"Иисус Христос, Господь наш, будет царствовать вечно. Я, Карл, король франков Божьей милостью и защитник святой церкви, несу благодать и мир всем духовным лицам и мирянам, преисполненным благочестия, во имя Иисуса Христа, навеки Господа нашего".
Громко крича, держа прихожан в страхе Божьем и поддерживая в них стремление к спасению души, он проповедовал спасение души в стране, окутанной мраком невежества.
В этом и кроется загадка Карла-Шарлеманя. Недостаточно образованный дикарь, овладевавший блудницами, когда он этого желал, жадно поглощавший мясо в постные дни после захода солнца, надувавший своих друзей, он умудрился подчинить себе всех, кто ему противостоял. Таким был Карл, охотник на медведей, Арнульфинг. Карл Молот не обладал его авторитетом, а Пипин Короткий – его хитростью.
Вместе с тем тот же самый человек почитал своих отца и мать, никогда не богохульствовал, раздавал свое имущество, защищал бедняков, ощущая личную ответственность за всех своих подданных. Таким был Шарлемань, ставший легендой.
Эта его двойственность объясняется, по сути, одним простым обстоятельством. Недостаточно образованный король франков верил каждому слову религиозного учения. Когда он читал первые слова Послания к ефесянам: "Павел волею Божиею апостол Иисуса Христа", он верил, что та же самая воля Божья сделала его королем. Будучи, таким образом, главой церкви в стране франков, он чувствовал себя обязанным проповедовать и, как король, быть первым из проповедников. Он выразил это достаточно ясно в заголовке к так называемой "Библии Каролингов": "Получив от Бога, в лоне церкви, власть над нашим королевством, мы должны стремиться всеми силами и с Божьей помощью защищать и возвышать церковь так, чтобы Господь мог назвать нас добросовестным и преданным слугой".
Не благочестие и не простое чувство ответственности заставили его выразиться подобным образом. Другие монархи, дикие, как Теодорих, великий гот, или образованные, как Марк Аврелий, поддавались тем же порывам. Его собственного сына Людовика в будущем станут называть Людовиком Благочестивым. Шарлемань отличался от всех.
Он старался выполнить требования Библии – всеми силами. Выше остальных запросов Шарлемань ставил "сбор урожая с Божьих полей".
В попытках осуществить свой замысел этот монарх, прирожденный крестьянин, постиг души людей, что мало кому удавалось и в менее бурные времена. Он рассматривал человечество в целом. В горе и беде себя он считал одним из многих, и его долг был помочь несчастным.
С нашей удобной позиции, опираясь на прошедшие века и накопленный опыт, мы понимаем, что Шарлемань поставил перед собой невыполнимую задачу. Но, с его точки зрения, задача могла быть выполнена с Божьей помощью. Нужно было только найти способ осуществить это на практике.
Сев в седло, как он это проделывал в юности, когда его что-то беспокоило, Шарлемань объезжал церкви и монастыри, прислушиваясь к звуку новых органов, к молитве, которую пели недавно обученные голоса, пировал до глубокой ночи и молился на рассвете – этот способ проповедовать Евангелие изматывал Алкуина, который страстно говорил о том, какую великую пользу приносят письменные труды, особенно таких великих душ, как Августин и Иеремия.
– Если бы у меня было двенадцать священников, таких же образованных и мудрых, как они! – взорвался в ответ Шарлемань. (Так о нем повествует легенда.)
– Господь Бог, сотворивший небо и землю, – раздраженно воскликнул Алкуин, – довольствовался двумя такими слугами, а ты просишь двенадцать!
В то время король был очень доволен, поскольку аварский тудун, один из князей кочевого народа, пришел, чтобы изъявить покорность победоносному христианину и принять крещение, – авары поняли, что этот обряд подтверждает покорность. Шарлемань присутствовал при обряде и выступал в роли крестного отца. (В его время подобное духовное покровительство было гораздо более ответственным делом, чем в наши дни.) Он также щедро наградил новообращенного авара аварским золотом.
Однако к тому времени Алкуина стали одолевать дурные предчувствия по поводу метода Шарлеманя силой обращать массы язычников в христианство. Не то чтобы он оспаривал право короля подчинять неверующих при помощи войны. Поставить под вопрос это право мог только Шарлемань, и он сделал это очень аккуратно. По церковному закону, который он стремился провести в жизнь, считалось грехом вести войну с целью завоевания территории или усиления власти. Благословение Иисуса Христа проходило с миром, а не с борьбой. Нельзя было даже представить себе пришествие Христа на землю с его участием в кровавой бойне на поле брани.
Шарлемань либо верил в это, либо он руководствовался инстинктом стратега, но он вел свое войско не для того, чтобы воевать, а чтобы по возможности избегать сражений. Выступление против лангобардов-христиан он оправдывал помощью папскому престолу храма Святого Петра; выступая против благочестивых баваров, Шарлемань сумел получить отпущение грехов у Адриана, который объявил, что бавары будут повинны в грехе, если окажут сопротивление королю франков. Даже в языческой Испании и стране аваров он ухитрялся избегать обычных военных действий. (Сражения при Ронсевале, Синтале и Нарбоне произошли в его отсутствие, хотя он и принял ответственность за них на себя.) Как Эйнгард, так и монах из монастыря Святого Галла отмечают, что его удивительные походы с целью подчинить и покорить были "бескровными – или почти бескровными".
Многие толкователи, даже Наполеон Бонапарт, прославляли Арнульфинга за его военный талант, которым он никогда не обладал. Да, он демонстрировал удивительную способность одерживать верх над своими противниками без боя. По оценкам того времени, Шарлемань действовал в своем праве.
Вместе с тем в войне саксов он проявлял жестокость и беспощадность. Его политика убеждения не оказывала никакого воздействия на народ, поклонявшийся идолу Ирминсулу.
Опасения Алкуина были вызваны не военными кампаниями короля, а его миссионерской деятельностью. Ученый наставник решил загадку сопротивления саксов, которое было вызвано действиями священников, явившихся вместе с солдатами, чтобы крестить в реках невежественный народ. Они под угрозой проклятия требовали от людей христианского поведения и уплаты десятины священнослужителям. Все это вполне могло заставить саксов вновь обратиться к своим безобидным невидимым лесным богам. И если они проявляли упорство в своих поступках, то что можно было ожидать от аваров?
Сильно обеспокоенный, Алкуин написал письмо горячо любимому им Арно, возглавлявшему группу миссионеров в стране аваров: "Сейчас нужно проповедовать добродетельность вместо того, чтобы требовать десятину. Новый дух, проснувшийся в людях, нуждается в кормлении молоком с апостольской добротой до тех пор, пока он не окрепнет настолько, чтобы принимать твердую пищу. Мне рассказывают, что дань в размере десятины уничтожает веру в душах саксов. Лучше лишиться десятины, чем веры. Почему мы должны надевать ярмо на шеи невежественных людей, которое мы сами и наши братья не смогли бы вынести?"
Но одно дело было написать это умудренному опытом "Орлу из Зальцбурга", и совсем другое – убедить упрямого Шарлеманя. Все же Алкуин попытался это сделать, действуя через Мегинфрида и употребляя язвительные слова. Пусть духовные лица в Саксонии учитывают то, как они получают деньги; пусть они не будут столь усердны в своем требовании уплаты десятины, пусть они не налагают наказания за каждый проступок и не требуют того, что необразованный сакс не в силах выполнить. "Право же, пусть они учатся у апостола открывать душу, а не воровать".
Ничего из этого не вышло, и Алкуин осмелился увещевать самого короля. Он начал свое обращение осторожно, расписав, сколько радости и счастья принесет Судный день, когда толпы саксов последуют за "самым счастливым королем" к престолу Христа. (Хитрый призыв к сердцу проповедника.) Но, продолжал Алкуин, несмотря на усердный труд и преданность королю, саксы, похоже, пока еще не являются избранниками Господа. "Дай этому покоренному народу новых учителей, которые будут кормить этих людей молоком, как детей. Десятины, возможно, дело хорошее, но лучше потерять их, чем потерять веру в душах людей. Помни, чему учил святой Августин. Человека важно научить и приобщить к вере и потом – только потом – крестить".
Шарлемань, не обращая ни на что внимания, шел своим путем в Саксонии. Опечаленный кельт написал Арно: "Что дает крещение без веры? Человека можно заставить принять крещение, но нельзя заставить его верить".
Тем не менее после двадцатичетырехлетней борьбы Шарлемань по-прежнему склонялся к тому, чтобы заставить саксов принять веру. Его злая целеустремленность не уступала упорному сопротивлению саксов. Он бушевал по поводу вероломства саксов, тогда как они отстаивали свою независимость. Когда он представлял себе христианское общество, саксы отвергали христианство; когда он стремился к тому, чтобы вернуть гегемонию своего деда, Карла Молота, и германских народов Рейна, на другом берегу ему противостояли армии саксов. В самом сердце его владений – как он это понимал – они объединили свои силы с языческими племенами славян и аваров.
В период с 794 по 798 год Шарлемань вновь безжалостно и неумолимо провел свои войска по знакомым дорогам Саксонии, вернул Падерборн и зимовал на берегах Везера до тех пор, пока его сын Карл заново не пробился к побережью Балтики.
В то время Шарлемань прибегнул к новой уловке. Во-первых, он забирал из деревень третью часть мужчин в качестве заложников; далее, он принялся выдергивать из лесов сотни семей и переселять их в долины бассейнов рек Рейна и Луары. Не сумев покорить саксов, он начал пересаживать их в другие места.
Где бы он ни терпел неудачу, неутомимый Арнульфинг продолжал бороться и добивался успеха, принадлежавшего исключительно ему. Через его родную реку, быстрый бурный Рейн, никогда не строили мостов и – так говорили люди – никогда не построят. На Майне его мост был снесен стремительным потоком. Шарлемань в верховьях загрузил баржи камнем, сплавил вниз по течению деревянные столбы, закрепил их на берегах при помощи камней и построил мост через Рейн.
Его франки ничего не смыслили в архитектуре. Одному из них, мастеру Одо, король вручил план маленькой восьмистенной церкви, построенной Юстинианом в Равенне. Мастер Одо не преуспел еще в постройке церкви Святого Витали, но зато в Ахене стояла церковь Девы Марии, красивая и полностью завершенная. Вряд ли ее возвели по приказу Шарлеманя за один день, как хвастались старые солдаты. Все же благодаря настойчивости Арнульфинга церковь была построена, а ее стены украсились золотыми и серебряными пластинками и замечательными росписями. Ушло на это всего четыре года вместо четырех поколений. Чтобы полюбоваться на нее, люди добирались из болот Фризии и монастырей Прованса.
Никто в стране франков не обладал достаточным мастерством, чтобы отлить или изваять статую. Тем не менее между церковью Девы Марии и дворцом сияла блестящая бронзовая статуя Теодориха, великого гота, верхом на коне, как живого.
Из Ахена миссионеры двигались дальше, за Эльбу, заселенную славянами, к диким сорбам (сербам) и кроатам.
Далеко в Южной Италии молодой Гримвальд, беневентанец, женился на византийской принцессе и объявил себя наконец "свободным человеком, каким я был всегда".
На западе Пиренеи были в руках мусульман. Отважному Гильому Тулузскому король послал стойких вассалов, которые помогали маркграфу терпеливо, месяц за месяцем, отвоевывать пограничные города и горные перевалы.
Далеко на востоке язычники авары боролись с миссионерами Арно. Эрик из Фриуля вместе с окрещенным тудуном отправился к ним, чтобы навести порядок. Вожди язычников погибли или ушли в степи.
Таким образом, Карл стал силой на всем Западе. Посланцы короля привозили его советы и наставления в церкви на побережье Далмации. Подданные Шарлеманя с новой надеждой собирались в храмах.
Но что представлял собой Шарлемань?
Паладины, трудившиеся с ним бок о бок, едва ли задавались подобным вопросом. Они переживали бурное время и ни о чем другом не думали, кроме как выполнить волю короля. Арно, решая свои задачи в стране аваров, тоже не задумывался над этим.
Человеком, задавшим себе этот вопрос в уединении монастыря Святого Мартина, был Алкуин. Дело в том, что он, всегда страдавший от болезней, чувствовал приближение своего конца. Городок Тур лежал за пределами родины франков, рядом с древней Южной Галлией, где еще живы были воспоминания о Римской империи. Кроме того, неутомимый Алкуин был в курсе всех происходивших во владениях Шарлеманя событий, которые еще не получили должной оценки. Он оставался неофициальным министром короля, хотя и не был больше его наставником.
Не утратив чувства юмора, бритт менял свою точку зрения по мере приближения часа искупления за жизненные грехи. Никто не цитировал стихи Вергилия с большей охотой, чем он, но теперь он подвергал цензуре чтение "подобной языческой поэзии". Бритт веселился, думая о том, как расстроится Ангильберт, любивший театр, когда узнает о запрещении постановок пантомим при дворе. Однако театр, как рассказывал Августин, был изобретением дьявола.
Алкуина беспокоило то, что Шарлемань не обращает внимания на нужды англосаксонских королей.
– Изменники! – воскликнул король франков, когда в Нортумбрии подданные убили своего повелителя.
Кроме того, Шарлемань все больше занимался укреплением церкви на своей родине. Теперь он называл себя просто королем франков. Не было больше короля лангобардов или римского патриция. Конечно, королем лангобардов считался сын Шарлеманя Пипин; все же правил его отец при помощи "государевых посланцев". Что станется с западными народами, если Шарлемань умрет? И что важнее всего, что станется с главой церкви Святого Петра в Риме?
В перерывах между писанием бесконечных писем, когда его больная голова отдыхала в ночной тишине, Алкуин размышлял над загадкой: Шарлемань приобрел такую власть, какой не обладал ни один король на Западе, и вместе с тем у него не было титула, который соответствовал бы этой власти; его личности уже не подходил образ примитивного короля франков. Кем же он был?
Без сомнения, императором. Право же, если бы к его владениям присоединить Британию и еще один остров Сицилию, то в его подчинении будет больше земель на Западе, чем у любого римского императора. Испания оставалась вне досягаемости его христианской власти, но эту языческую страну все еще можно было покорить. У Цезаря Августа, когда он короновался, не было таких владений.
Алкуин продолжал размышлять об империи Древнего Рима, потому что другой империи на Западе не знали. Кроме того, как раз в то время на Востоке одна женщина, Ирина, восседала на троне мрачных предшественников цезарей, восточных владык Константинополя. Ирина совершила тяжкий грех, ослепив своего собственного сына Константина, чтобы удержать в своих руках власть монарха.
Однако Алкуин прекрасно понимал, что его король "Давид" и не помышлял о подобной империи. Этот франк, дикий варвар, искренне верил, что он является королем по воле Бога; он искренне верил Августину, предсказавшему, что на руинах земного Рима вырастет град Божий. А то, во что верил Шарлемань, не так легко было опровергнуть.
Понимая, что его загадка должна быть разгадана, Алкуин не мог найти ответа. Разослав письма немногим доверенным друзьям, он поручил им отыскать решение.
Единственным человеком, которого он не мог привлечь к своим поискам, был Шарлемань. Одна проблема не давала покоя королю. Он приказал вырыть канал в Баварии через высокогорную долину, разделявшую верховья Дуная и Рейна, но работа шла плохо.
– Где бы он ни находился, он брался за любое дело, – говорил Гном Эйнгард.
Вот так Шарлемань взялся за водную преграду, поднявшись вверх по течению реки Альтмюль так далеко, куда только могли доплыть лодки, и добравшись до неуступчивой долины. Был месяц брахманот, месяц летней пахоты (июнь), и король посчитал это добрым предзнаменованием.
Они переправлялись через горные реки, бравшие свое начало среди ледников; они охотились на медведей в лесных чащах и пировали в шатрах. Усердный Мегинфрид вел путевые записи, а суровый Адульф, сенешаль, следил за тем, чтобы, помимо медвежатины, не было недостатка в еде. Хрупкая юная королева Лютгарда не обращала внимания на дожди, говоря, что солнце благословляет всех, кто идет в горы. Королевские дочери присоединяли свои голоса ко всеобщему радостному хору, когда их отец рвался вперед, чтобы отыскать и искоренить зло, мешавшее земляным работам в долине.
Детей Фастрады оставили в Городе франков (Франкфурте), и проказница Ротгейда подражала юной Делии во всем, что делали старшие дочери.
Были и другие дети. Берта, зрелая женщина, которой было далеко за двадцать, имела двух детей от Ангильберта. Ротруда, хотя и не была замужем, впрочем как и ее сестра, вот-вот собиралась родить.
Их отец ни словом, ни взглядом не выражал своей неприязни к незаконнорожденным внукам. Наоборот, с любовью и нежностью он наблюдал за тем, как его дочери нянчат своих детей. Проголодавшись, его внуки принимались яростно и жадно орать. За ужином дочери Шарлеманя, одетые в голубой атлас, подливали ему вина. По милости Божьей семейство короля все увеличивалось.
Гном Эйнгард говорил о короле и его дочерях:
– Он так наслаждался их обществом, что не в силах был с ними расстаться.
Ровно в полдень устроили праздник в честь месяца брахманот; старшие дочери, украсив плечи и руки венками, подносили своему отцу блюда с клубникой, грушами, вишней и ранним виноградом. У маленькой Ротгейды не было ничего, чтобы поднести отцу. С венком на голове она сидела в уголке и пыталась танцевать под звуки арф и цимбал.
В кругу всеобщего веселья только один человек обратил внимание на то, как Ротгейда украдкой танцует в одиночку. Это был красноречивый загорелый священник с Испанских гор, великий поэт Теодульф, прибывший из разграбленного и опустошенного Нарбона, изгнанник с маленьким ребенком, девочкой, не имевший больше ничего за душой. Себя он называл просто готом. Но в гневе он был более страшен, чем праведник Штурм, а по части выпивки не уступал стойким графам из Тюрингии. Алкуин прозвал его "винным епископом". Шарлемань дал ему кров, оказывал знаки уважения и обязал писать стихи.
Своевольный испанский священник читал свои стихи нараспев; так же поступали псалмопевцы, исполняя Песнь песней; так же поступали и пилигримы, толпами бродившие по дорогам и молившиеся своему счастью. Только Эркамбальд, секретарь Шарлеманя, и строгий маленький Гном Эйнгард излагали свои повествования мучительной прозой на пергаменте. Насладившись сочным мясом и крепким вином, Теодульф кричал во всю глотку, в шутку оплакивая и проклиная того сеньора, который был слишком пьян, чтобы слушать. И гот пел для пьяницы и сони до тех пор, пока тот, покачиваясь, не покидал зал, а оставшиеся не провожали его громким смехом.
Теодульф уловил насмешливость арабских поэтов из Кордовы и проникся остроумием Овидия.
– Прислушайтесь к птицам! – кричал он франкским вельможам. – Послушайте, как вороны выводят мелодию своим карканьем; обратите внимание на сороку, когда она чувствует себя довольной и счастливой, подражая человеческому голосу; присмотритесь к самодовольному павлину, когда он пытается разговаривать! Прислушайтесь к ним, и вы услышите самих себя.