах, - помни, кто ты и кто они.
- Чем же я от них отличаюсь?
- Тем, что, например, Горький и Андреев очень способные люди, а все их писания все-таки только "литература" и часто даже лубочная, твой же голос, во всяком случае, не "литература".
Впрочем, что касается публичной демонстрации сословно-классового братства, то, как и другие участники фотографического сеанса, артист вскоре освободился от увлечения "костюмированными композициями" и впоследствии если и облачался в косоворотку русского мастерового и смазные сапоги, то лишь на сценических подмостках в соответствующей роли, например в тургеневских "Певцах".
Жизнь художника, артиста, литератора не замыкалась творчеством, она выходила за пределы театра, мастерской и неизбежно становилась публичной; она отражалась в "устных рассказах", молве, слухах, в многочисленных газетных репортажах, интервью, статьях, карикатурах. Вот шарж-пародия на "Трех богатырей" - известную картину В. М. Васнецова. Богатыри: Короленко, Толстой, Чехов. Им противостоит "троица" на соломенных пьедесталах - Горький, Скиталец, Андреев. Следует диалог:
Горький. Богатыри, братцы едут! Сила!.. Не стушеваться ли нам? (Всматривается)
Андреев. Чего тушеваться? Мы им не пара. Трогать нас не станут.
Скиталец (с балалайкой). Верно! Они по себе, а мы по себе. (Играет на балалайке.) Трим-бим-бом.
Диалог ведут между собой и "богатыри":
Толстой. Что за люди сидят на соломенных пьедесталах? (Всматривается.)
Короленко. Должно быть, пропойцы какие-нибудь. Жулики.
Чехов. Эге-ге, да никак Андреев, Горький, Скиталец там?!
Шарж иллюстрировал мнение той части публики, которая с недоверием относилась к творчеству нового поколения литераторов.
Но существовала и иная точка зрения. Она запечатлена в открытке, разошедшейся в те годы огромным тиражом. Опять за основу берется сюжет васнецовских "Богатырей", изображены на этот раз Горький, Андреев и Шаляпин, рисунок сопровожден красноречивым текстом Н. Г. Шебуева:
"Васнецовские "Богатыри" оторвались от сырой матери-земли, сели на своих коренастых коней и глядят, в какую сторону поехать. То были богатыри былины. А это богатыри сегодняшней были. Былина претворилась в быль. Почуяли добрые молодцы у себя в плечах силищу несказанную - так бы весь мир перевернули.
Максим опустился на дно и "На дне" жизни свою силушку выявил. Леонид к вершинам норовит. "К звездам" (так называлась пьеса Л. Н. Андреева. - В. Д.), - и до неба рукой достать хочется.
А Федор - посередке стал. На дно посмотрит - "Дубинушку" шарахнет, на небо взглянет - сатанинским смехом расхохочется".
Дружба с литераторами обогащала и расширяла кругозор Шаляпина. Это заметил и оценил рецензент "Санкт-Петербургских ведомостей": "Г<осподину> Шаляпину много помогает его общая интеллигентность: общение с литературною средою заставило его серьезно относиться к идеальным обязанностям артиста".
Литераторы, публицисты, критики создавали у читающей публики образ артиста - "героя нашего времени", человека "со дна", "из толщи народной жизни", поднявшегося к вершинам искусства. "Из факта существования Шаляпина можно вывести много утешительного, - писал Леонид Андреев. - И отсутствие дипломов и всяких условных цензов, и странная судьба Шаляпина с чудесным переходом от тьмы заброшенной деревушки к вершине славы даст только лишний повод к радости и гордости: значит - силен человек. Значит - силен живой Бог в человеке!.. Я не беру на себя задачи достойно оценить Ф. И. Шаляпина - Избави Бог. Для того нужна прежде всего далеко не фельетонная обстоятельность, а серьезная подготовка и хорошее знание музыки. И я надеюсь, хочу надеяться, что эта благородная и трудная задача найдет для себя достойных исполнителей: когда-нибудь, быть может скоро, появится "Книга о Ф. Шаляпине", созданная совместными усилиями музыкантов и литераторов. Такая книга необходима".
Озорство, бунтарство, эпатаж увлекали артистичную натуру Шаляпина. В 1912 году он носился с мыслью об опере о Ваське Буслаеве или Стеньке Разине и делился своими соображениями с Горьким, Глазуновым, Буниным… Однако компанейские "игры в революцию" становились подчас нарочитыми, показными, а иногда и рискованными.
Борцы за народное благо любили отмечать успехи, юбилеи, знаменательные даты раздольно, широко, за обильным ужином, в столичных ресторанах и запечатлевать встречи - на радость публике, для истории - в журналистских репортажах, газетных интервью и, конечно, на фото. Как-то после теплого застолья в "Альпийской розе" участники "Среды" - Л. Н. Андреев, Н. Д. Телешов, М. Горький, И. А. Бунин, С. Г. Скиталец, Е. Н. Чириков, Ф. И. Шаляпин - в очередной раз дружно отправились в фотоателье. Бунин заметил Скитальцу:
- По вашим же собственным словам, "народ пухнет с голоду", Россия гибнет, в ней "всякие напасти, внизу власть против тьмы, а наверху тьма власти", над ней "реет Буревестник, черной молнии подобный", а что в Москве, в Петербурге? День и ночь праздник, всероссийское событие за событием: новый сборник "Знания", новая пьеса Гамсуна, премьера в Художественном театре, премьера в Большом театре, курсистки падают в обморок при виде Станиславского и Качалова, лихачи мчатся к "Яру" и в "Стрельну".
Шаляпин находчиво все обернул в шутку:
- Снимаемся мы, правда, частенько, да надо же что-нибудь потомству оставить после себя. А то пел, пел человек, а помер, и крышка ему.
- Да, - подхватил Горький, - писал, писал и околел.
- Как я, например, - сумрачно сказал Андреев. - Околею в первую голову.
"Он это постоянно говорил, - замечает Бунин, - и над ним посмеивались. Но так оно и вышло".
Фотографию снова широко растиражировали в виде почтовой открытки. На газетных полосах карикатуристы не устают обыгрывать дружбу Шаляпина с Горьким - "Новейшие Орест и Пилад", высмеивают манеры друзей Горького - "подмаксимков", "стилизующихся" под "простонародье".
И. А. Бунин обычно останавливался в Большой Московской гостинице, что размещалась на Воскресенской площади. Как-то, вспоминал писатель, он спустился поужинать в Большой московский трактир при гостинице. Вяло играл неаполитанский оркестр, мелодии гасли в гуле звенящей посуды, тостов…
"И вот на пороге зала вдруг выросла огромная фигура желтоволосого Шаляпина. Он, что называется, "орлиным" взглядом окинул оркестр - и вдруг взмахнул рукой и подхватил то, что он играл и пел. Нужно ли говорить, какой исступленный восторг охватил неаполитанцев и всех пирующих при этой неожиданной "королевской" милости! - вспоминал Бунин. - Пели мы в ту ночь чуть не до утра, потом, выйдя из ресторана, остановились, прощаясь на лестнице в гостиницу, и он вдруг мне сказал этаким волжским тенорком:
- Думаю, Ванюша, что ты очень выпимши, и потому решил поднять тебя в твой номер на собственных плечах, ибо лифт не действует уже.
- Не забывай, - сказал я, - что я живу на пятом этаже и не так мал.
- Ничего, милый, - ответил он, - как-нибудь донесу!
И действительно донес, как я ни отбивался".
В бунинских воспоминаниях Шаляпин несется по морозной Москве на лихаче, в распахнутой шубе и поет в полный голос…
Осенью 1903 года Шаляпин часто выступает в Большом театре, готовит премьеру - оперу А. Т. Гречанинова "Добрыня Никитич", в которой исполняет заглавную роль. Артист М. С. Нароков оказался у Шаляпина в компании актеров, музыкантов, писателей. Федор Иванович, в русской рубахе и высоких сапогах, весел, общителен. Композитор А. Н. Корещенко играет на рояле фрагменты своего нового балета. Леонид Андреев и Горький беседуют о литературе. Окинув взглядом книжный шкаф, Горький замечает:
- Слушай, Федор, сколько у тебя тут всякой дряни понапихано!
Вскоре в бенефис артиста Горький подарил певцу целую библиотеку русских классиков.
Вечер у Шаляпина завершался, разумеется, пением. Нарокову запомнились "Песня семинариста", тонкая и озорная, и "Волки" на слова А. К. Толстого. "В исполнении Шаляпина эта песня потрясла меня до озноба. Пахнуло седой стариной, колдовством и нежитью.
Волки церковь обходят
Осторожно кругом.
В двор поповский заходят
И шевелят хвостом.
Близ корчмы водят ухом
И внимают всем слухом:
Не ведутся ль там грешные речи?
Их глаза словно свечи,
Зубы шила острей:
Ты тринадцать картечей
Козьей шерстью забей
И стреляй по ним смело…
Этот могучий шаляпинский крик леденил душу. И заключительные строки о мертвых старухах, и последние слова: "С нами сила Господня!" звучали как избавление от бесовского наваждения.
Сам же он, Шаляпин, точно колдун, кружил своими пьянящими песнями наши головы, заставлял усиленно биться наши сердца".
Москву Шаляпин в эту пору любил больше Петербурга. Москвичи раскованнее, дружелюбнее, нежели сдержанные обитатели Северной Пальмиры. Ведь Частная опера, Художественный театр, абрамцевский кружок, Товарищество художников, телешовские "Среды" и множество студий возникли в Москве не случайно. Московским писателям, художникам, артистам больше, чем петербургским, присуще стремление к общению, не связанное официальным регламентом, рожденное близостью личных симпатий и творческих устремлений. Даже "петербуржец" И. Е. Репин отмечал - во всех важнейших проявлениях русской жизни Москва "недосягаема для прочих культурных центров нашего отечества".
Осенью 1902 года Горький приезжает читать труппе МХТ пьесу "На дне". Прагматичный Немирович-Данченко хочет извлечь из предстоящего мероприятия максимальный художественный и экономический результат.
"Многоуважаемый Федор Иванович! - пишет он Шаляпину. - Вы и в прошлом и в нынешнем году обещали спеть в пользу бедных наших учеников.
Знаю отлично, как Вам это трудно, и потому я устраиваю это так.
На воскресенье, 1 декабря, в фойе нашего театра, в час дня Горький будет читать "На дне". Билетов продается всего сорок-пятьдесят штук. Плата за билет 25 руб. (многие платят больше). (От себя заметим: кресло первого ряда партера в императорских театрах стоило пять-шесть рублей. - В. Д.) Таким образом, - продолжает письмо Немирович-Данченко, - получится совершенно интимное утро. И вот я обещаю этим сорока-пятидесяти лицам, что Вы будете в театре, будете слушать пьесу, а потом что-нибудь споете совершенно запросто, даже в сюртуке. Словом, мне хочется, чтоб это Вас не утомило. Правда же, это Вам не так трудно - спеть два-три романса в фойе театра. Часа в 4–4½ все кончится.
Мне бы хотелось попросить Рахманинова проаккомпанировать Вам".
Представление удалось на славу! "Горький читал великолепно, но особенно Луку, - вспоминала М. Ф. Андреева. - Когда дошел до сцены смерти Анны, он не выдержал, расплакался. Оторвался от рукописи, поглядел на всех, вытирает глаза, сморкается и говорит: "Хорошо, ей-богу, написал. Черт знает, а правда хорошо!" Вокруг него смотрели влюбленными глазами, мы все тогда, от мала до велика, были влюблены в него; больше всех, пожалуй, К. С. Станиславский. Шаляпин обнял Алексея Максимовича и стал уговаривать: "Ничего, ничего! Ты читай, читай дальше, старик!" Трудно описать, в каком все мы были восторге".
Спустя три недели чтение "На дне" состоялось у Л. Н. Андреева, в Среднем Тишинском переулке. Просторная квартира едва вместила всех приглашенных. Люди стояли в дверях, сидели на подоконниках.
Шаляпин знает "На дне" почти наизусть, сам находится под сильным обаянием пьесы, и это удивительным образом выплескивается на сцене. В опере А. Н. Серова "Вражья сила" он исполнял партию Еремки: критик Ю. Д. Энгель, слушавший оперу 30 сентября 1902 года (накануне Шаляпин читал "На дне" у Леонида Андреева. - В. Д.), писал:
"Еремка получился неподражаемый, точно сорвавшийся со страниц Горького, яркий и верный жизни с головы до пяток, от первого слова до последнего…"
"Присутствие" горьковских персонажей чувствовалось и в исполнении Шаляпиным концертных номеров. Газета "Новое время", рассказывая о концерте в Большом театре (вечер давался в пользу артистического убежища), отмечала: "Разудалое, отчаянное "Прощальное слово" г. Скитальца, положенное на музыку г. Слонова, производит фурор. Действительно, г. Шаляпин поет это мощно, широко. Звуки обжигают. Поет "Дно" с его бродящими силами. Публика не может успокоиться".
Два больших художественных события состоялись в Москве в декабре 1902 года: Шаляпин готовился к бенефисному спектаклю "Мефистофель" А. Бойто, а Московский Художественный театр выпустил премьеру "На дне". "Горький был вызван всем театром пятнадцать раз, он выходил со всеми участниками спектакля и г. Немировичем-Данченко, - писала газета "Русское слово". - Нечто не поддающееся описанию произошло, когда Горький, наконец, вышел на выходы один. Такого успеха драматурга мы не запомним".
Горький, занятый собственной премьерой, тем не менее принимал горячее участие в подготовке шаляпинского бенефиса в "Мефистофеле". В театре должна была собраться "вся Москва", а сам спектакль становился для Горького не только художественным, но и общественным событием. Триумфу певца следовало придать социальную окраску. От имени "Среды" Горький пишет певцу приветственный адрес - программный манифест, в котором звучат пламенные политические призывы и угрозы нового героя-бунтаря.
"Федор Иванович!