"Вчера была у меня вдова Михоэлса (Анастасия Павловна Потоцкая), мне хотелось ей что-то дать от себя, а было такое чувство, что я не только ей ничего не могу дать, а еще и обираю ее. 28 февраля 48 г.".
"Вчера была Лиля Брик, принесла "избранное" Маяковского, и его любительскую фотографию. Она еще женщина, благоухает довоенным Парижем, на груди носит цепочку с обручальным кольцом Маяковского, на пальцах - бриллианты. Говорила о своей любви к покойному… Брику. И сказала, что отказалась бы от всего, что было в ее жизни, только бы не потерять Осю. Я спросила: "Отказались бы и от Маяковского?". Она не задумываясь ответила: "Да, отказалась бы и от Маяковского. Мне надо было быть только с Осей". Бедный, она не очень-то любила его. Софья Сергеевна тоже много рассказывала о Маяковском, он был первый в ее жизни. Рассказала о том, какую нехорошую роль играл в ее отношениях с Маяковским Чуковский, который тоже был в нее влюблен. Когда они обе ушли, мне хотелось плакать от жалости к Маяковскому и даже физически заболело сердце. Потом пришла Ирина Вульф и отвлекла от мыслей о Маяковском. Софья Сергеевна говорила, что Маяковский тосковал по дочери в Америке, которой было 3 года, во время ее последней встречи с Маяковским".
Кинодокументалист Василий Катанян в своей книге "Прикосновение к идолам" пишет о Софье Сергеевне Шамардиной, о которой упоминает Раневская в дневнике:
"Софья Шамардина познакомилась с поэтом еще в 1913 году, роман завязался пылкий и бурный. Красивая была. Одна из героинь "Облака в штанах" (вторая - Мария Денисова). Шамардина пользовалась успехом у литераторов, с нею связаны имена Ховина, Чуковского, Северянина… Софья Сергеевна и Лиля Юрьевна до конца дней были в прекрасных отношениях. Шамардина была партийным ортодоксом, отсидела 17 лет, но это ее не отрезвило. И умерла она в доме для старых большевиков в Переделкино в 1980 году…"
Еще несколько записей из дневника Раневской в той же общей тетради:
"Сегодня была Бирман-Полубезумная, говорить может только о себе, и говорит только афоризмами, экспромтами. Говорит не умолкая и обо всем сразу.
Пришла без зова Андровская - жалкая, конченая".
"Читаю дневник Маклая, влюбилась и в Маклая и в его дикарей".
"Я кончаю жизнь банально - стародевчески - обожаю котенка и цветочки - до старости".
"Сегодня встретила "первую любовь" - шамкает вставными челюстями, а какая это была прелесть. Мы оба стеснялись нашей старости".
"48 г., март. Миклухо-Маклай родился в 1846 г., а умер в 1888 г. Значит, он жил 42 г. И значит, 15 апреля 48 года - 60 лет со дня его смерти.
Не знаю ни одной человеческой жизни, которая бы так восхищала и волновала меня. В Ташкенте в эвакуации однажды к Ахматовой вошла степенная старушка. Ахматова мне сказала, что старушка в большой нужде. Они разговаривали об общих знакомых ленинградцах - светским тоном; по уходе старушки я узнала, что это была Миклухо-Маклай, но кто?
Как и чем ему приходится, я не спросила, наверное, от замученности жарой - пропустила и это, как многое пропустила в то время".
"Вот что я хотела бы успеть перечитать:
Руссо "Исповедь"
Герцен "Былое и думы"
Толстой "Война и мир"
Вольтер "Кандид"
Сервантес "Дон Кихот"
Данте
Всего Достоевского
Всё то, что люблю
Помимо этого: "Тома Сойера"
Лескова почти все
Бабеля (помню наизусть)
"Тартарен" Доде
Лессаж "Хромой Бес"
Хотела бы прочитать всего Маклая".
"Будь верным, но о верности забудь! Коль хочешь быть богатым - бедным будь". - Навои.
"Вот и все" - надгробная эпитафия.
"Души же моей он не знал, потому что любил ее" - Толстой.
"Сегодня у меня обедала Анна Андреевна Ахматова, величавая, величественная, ироничная и трагическая - веселая и вдруг такая печальная, что при ней неловко улыбаться и говорить о пустяках.
Как удалось ей удержаться от безумия, для меня непостижимо.
Говорит, что не хочет жить, и я ей абсолютно верю. Торопится уехать в Ленинград. Я спросила: "Зачем?" Она ответила: "Чтобы нести свой крест". Я сказала: "Несите его здесь". Вышло грубо и неловко, но она на меня не обижается никогда. Странно, что у меня - такой сентиментальной - нет к ней чувства жалости или участия, не шевелятся во мне к ней эти чувства, обычно мучающие меня по отношению ко всем людям с их маленькими несчастьями.
Она называет это ("Постановление" ЦК) - "моя катастрофа".
Рассказала, что к ней пришел циркач, канатоходец, силач полуграмотный, вскоре после "катастрофы" - и стал просить ее или усыновить его, или выйти за него замуж. 29 мая 48 г.".
"Проводила Ахматову к Шервинскому. Одна шла домой. На обратном пути дождь загнал меня к писателям. Анекдоты, разговоры о заработках, скандал, крики жены из соседней комнаты - богатство, скупость, распутство, скука. Не покормили, вернулась ночью, съела завтрашний обед. 29 мая 48 г.".
"Третий час ночи. Знаю, не усну, буду думать, где достать деньги, чтобы отдохнуть во время отпуска мне, и не одной, а с Павлой Леонтьевной. 29 мая 48 г.".
"Перерыла все я сумки, обшарила все карманы и не нашла ничего похожего на денежные знаки". Из записной книжки "Народной Артистки". 30 мая 48 г.
"Сейчас слушала "Карнавал" Шумана - по радио. Плакала от счастья - пожалуй, стоит жить, чтобы такое слушать. Поплетусь в театр играть мою чепуху собственного сочинения. Ничего, кроме неловкости и стыда перед публикой, не испытываю за мое творчество в "Законе чести". Хотела сделать что-то значительное, человечное, а вышла чепуха, хотя успех некоторый есть. 30 мая 48 г.".
"Перестала думать о публике и сразу же потеряла стыд! А может быть, в буквальном смысле "потеряла стыд". - Ничего о себе не знаю".
"Есть люди, хорошо знающие, "что к чему". В искусстве эти люди сейчас мне представляются бандитами, подбирающими ключи. Таким вождем с отмычкой - сейчас Охлопков. Талантлив, как дьявол, и циничный до беспредельности".
"Кто бы знал мое одиночество? Будь он проклят, этот самый талант, сделавший меня несчастной.
Но ведь зрители действительно любят? В чем же дело? Почему ж так тяжело в театре? В кино тоже Гангстеры и самый из них матёрый - неожиданно (зачеркнуто). Май 48 год".
"Хеська (Хеся Лакшина, жена Эраста Гарина, близкая подруга Раневской. - А. Щ.) сказала сейчас упавшим голосом, что разрешено снимать картины 16 режиссерам, она не попадает в это число, ни она, ни Гарин.
Кто же они?
Александров - 1
Ромм Мих. - 2
Пырьев - 3
Довженко - 4
Пудовкин - 5
Райзман - 6
Луков - 7
Роом Абрам - 8
Донской - 9
Юткевич - 10
Савченко - 11
Васильев - 12
Эрмлер - 13
Козинцев - 14
Трауберг - 15
неразб."
"Именины Ахматовой. Она говорит, что Борис Пастернак относится к ней, как я к Павле Леонтьевне. Не встречала никого пленительней, ослепительнее Пастернака, это какое-то чудо - гудит, а не говорит, все время гудит что-то гениальное в нос. Я знала блистательных - Михоэлс, Эйзенштейн, но Пастернак поражает собой так, что его слушаю с открытым ртом. Когда они вместе - А. и П., то кажется, будто в одно и то же время солнце и луна и звезды и громы и молнии. Я была счастлива видеть их обоих вместе. Слушать их, любоваться ими. Люди, дающие наслаждение, - вот благодать! 25. июнь 48 г.".
"Небывалая жара в Москве. 33. Как в Ташкенте.
Нет денег, куда деваться в отпуск? Долги, долги, долги. Сколько сейчас времени? 2? 3? Начинают верещать птицы - светает. Июнь 48 г.".
На этом дневник в общей тетради кончается.
У Раневской на улице Герцена я часто слышал: "Хелман, Бэрди, "Лисички"." "У меня получается пьяная баба", - слышалось от Раневской. "Нет, ты не баба, ты бабочка, ты пьяная птичка, лихая, чистая", - говорила моя бабушка своей Фаине.
"Где эти лисички?" - спрашивал я. Фаина Георгиевна как-то взяла меня с собой в Театр драмы - теперешний театр имени Маяковского на Большой Никитской, где Елена Ивановна Страдомская ставила тогда, в 45-м, "Лисички" Лиллиан Хелман. Мы долго брели по коридорам, потом Фуфа открыла какую-то дверь в зал на верхнем ярусе. Сцена, где она играла свои "Лисички", была далеко внизу, занавес раздвинут. "Тут я играю", - сказала Фаина Георгиевна. Я подумал: "Что можно сделать на таком пятачке, чтобы все любили Фуфу так же, как ее любят кинозрители? Сцена маленькая, а она такая большая! Наверное, она что-то скрывает, у нее есть какой-то секрет". Секрет, конечно, был - талант.
Это было после "Подкидыша", "Мечты", "Слона и веревочки", "Пархоменко", "Весны", "Золушки", после пятнадцати фильмов Раневской: все милиционеры - постовые и посольские на Большой Никитской, ее улице Герцена, где мы гуляли, - отдавали ей честь. Фаина Георгиевна требовала, чтобы я им отвечал.
Однажды осенью в новом черном пальто я, на беду Фаины Георгиевны, прислонился к окрашенной масляной краской стене. Для Раневской было вопросом чести вернуть меня в семью в первозданном виде. Она подняла на ноги персонал всех магазинов на Никитской площади, нашла наконец где-то в ателье скипидар, оттерла краску и только тогда повела меня домой.
В эти дни Фуфа привезла мне заводную машинку - сувенир от маршала Толбухина для ее "эрзац-внука". Наверное, выпросила у маршала этот обтекаемой формы темно-синий автомобильчик, размером с челнок зингеровской швейной машинки, с поперечным колесиком на брюшке. Хитрость трофейной игрушки была в том, что когда она подъезжала к краю стола, передок свешивался, центр тяжести перемещался и поперечное колесико, касаясь поверхности, отворачивало машинку от края пропасти - она никогда не падала на пол.
С Толбухиным Раневская встретилась в Тбилиси. Ее рассказы о Федоре Ивановиче были проникнуты удивлением, нежностью и совершенно лишены свойственной Раневской иронии. По-видимому, она нашла в маршале черты, каких не встречала раньше у военных.
Сохранилась удивительная фотография Фаины Георгиевны той поры. Она стоит в парке, высоко над городом, лицо в широкополой шляпе волнующе прекрасно.
И еще одна фотография с Толбухиным: сидят за столом, обедают, в руках рюмки, смотрят друг на друга. Оба молодые, счастливые…
Их дружба длилась недолго: в 1949 году Федор Иванович умер.
СТАРОПИМЕНОВСКИЙ ПЕРЕУЛОК
1948–1952
…Очевидно, мое богатство в том, что мне его не надо…
Лиза - Орлова - Тэсс - Ахматова - Румнев - Прикроватная тумбочка - Чуковский - Признания - Парторг
В 1947 году моя бабушка переехала на Хорошевку, там мы получили квартиру - вместе с мамой и Татой, - далеко от центра, без метро, в зеленом "писательском" поселке Москвы. Раневская осталась в центре, рядом с театрами, но через год тоже переехала с улицы Герцена в одну комнату коммуналки в Старопименовском переулке. Комната имела остекленный эркер, выходивший на стену соседнего дома, - такая вот печальная особенность ее нового жилища. Из-за этого там всегда царил полумрак, постоянно был включен торшер под большим желтоватым абажуром. У противоположной от окна стены стояла тахта Фаины Георгиевны.
Этот дом с эркерами, серый, углом заходящий в другой - Воротниковский - переулок, настойчиво напоминал Фаине Георгиевне о ее "публичном одиночестве", как говорил ее друг Василий Иванович Качалов. Раневская постоянно ездила к нам к "Лиле" на Хорошевку, где часто готовилась к спектаклям, радиозаписям, концертам и киносъемкам, бросая свою полутемную комнату.
С этой комнатой связаны визиты самых разных людей, друзей и гостей Раневской, легенды о целой галерее то и дело сменявшихся домашних работниц. Лиза была, пожалуй, самая яркая из них. Она очень хотела выйти замуж, вопреки своей малопривлекательной внешности. Фаина Георгиевна решила помочь. Как-то пришла к ней Любовь Петровна Орлова, сняла черную норковую шубу в передней и беседовала с Раневской в ее комнате. Лиза вызвала свою хозяйку и попросила тайно дать ей надеть всего на полчаса эту шубу для свидания с женихом, дабы поднять свои шансы. Фаина Георгиевна разрешила. Домработница ушла. Прошел час. Любовь Петровна собралась уходить, но Фаина Георгиевна изо всех сил удерживала ее, не выпуская из комнаты. Лизы не было. Гостья пробыла у Раневской три часа, пока Лиза, войдя в переднюю, не хлопнула дверью. Орлова была отпущена на волю, а Фаина Георгиевна выплакала эту историю моей бабке - Павле Леонтьевне.
Ей же она поведала и о решительности своей домработницы в вопросах быта. Однажды Фаина Георгиевна услышала требовательный украинский говорок Лизы, разговаривающей по телефону: "Это дезинфекция? С вами ховорить народная артистка Раневская. У чем дело? Меня заели клопи!"
Иногда Фаина Георгиевна садилась на вегетарианскую диету и тогда становилась особенно чувствительна. В эти мучительные дни она спросила: "Лизочка, мне кажется, в этом борще чего-то не хватает". Лиза ответила: "Правильно, Фаина Георгиевна, не хватает мяса".
Внешне Лиза была очень похожа на Петра I, за что Раневская так и прозвала ее "Петёр Первый" и часто показывала, как Лиза, готовясь к свиданию, бесконечно звонила по телефону своим подругам: "Маня, у тебе бусы есть? Нет? Пока". "Нюра, в тебе бусы есть? Нет? Пока". "Зачем тебе бусы?" - спрашивала Фаина Георгиевна. "А шоб кавалеру было шо крутить, пока мы в кино сидим", - отвечала та. Когда замужество наконец состоялось, Раневская подарила ей свою только что купленную роскошную кровать - для продолжения Лизиного рода. А сама так до конца жизни и спала на тахте. "У меня хватило ума глупо прожить жизнь", - записала позже Фаина Георгиевна.
"Поняла, в чем мое несчастье: скорее поэт, доморощенный философ, "бытовая" дура - не лажу с бытом! Деньги мешают и когда их нет, и когда они есть; у всех есть "приятельницы", у меня их нет и не может быть. Вещи покупаю, чтобы их дарить. Одежду ношу старую, всегда неудачную. Урод я", - записала Раневская.
При внешней доброжелательности Фаина Георгиевна была в своеобразных переменчивых отношениях почти со всеми своими постоянными поклонницами. Второстепенная деталь или на первый взгляд незначительное наблюдение могли вывести ее из неустойчивого равновесия, и Раневская подвергала лютому остракизму свою знакомую, чаще всего ставя ее в неловкое положение.
Раневская писала:
"…Я обязана друзьям, которые оказывают мне честь своим посещением, и глубоко благодарна друзьям, которые лишают меня этой чести.
У них у всех друзья такие же, как они сами, - контактны, дружат на почве покупок, почти живут в комиссионных лавках, ходят друг к другу в гости. Как я завидую им - безмозглым!"
В доме на Старопименовском часто бывала приятельница Фаины Георгиевны журналистка Татьяна Николаевна Тэсс, работавшая рядом в "Известиях". Сладкий "советский" стиль ее статей раздражал Раневскую, и иногда она называла ее продукцию "сопли в сахаре". Однако благодаря репортажам Тэсс Фаина Георгиевна позже создала несколько пародийных писем - к Татьяне Николаевне от ее "благодарного читателя", с которыми мы еще познакомимся.
Тэсс, которую Раневская в своих отзывах порой не очень жаловала расположением, совершенно растворялась в Раневской. У Татьяны Николаевны была машина, и она помогала в эти годы Фаине Георгиевне видеться с Анной Андреевной Ахматовой. Тэсс писала:
"…Когда Анна Андреевна бывала в Москве, я иногда заезжала за ней в дом писателя Виктора Ардова, где она обычно останавливалась, и привозила ее к Раневской.
Всякий раз, присутствуя при их встречах, я поражалась, до чего же двое этих близких друзей непохожи друг на друга.
Держалась Анна Андреевна со всеми очень просто и дружественно, что называется, на равной ноге, и все же ее величавость, ее "спокойную важность", по словам Чуковского, чувствовал каждый, даже не знавший ее, где бы он с нею ни столкнулся: "даже в очереди за керосином и хлебом, даже в поезде, в жестком вагоне, даже в трамвае…"
Привезя Анну Андреевну к ее другу, я помогала ей раздеться, и она усаживалась в кресло. Седая, полная, с гордо посаженной головой, в старой шали, царственно наброшенной на плечи, она величаво сидела в кресле, красиво поставив свои маленькие, когда-то необычайно изящные ноги, в ту пору уже тяжело распухшие от болезни сердца. С легкой, порхающей вокруг губ улыбкой она слушала Фаину Георгиевну, а та, оживленная, обрадованная приездом Ахматовой, расхаживала по комнате, рассказывая одну смешную историю за другой. Потом вспоминала трудные дни, пережитые ими вместе во время войны и эвакуации, потом снова рассказывала забавный случай, блистательно разыгрывала какую-то сценку, острила, сверкала юмором, смеялась своим звучным, низким, заразительным смехом…
О своих потерях она рассказывает без сожаления и вздохов, а скорее с изумлением: как же это произошло - вот только что была у нее эта красивая вещь, которая ей очень нравилась, и вот уже и в помине нет, и неизвестно, куда она делась…
Однажды, когда я горько сетовала по поводу какой-то очередной ее пропажи, Раневская, махнув рукой, сказала:
- Ну что поделать? Очевидно, мое богатство в том, что мне его не надо…
На вопрос, как она себя сегодня чувствует, она может мрачно ответить:
- Отвратительные паспортные данные. Посмотрела в паспорт, увидела, в каком году я родилась, и только ахнула…
Как-то она сказала:
- После спектакля, в котором я играю, я не могу ночью уснуть от волнения. - Потом помолчала и добавила: - Но если я долго не играю, то совсем перестаю спать.
Я видела однажды, как идет по двору к театральному подъезду седая задумчивая женщина в криво застегнутом пальто и обмотанном вокруг шеи шарфе, не видящая вокруг никого и ничего, кроме волшебного мира, который зреет в ней самой…"
Со Старопименовским переулком связано имя давнего друга Раневской - Александра Александровича Румнева, снимавшегося вместе с ней в сцене бала в фильме "Золушка", искусного графика и изысканного кавалера. Раневская называла его "Последний котелок Москвы". Он часто приходил к Фаине Георгиевне в ее полутемную комнату, они долго беседовали, он садился рядом и рисовал в своей тонкой, карандашной манере; часто засиживался допоздна. По меркам Лизы, обстановка была интимная. Раневская рассказывала, как однажды Лиза выразила ей своей протест: "Фаина Георгиевна, что же это такое?! Ходить-ходить, на кровать садиться, а предложения не делает?!"
Румнев прислал Раневской из Риги стихи:
Лечись от сплина,
Дружбе доверься,
О Фаина, -
Львиное сердце!
Через восемь лет Фуфа подарила мне на день рождения огромный том Льва Николаевича Толстого - "Анна Каренина", вспомнила милого ее сердцу Шуру Румнева и так надписала книгу: "Любимому человеку - "Старому приятелю" Алешеньке в день его пятнадцатилетия с нежностью и уважением дарю "Льва" с самыми добрыми пожеланиями и намерениями!
Фуфа ("львиное сердце")".