Во время войны радиоприемники были запрещены, позже у нас появился мрачный темный ящик довоенного образца с окошком, где на узкой белой ленте прокручивались, как в кассе, цифры, а поперек окошка была натянута загадочная проволочка. Потом Фаина Георгиевна подарила Павле Леонтьевне роскошный советский радиоприемник "Мир", на светящейся зеленой шкале которого были обозначены все города мира социалистической ориентации. Но к этому шикарному "государственному" аппарату наши женщины относились прохладно - помех было больше, чем музыки. Правда, иногда Павла Леонтьевна отыскивала в эфире классику, и тогда на весь дом звучал ее взволнованный клич: "Гайдн!" или "Глюк! Фаина, скорее!" Фаина мчалась в комнату своей Лили, и они замирали. Если настроение у Раневской было хорошее, то после бабкиного драматического призыва она заговорщицки подмигивала мне, если находил сплин - слушала молча, уйдя в себя; а иной раз безнадежно восклицала в мой босяцкий адрес: "Какой ты серый!"
Фаина Георгиевна дружила с Надеждой Андреевной Обуховой, обожала ее голос. Рассказывала, что даже в последние годы Надежда Андреевна любила петь, пела много и с наслаждением любовные романсы. Слова любви в устах немолодой уже женщины звучали столь волнующе, такой трагически уходящей была культура и вся жизнь великой певицы, что забыть эти последние домашние концерты Обуховой было невозможно.
"Была в гостях у Надежды Андреевны, - написала Раневская на обороте фотографии Обуховой. - Она мне пела много, долго, а в клетках вопили птички, ей это не мешало, - потом мы ужинали, потом она рассказала, что получила письмо от ссыльного, он писал: "Сейчас вбежал урка и крикнул: "Интеллигент, бежи скорей с барака, Надька жизни даеть", это по радио передавали Обухову. Сказала, потом загрустила, потом мы пили водочку, я забыла попросить подписать фото"."
Раневская постоянно приносила в наш дом пластинки Обуховой, записи песен и арий Шаляпина, концертов Рахманинова, Прокофьева, симфоний Чайковского, музыки Баха, Бетховена, Шопена.
В конце сороковых годов Фаина Георгиевна привезла удивительные впечатления и подарки из Чехословакии и Польши. С восторгом описывала замок Гогенцоллернов, подземные пещеры, откуда был родом привезенный ею кусок кристаллической соли. Слегка лизнув его, Раневская страстно втягивала воздух через зубы и предлагала попробовать и мне. Наконец, из ее багажа был извлечен деревянный полированный ящик, очень красивый и похожий на огромную деревянную хлебницу с откидывающейся вперед крышкой. Внутри находился большой ярко-красный диск из сукна и черный блестящий звукосниматель с иголками. Это был проигрыватель - чешский "Супрафон". Много лет верой и правдой он служил нам, пока не ослабел мотор, однако расстаться с этим элементом чужой роскошной жизни было невозможно. Последним на нем звучал голос Ива Монтана. Потом как будто силы окончательно покинули старую машину. Его долго, но безуспешно чинили до полного взаимного изнеможения.
Фаина Георгиевна часто бывала во Внуково, в поселке, где жили Утесовы, Ильинские, семьи Лебедева-Кумача, Прута, Милютины. Одно лето, перед тем как мне идти в школу, мы с бабушкой и Татой жили у Орловой, а другое - у наших друзей Прутов на улице Гусева. Сейчас там кирпичный замок-крепость журналиста Боровика. А тогда в елках и орешнике стоял деревянный домик, который построил перед войной легендарный человек - сценарист Иосиф Прут. Он помнил имена и отчества всех людей на свете и умел "в уме" решать наши школьные задачки. Маленький участок его дачи был наполнен чудесными звуками - из орешника доносился бесконечный нежный свист: Рахманинов, Чайковский, отрывки из опер, арии и увертюры, иногда мелодии современных песенок. Свистела Фаина Георгиевна, она очень любила таким образом проводить время в зеленой чаще. Стоял июль 1948 года. В те дни ее душу переполняла музыка, казалось, Раневская полностью погружалась в нее, уходила от суеты повседневности.
Она говорила:
"Люблю музыку - Бах, Глюк, Гендель, Бетховен, Моцарт. Люблю Шостаковича, Прокофьева, Хачатуряна - как он угадал Лермонтова в "Маскараде". Не могу простить Чайковскому "Евгения Онегина": он мог написать музыку к сценам романа, но брать пушкинские стихи, которые - сама музыка, и еще впихивать туда князя Гремина!.. А Пятая и Шестая симфонии очень любимы".
"Люблю деревья куда больше, чем цветы; горжусь: Бетховен говорил, что может полюбить дерево как живого человека. Мне хочется гладить и целовать березу и даже любое шершавое дерево".
"Удивительно: читаю, удивляюсь - мои ощущения, мои мысли, но сказал это Бунин: "Я всю жизнь отстраняюсь от любви к цветам. Чувствовал, что если поддамся - буду мучеником! Ведь я просто взгляну на них и уже страдаю: что мне делать с их нежной прелестной красотой? Что сказать о них? Ничего ведь все равно не выразить! И чуя это, душа самоотстраняется…"
"Деревья всегда прекрасные - и зеленые и без единого листа. Я их люблю, как могу полюбить хорошего человека. В цветах нет, не бывает печали и потому к цветам равнодушна…"".
Во Внуково, в отдалении, у деревни Изварино, на пологом холме стояла церковь Ильи Пророка из красного кирпича, брошенная, с куполами из ржавого железа - она все равно притягивала внимание Раневской, Прутов, мамы, когда мы ходили вдоль внуковского оврага за грибами. Все шли по тропинке на дне оврага, слышался Фуфин свист и голоса наших дачников. Выйдя в поле из оврага, они осторожно рассуждали, что церковь на холме немножко похожа на храм Христа Спасителя, "…но тот был белый с золотом, а эта - другая, но почти такая же по пропорциям и столько же куполов…" - дальше я не слушал, убегал от них за грибами: земля была близко, всего в метре от глаз. Пчелы, осы и муравьи меня не трогали, а маму земляной шершень укусил так, что ей стало плохо, - была какая-то несовместимость, она могла тогда погибнуть - губы стали пухнуть, синеть, - но в овраг выходила летняя аптека детского сада, маме сделали укол - все обошлось.
Как-то за мной увязалась коза - идет да идет, тряся головой. Фуфа моментально вспомнила "Веселых ребят" - Утесова во главе стада и Любовь Петровну - у плетня. Мы довольно долго шли вместе с козой, войдя в образ - по внуковским улицам "Веселых ребят", где жили Утесов, Лебедев-Кумач, Дунаевский, Александров и Орлова.
Раневскую Любовь Петровна Орлова называла "мой дорогой Фей" или "Любимый Фей". Это Раневская уговорила сниматься Орлову в ее первом фильме:
"Я стала сниматься в кино благодаря Раневской. Меня не отпускал театр в мой первый фильм, и я собиралась уже отказаться от съемок, но Фаина запретила мне делать это, доказывая, что кинематограф станет моей судьбой", - говорила Орлова.
В один особенно жаркий день у Прутов на даче было решено идти купаться. Куда? Никакой речки я в округе не замечал. Был только пруд, которым кончалась дачная улица.
"Это не "Прут", а "пруд", - учила меня бабушка, - на конце не "т", как у Софьи Ефимовны, а "д"!" В этом тесном пруду тогда бил холодный ключ, и однажды там утонул несчастный юноша - случился сердечный приступ. На этот пруд никто идти не хотел. А речка все-таки была - маленькая, незаметная, но не ручей - вилась себе среди кустов, выходила на луг перед ильинской красной церковью, и там среди холодной травы мы расположились для купания.
Я не умел плавать - бабушка, Фуфа и Пруты сидели на траве, а мама держала меня и ласково и медленно окунала в речную прохладную блестящую рябь - веселую и неожиданную, с желтым песчаным дном, похожим на полосатое нёбо у нашего кота.
Через год, в Сочи, я осмелел и решил постоять в воде у морского берега - набежала волна и легко опрокинула меня. Помню шум бегущей плотной воды в ушах и крепкие мамины руки, схватившие меня за бока, и - опять - свет, солнце и ее голос: "Здесь море - волны, это не Внуково!"
Последний раз Фаина Георгиевна отдыхала вместе с Павлой Леонтьевной во Внуково летом 1958 года. Фуфа сняла для бабушки комнату и террасу на даче напротив Прутов; моя мама и Фуфа бывали во Внуково наездами.
В одну из редких театральных пауз они привезли с собой нашего обожаемого сиамского кота Тики, попавшего к нам тем же путем, что и альбом Ива Монтана - от С. В. Образцова, который жил на другой внуковской улице и разводил в СССР Ива Монтана и сиамских котов. Короткий отдых кончился драматически: кот моментально исчез, и убитая горем мама несколько последних дней отпуска ходила по дачным улочкам, призывая беглеца: "Тики, Тики!" Кота обнаружили на седьмой день рядом с дачей. Мерзавец никуда не уходил, а сидел в кустах, внимательно наблюдая за мамиными мучениями, которые прерывались лишь беспощадной критикой Фаины Георгиевны в адрес всего сущего. В архиве Раневской в ЦГАЛИ есть большая фотография Тики, которую я подарил Фаине Георгиевне. На обороте она написала: "Я его страстно любила, называла Кон-Тики, он недавно умер".
Жестокость времени, окружающая нищета и постоянный страх сделали невыносимо трудной жизнь Фаины Георгиевны и Павлы Леонтьевны. Они находили забвение и отраду в дорогих им вещах, книгах, музыке - культуре XIX века. Много раз я слышал их возгласы: "Хочу в прошлый век!"
Раневская любила природу средней полосы России, покорившую Чехова и Левитана, и все пыталась писать акварелью сама стволы деревьев, пруд и дождливое пасмурное небо. Пушкинское "наше северное лето - карикатура южных зим" было ей дороже солнечных полотен мастеров "победившего соцреализма". Поэтому, наверное, она так часто возила нас в Серебряный бор, в Комарово, любила дубовые рощи и овраг во Внуково. Там она гуляла с Павлой Леонтьевной по дорожкам, и они вместе смотрели на зелено-красную церковь у деревни Изварино.
ОРДЫНКА
1950–1966
Она любила толчею вокруг, называла скопище гостей "Станция Ахматовка".
Замоскворечье - Ольшевская - Подруги - Ардов - Дети - Трудовое соглашение - Сквер Лаврентия Павловича - Окно комнаты - Свеча
Короткое время после приезда мамы из Ташкента мы жили в Замоскворечье, на Якиманке - там до войны недолго жили мои родители.
Как-то раз мама взяла меня к Роммам. Жили они рядом - на Полянке. Мы шли к ним летним днем, помню желтый трамвай, сбоку похожий на низко сидящего на четырех лапах кота, пустырь и веселых женщин с лопатами, хором певших что-то высокими голосами. Перед роммовским домом мы встретились с Раневской и вместе поднялись на лифте. Помню большие светлые комнаты, балкон, бело-желтые стены, Елену Александровну Кузьмину. Фуфа называла ее Лёля. Пока они беседовали, со мной разговаривала Наташа - она была немного старше меня, - дочь Елены Александровны. Михаила Ильича Ромма не было.
А потом я заболел, и Тата со мной переехала к Фуфе и бабушке - на улицу Герцена, где мы с вами уже побывали.
На Якиманке, еще до болезни, я запомнил один свой день рождения.
После эвакуации я бредил паровозами и в то утро, открыв глаза, увидел заботливо поставленный мамой у кровати на табуретку товарный поезд - черный металлический паровоз с красными колесами и два вагона. Это было полное счастье. Вечером мама пригласила к нам Нину Антоновну Ольшевскую с детьми - Мишей и Борей. Был декабрь. Они жили рядом - на Большой Ордынке. Мише - около 6 лет, нам с Борей - по 4.
Праздник кончился. На улице мороз. Нина Антоновна надела двум своим мужчинам валенки, одинаковые пальтишки, подняла воротники и крепко замотала им шеи поверх воротников одинаковыми шарфами, завязав узлом. Они стояли на сундуке - крепенькие малыши в шапках с завязанными опущенными "ушами", любимые ее дети, так умело утепленные, что была уверенность: так и надо. Лучше не может быть.
Нина Антоновна Ольшевская… Студентка мхатовской школы-студии Станиславского, где они вместе с Ириной Вульф и Норочкой Полонской учились в 20-х годах.
Мать Алексея Баталова. Жена Виктора Ефимовича Ардова, его верная спутница, сумевшая стать незаменимой хозяйкой его большого, до утра не засыпающего дома.
Пеленавшая, купавшая армию своих внуков, детей и внуков своих друзей и подруг - и в том числе моего сына Диму, учившая этому искусству десятки матерей из многих московских театров.
Друг нашего дома, моей матери, всей нашей семьи, она обладала непередаваемым обаянием, неистощимым юмором, иронией и добротой.
Когда в Москве бывала Анна Андреевна Ахматова, она останавливалась в маленькой комнатке у Ардовых, где когда-то жил Алексей Баталов. Ольшевская всецело принадлежала в это время Ахматовой.
Нина Антоновна говорила нам: "Я растворялась в Анне Андреевне, а она меня не замечала".
Не замечала - и не представляла себе московской жизни без Ольшевской.
Так сложилась жизнь, что с подругами Нина Антоновна встречалась, когда Ахматовой не было в Москве; а Раневская бывала на Ордынке, когда там была Ахматова.
Нина Антоновна приезжала к нам домой в день маминого рождения, иногда - вместе с Норочкой Полонской, поиграть в покер.
Мама тоже часто ездила на Ордынку к Ардовым, иногда брала меня с собой. Как-то я был на дне рождения Миши Ардова, несколько раз я ездил с мамой к Нине Антоновне и учился "вприглядку" у Ардовых играть в покер.
Ардов пил очень горячий чай. Это был крутой кипяток. Свою чашку и заварочный чайник Виктор Ефимович прогревал, ополаскивая несколько раз кипятком из чайника, который кипел на электроплитке, стоящей у его кресла рядом с кадкой зига-кактуса. Отработанный кипяток Ардов постоянно сливал в кактус. От ужаса экзотическое растение цвело таким крупным красным цветком, что все это напоминало муляж. Любой процесс в комнате сопровождал взглядом многолетний Кац - сиамский кот; обитала там и умнейшая такса, которая тоже прожила немало.
Над дверью в комнату Ардова висел большой портрет Анны Андреевны в коричневых тонах работы Алексея Баталова. Нина Антоновна и Виктор Ефимович с шутливой гордостью говорили нам, что Ахматова позировала всего двум художникам: Модильяни и Баталову. Об Альтмане и других не упоминали - так семейная история выглядела эффектнее.
Это было окружение Анны Андреевны и Фаины Георгиевны, это был московский дом Ахматовой, он ей нравился своей суетой, криками, телефонными звонками и разговорами, остротами, мальчиками, пеленками - Ордынка помогала ей оставаться живой в ее истерзанной жизни:
Эта женщина больна,
Эта женщина одна,
Муж в могиле, сын в тюрьме.
Помолитесь обо мне.
Нина Антоновна умела сделать так, чтобы Анна Андреевна чувствовала себя на Ордынке дома, - она держала в руках весь этот табор, не давая ему затихнуть, проголодаться, разойтись.
"Когда тяжко заболела Нина Ольшевская, Ахматова сказала: "Болезнь Нины - большое мое горе", - вспоминала Фаина Георгиевна."
"Ахматова любила семью Ардовых и однажды в Ленинграде сказала, что собирается в Москву, домой к своим, к Ардовым. В Москве позвонила, пообещав, если я приду, рассказать мне "Турусы на колесах". Я просила ее объяснить, что означает это выражение; "А вот придете - скажу". Но я забыла спросить про эти "турусы"."
У Раневской как-то спросили: "Вы хорошо знакомы с Виктором Ардовым?" Она ответила: "Не верьте тем, кто говорит не очень одобрительно о нем. Ахматова его любила. Анна Андреевна была дружна с его женой и очень любила их детей… Она любила эту толчею гостей у Ардовых на Ордынке, которую называла "Станция Ахматовка"."
Можно по-разному относиться к творчеству Виктора Ефимовича Ардова, но рассказчиком он был изумительным. Когда 1 января собирались у нас мамины друзья на обед в честь ее дня рождения - мама родилась в неудобный "семейный" день 31 декабря, - к нам часто приходил Виктор Ефимович. И обед превращался в творческий вечер, концерт Ардова. Свои репризы он произносил - чуть сморщив нос - в чеканной форме, быстро, будто заранее имея готовый рецепт на любой случай.
На Ордынке, в присутствии Анны Андреевны, он бесконечно искал какие-то бытовые мелочи - очки, книжку, нож, вилку, следственным тоном объявляя каждый раз: "Так, па-прашу не расходиться - потеряна моя авторучка!" И так много раз. Ахматова парировала: "Сколько раз в день я должна не расходиться?!"
Я слышал от него бесчисленные фразы - его собственные и из Зощенко, например: "Желающие не хотят", о повестке в военкомат: "Здесь надо занять уклонистскую позицию", о смене партийного лидера: "На эту должность в их департаменте лежат штабеля кандидатов" и т. д. Он относился с огромным теплом к нашей семье - в молодости называл маму Сляра (осел), даже сочинил ей в 1930 году стихи, пародируя любимого ею Вертинского. Раневскую Ардов называл "смелый талант", писал: "Она играет конгениально Достоевскому", посылал Фаине Георгиевне свои публикации о ее творчестве, бесконечно отвечал на ее вопросы по телефону.
С его сыном - Борей Ардовым - я вижусь постоянно с перерывами в 5–10 лет.
В 1990 году у нас дома гостили болгарские архитекторы, и мы, посмотрев с ними старинные иконы в Третьяковской галерее - остальные залы были закрыты, - вышли на Большую Ордынку. Я снова увидел каменные столбы и решетку ограды, двор, где много раз был с мамой, арку справа от ворот с "вечной лужей" - как ее назвала Ахматова. Я рискнул без предупреждения повести болгар в этот дом. Мы поднялись на второй этаж, где когда-то было так беззаботно стоять перед крашеной входной дверью и знать, что сейчас нам непременно откроет кто-то, увидеть знакомое лицо в узком коридорчике и шумную компанию людей в большой комнате. Нам повезло и в этот раз. Открыл Боря Ардов. Он был, по-моему, даже рад нашему вторжению. Все познакомились. Боря показывал нам свой дом, рассказывал о всех комнатах, портретах, креслах, столах, стенных застекленных нишах-витринах, о комнате, где жила Анна Андреевна. Вспоминал, как внимателен был его отец к Анне Андреевне - прибил ручку к стене в туалете - так ей было легче, опираясь, вставать. Я слышал эти истории много раз от Фуфы, мамы и Нины Антоновны, на сей раз об этом рассказывал Боря.
Теперь в этой квартире - музей Ахматовой в Москве, их мемориальная квартира, но Ардовы там не живут. Борис живет в Абрамцево.
В младших классах школы он учился на двойки и вел себя очень плохо. Тогда Ахматова и Раневская заключили с ним письменное трудовое соглашение, договор: Боря обещал хорошо учиться, а Раневская обещала не ссориться со своими режиссерами и не уходить из театра. Соглашение было подписано, с одной стороны - "Боря Ардов", с другой стороны - "Анна Ахматова, Фаина Раневская".
Боря его бережно хранит.
Анна Андреевна рассказывала домашним, что, когда она хотела поделиться с Раневской чем-то особенно закрытым, они шли к каналу, где в начале Ордынки был небольшой сквер. Там они могли спокойно говорить о своих делах, не боясь того, что их подслушает КГБ. И они назвали этот скверик "Сквер Лаврентия Павловича".
Фаина Георгиевна Раневская постоянно звонила Виктору Ефимовичу. К телефону подходил Боря Ардов. Боря спросил: "Фаина Георгиевна, вы, наверное, знаете наш телефон наизусть?"
Раневская ответила: "Витя - мой Брокгауз и Ефрон".
Ей было проще узнать что-то позвонив ему, чем искать в книгах.
Раневской наконец-то нашли няньку для Мальчика - ее собаки. Фаина Георгиевна позвонила Ардовым: "Пришла женщина, протянула руку: "Я - Петрова" - но от нее пахнет водкой и мышами; как это может быть?" Боря ответил: "Ну, водку она пьет, а мышами закусывает".
Раневская возмутилась: "Ты с ума сошел!"