Фетиш Никонова был создан его собственными силами.
В музее Всеволода Мейерхольда в Пензе хранится письмо, написанное после ареста Мейерхольда, в котором общественность театра, дирекция ручаются за своего художественного руководителя, ходатайствуют о его скорейшем освобождении, выражают решительную солидарность с творческой позицией мастера. Письмо поражает уверенностью, мужеством и смелостью тона. Рядом с датой написания - 1937 год - стоит, наряду с другими, подпись "директор театра М. С. Никонов".
Я видел это письмо недавно, когда строил Дом молодежи в Пензе.
Никонов был лучшим московским театральным директором начала 60-х годов, вторым дыханием "Моссовета".
Он убедил Юрия Александровича пригласить Ию Саввину в театр. Это было предложение мамы - пригласить Саввину на роль Норы, которую уже не один год исполняла Любовь Петровна Орлова. Ия Сергеевна играла блестяще, после дебюта ее поздравляла публика, Никонов, Завадский, сама Орлова.
Не без участия Никонова вернулась в "Моссовет" и Раневская, которую Павла Леонтьевна несколько лет подряд склоняла к возвращению. В конце концов Ирина Вульф убедила Юрия Завадского вернуть в театр Раневскую. Они так и остались навсегда вместе: имя Раневской и Театр имени Моссовета.
В Театр имени Моссовета пришли молодые Вадим Бероев, Валентина Талызина, Олег Ануфриев, Валерий Золотухин, Маргарита Терехова, Борис Щедрин, Александр Леньков, другие студийцы; началось сотрудничество с Александром Штейном, Виктором Розовым. Вот что вспоминал о постановке своей пьесы Виктор Сергеевич:
"Спектакль "В дороге" получился славным. И главным его событием было открытие юного актера Геннадия Бортникова. Зритель сразу полюбил его. И, как это ни удивительно, в этом же спектакле тоже впервые в жизни дебютировал ныне известный актер театра и кино Валерий Золотухин. Он играл небольшую роль Пальчикова. Играл чисто, звонко, и его эпизод всегда покрывали аплодисменты зрительного зала".
У меня появился конкурент - мама была без ума от Геннадия Бортникова, рассказывала о нем Раневской, восхищалась его пластикой, музыкальностью, его живописью. Ирина Сергеевна говорила о нем: "Мой театральный сын". Бортников стал открытием театральной Москвы в 1962 году. После "Дороги" его встречали толпы поклонниц.
Я даже специально пошел на спектакль - посмотреть на соперника: выразительная, какая-то хитроватая пластика, обаяние каждого жеста; очень высокий - из зала этого не чувствовалось.
После Югославии (в 1963 году она ставила в Белграде Островского) мама репетировала с Раневской их второй совместный спектакль: Фаина Георгиевна играла роль Марии Александровны Мордасовой в спектакле "Дядюшкин сон" по Достоевскому.
Расскажу один случай, который лишь чуть-чуть высветит оттенки их совместной работы. Шли репетиции "Дядюшкиного сна". В черновом прогоне пролога роль Марьи Александровны репетировала Варвара Владимировна Сошальская, на время заменившая Фаину Георгиевну, а Раневская сидела в зале вместе с мамой, режиссером спектакля. Все действующие лица высвечивались прожекторами за черным тюлем на авансцене. В полутемной мизансцене Варвара Владимировна стояла к тюлю ближе всех и, случайно наступив ногой на нижний его край, незаметно для себя прорвала его. Пролог кончился, прожекторы погасли, в темноте тюль пошел вверх, и бедная Сошальская, подхваченная нижней обшивкой тюля, была поднята на угрожающую высоту. Поднялся крик, тюль остановили, включили свет, и перед присутствующими предстала следующая картина: под самым верхом сценического портала, как белочка, полусидела-полувисела Сошальская, судорожно вцепившись в тюль руками. В этот момент раздался спокойный категорический голос Раневской: "Ирина, я так сделать не могу!.." Все кончилось благополучно. Спектакль с Раневской состоялся.
Днем 24 января 1964 года в проектную мастерскую, где я работал, позвонила мама: "У тебя сын!"
Родился Дмитрий Алексеевич, молодой человек трех с половиной килограммов.
Раневская прислала поздравление - мой детский ташкентский башмак и в нем ее письмо:
"Еще и башмаков не износил - как сам родил! Кундиль, по старому поверью, башмачок - символ счастья. 20 с лишним лет я его хранила для тебя, и, как видишь, в твоей судьбе башмачок оправдал свое назначение! Храни его для дальнейших его функций! Любящая Фуфа".
К нам на Хорошевку приехала Нина Антоновна Ольшевская купать Димку и показывать, как с ним обращаться, - к ее трем детям к тому времени добавились и внуки. Мастерство и ловкость рук Нины Антоновны завораживали, как петля Нестерова, - никакого страха перед новорожденным существом, какой двадцать четыре года назад овладел Раневской в Уланском переулке, когда она боялась меня уронить.
Это был последний визит Нины Антоновны перед ее болезнью.
Ахматова была приглашена в Италию на вручение Международной литературной премии Этна-Таормина в Катанье. В декабре она должна была ехать вместе с Ольшевской, но в октябре 1964 года у Нины Антоновны случился инсульт, и в Италии Ахматова была без Ольшевской. О ее поездке Раневская записала:
"Анна Андреевна с ужасом сказала, что была в Риме в том месте, где первых христиан выталкивали к диким зверям. Передаю неточно - это было первое, что она мне сказала, говорила о том, что Европе стихи не нужны. Что Париж изгажен тем, что его очистили, Notre Dame вымыли от средневековья".
В 1965 году Театр имени Моссовета повез в Париж "В дороге", "Маскарад" и "Дядюшкин сон".
Но Раневская отказалась от поездки в Париж. Это было трудное для нее решение. Очень. Раневская уступила свою роль в "Дядюшкином сне" Марецкой, которая в ином случае оказывалась не занятой в парижских гастролях.
Нервное напряжение перед Парижем, во время гастролей, семейные трудности не прошли даром - мама заболела. После больницы она долечивалась в санатории имени Герцена под Москвой. К ней приезжали в санаторий актеры Олег Анофриев, Валерий Золотухин, Николай Афонин. Афонин жил в котельническом доме - был Фуфиным соседом. У него был горбатый "Запорожец". Иногда Афонин подвозил Фаину Георгиевну из театра домой. Как-то в его "Запорожец" втиснулись сзади два человека, а впереди, рядом с Колей Афониным, села Раневская. Подъезжая к высотке, она спросила: "К-Колечка, сколько стоит ваш автомобиль?" Афонин сказал: "Две тысячи двести двадцать рублей, Фаина Георгиевна". - "Какое блядство со стороны правительства", - мрачно заключила Раневская, выбираясь у своего подъезда из горбатого аппарата.
Доставалось от нее и коллегам.
"У нее не лицо, а копыто", - беспощадно говорила об одной актрисе Раневская.
"Смесь степного колокольчика с гремучей змеей", - говорила Фаина Георгиевна о другой.
Главный художник театра Александр Васильев характеризовался у Раневской так: "Человек с уксусным голосом".
Весной и летом 1965 года Фаина Георгиевна была на киносъемках в Ленинграде. Она ненавидела сценарий, роль; уставала, терзалась. "Плевок в вечность", "Деньги кончились, а позор остался" - как только не называла она свою киношку.
В августе 65-го я приехал к Фуфе в Ленинград, в ее 300-й номер, где она жила, читала, писала письма, бросала свои вещи, уезжала сниматься. И только цветы этого лета ждали Раневскую в ее комнате, в Ленинграде. Был день ее рождения…
Осенью Фаина Георгиевна вернулась в свой высотный дом, где ее мучила давно знакомая тоска:
"27/XI 65. Сегодня мне приснилось, что я звонила по телефону, разыскивая Павлу Леонтьевну. Кто-то ответил в трубку что-то невнятное, и вдруг я явственно услышала ее голос, она сказала: "Кто-то зовет меня к телефону" - и тут нас разъединили, я пыталась вновь позвонить, но забыла номер, проснулась в тоске. Приходила Норочка Полонская - добрая душа, я хотела рассказать ей сон, я под впечатлением сна ведь день - и постеснялась. Потом пришла Ирина, которая когда-то мне сказала, что не любит, когда ей пересказывают сны. И я вспомнила, что недавно думала и твердо знаю - ничто так не дает понять и ощутить своего одиночества, как когда некому рассказать сон. День кончился, еще один. Напрасно прожитой день - никому не нужной моей жизни. Ночь, 2 часа".
Когда была бессонница, Фаина Георгиевна читала Чаплина, вписывала в блокнот с изображением ее высотного дома:
"Искусство игры актера определяется его раскованностью, полным освобождением, актер особенно должен уметь владеть собой, внутренне себя сдерживать. Какой бы бешеной ни была сцена, в актере всегда должен жить мастер, способный оставаться спокойным, свободным от всякого напряжения, он ведет и направляет игру страстей. Внешне актер может быть очень взволнован, но мастер внутри актёра полностью владеет собой, и добиться этого можно лишь путем полного освобождения. А как достичь такой раскованности? Это трудно. Мой способ, наверное, очень индивидуален. До выхода на сцену всегда так страшно нервничаю, и бываю так возбужден, что к моменту выхода, вконец измученный, уже не чувствую никакого напряжения". - Чаплин.
Теперь в старости я поняла, что "играть" ничего не надо.
"11/XII 65. Если бы я вела, дневник, я бы каждый день записывала одну фразу: "Какая смертная тоска", и все.
Я бы еще записала, что театр стал моей богадельней, а я еще могла бы что-то сделать".
Утром 5 марта 1966 года в домодедовском санатории под Москвой умерла Анна Андреевна Ахматова.
Из записей Раневской:
"Умирая, Ахматова кричала "воздуха", "воздуха". Доктор сказала, что когда ей в вену ввели иглу с лекарством, она уже была мертвой…
Почему, когда погибает ПОЭТ, всегда чувство мучительной боли и своей вины. Нет моей Анны Андреевны - она все мне объяснила бы, как всегда. Недавно звонила Арс. Тарковскому, благодарила за книгу стихов его. Книгу он мне прислал. Он сказал: "Нет Ахматовой, некому читать стихи". Мне понравился и голос его, и манера говорить, и стихи его: "И некому стихи мне прочитать. И рукопись похожа беловая на черновик…""
"Сначала бессонница. Потом приходит сон, когда просыпается дом и дети сбегают с лестницы, бегут в школу. Боюсь сна, боюсь снов.
Вот вошла в черном Ахматова, худая - я не удивилась, не испугалась, - спрашивает меня: "Что было после моей смерти?" Я подумала, а стоит ли ей говорить о стихах Евтушенко "Памяти Ахматовой", - решила не говорить. Во сне не было страшно, страх - когда проснулась, - нестерпимая мука. В то же утро видела во сне Павлу Леонтьевну - маленькая, черная, она жаловалась, что ей холодно, просила прикрыть ей ноги пледом в могиле. Как я всегда боялась того, что случилось. Боялась пережить ее. 1966, декабрь".
В 1966 году у Раневской премьера в "Моссовете". Ия Сергеевна Саввина вспоминала:
"1966 год. Репетиции "Странной миссис Сэвидж". Режиссер - Леонид Викторович Варпаховский. Фаина Георгиевна стосковалась по работе. Готова репетировать с утра до ночи и "пилит" режиссера за торопливость, дескать, зачем хватает человек столько работы - "я вас возненавижу: вы халтурщик", - говорит шутливо, хоть подоплека серьезна.
Отвлекается неожиданно. Сидим, Фаина Георгиевна, рассказывая что-то, встает, чтобы принести книгу, возвращается, продолжая говорить. Мы внимательно слушаем, и вдруг: "Проклятый девятнадцатый век, проклятое воспитание: не могу стоять, когда мужчины сидят". Села. Всем неловко. Раневская дарит улыбки - оценивая юмор и элегантность замечания…
Говорит о Варпаховском:
- Этот режиссер - единственный, после Таирова, кто не раздражает меня. Но и он работает не по моей системе. Откуда вы взялись? Ах да, вы мейерхольдовец! Ох, эти новаторы погубили русский театр. - И обращаясь ко мне: - С приходом режиссуры кончились великие актеры, поэтому режиссуру я ненавижу (кроме Таирова). Они показывают себя.
- А я люблю режиссуру и мечтаю о хорошей.
- Потому что хоть вы и родились техничкой-профессионалкой, но вы учитесь, а я знаю это пятьдесят лет. Мне бы только не мешали, а уж помощи я не жду… Режиссер говорит мне - пойдите туда, станьте там, - а я не хочу стоять "там" и идти "туда". Это против моей внутренней жизни, или я пока этого еще не чувствую. Станиславский говорил (хоть я никогда и не цитирую старика): "Когда мышь выходит из норы, она бежит по стенке". Понимаете? Не знает еще, дурочка, что за комната, чьи там ноги, уши, звуки, - и бежит по стенке. Я ненавижу мышей, но в данном случае их понимаю… Да, я "испорчена" Таировым".
Саввина продолжает: "Впервые я пришла в квартиру Раневской, когда она была больна, и мы репетировали "Странную миссис Сэвидж" у нее дома. Высокая, седая, красивая (становясь старше, хорошела, но, когда ей говорили об этом, обижалась: "Вы надо мной издеваетесь"), в длинном черном халате, она казалась больше своей квартиры, словно не вмещалась в нее. Так же не вмещается ни в какие слова. У Андрея Платонова есть строки как будто про нее: "Он скучал от своего таланта, как от одиночества, не зная, как нам высказать это, чтобы мы поняли".
Мне нравилось заходить в театр, когда играла Раневская. Дверь из общего коридора, ведущая в ту закулисную часть, где артистические уборные, закрыта. Все стараются говорить тише. Сцена вымытая, пахнет не пылью, а свежестью. "Я сегодня играла очень плохо. Огорчилась перед спектаклем и не могла играть: мне сказали, что вымыли сцену для меня. Думали порадовать, а я расстроена, потому что сцена должна быть чистой на каждом спектакле".
Раневская раздражалась по мелочам, капризничала "не по делу", как считали многие. Так решила однажды и я, когда репетировали "Сэвидж". И взбунтовалась. Потом боялась, что Фаина Георгиевна никогда не простит меня, а она сама позвонила, и мы часа четыре говорили и обе плакали. Чувствуя мое раскаяние, Фаина Георгиевна уверяла, что виновата во всем она, что не имела права не щадить мои нервы.
Величие ее откровенности тогда потрясло меня: "Я так одинока, все друзья мои умерли, вся жизнь моя - это работа. Совсем молодой я осталась в России одна, без родственников, по двум причинам - не мыслила жизни без театра, а лучше русского театра в мире нет. Но это не главное. Возможно ли оставить землю, где похоронен Пушкин и где каждое дуновение ветра наполнено страданием и талантом твоих предков! Это ощущение Родины - моя жизнь. И вдруг я позавидовала вам. Позавидовала той легкости, с какой вы работаете, и на мгновение возненавидела вас. А я работаю трудно, меня преследует страх перед сценой, будущей публикой, даже перед партнерами. Я не капризничаю, девочка, я боюсь. Это не от гордыни. Не провала, не неуспеха я боюсь, а - как вам объяснить? - это ведь моя жизнь, и как страшно неправильно распорядиться ею".
Гипертрофированная эмоциональность, нервная сосредоточенность в работе - булавочный укол мог привести к взрыву. Она думала над ролью, выстраивала ее заранее, но все умозрительные решения могли в секунду разрушиться ее внутренним эмоциональным ходом, который иногда оказывался правильней и сильней ранее построенного. Интуитивно она разрушала то, что сама придумала. Интуитивно жаждала существовать на сцене "как бог на душу положит". У нее поэтому спектакли бывали неровные - сильнее, слабее, но всегда интересные. Просто появление на сцене, такой личности - уже событие: зрителя завораживал магнетизм ее духовного богатства.
Варпаховский говорил, что с Раневской надо работать бережно, она сама понимает свои ошибки и переделывает. И действительно, после прогона первого акта "Сэвидж" Фаина Георгиевна сказала: "Мне раньше все было неудобно, а теперь я принимаю ваши предложения. Мне удобно, я вам очень благодарна". Но часто первым ее душевным движением бывало все же сопротивление.
Когда "одели" сцену декорациями, выяснилось, что игровая площадка максимально приближена к зрительному залу.
- Где первый ряд?
- Первый ряд вот…
- Что? Этого не будет.
- Почему?
- Я убегу, я боюсь публики. Я вам аплодирую, но я не буду играть. Если бы у меня было лицо, как у Тарасовой… А у меня ужасный нос, он мне испортил и личную жизнь, и карьеру… Макет великолепный, фантазия богатая, рояль надо купить коричневый…
Говоря это, Фаина Георгиевна отодвигала стулья метра на два в глубину сцены.
Трудно было работать с ней, если считать требовательность придиркой, но если принять и понять ее нормы существования, попытаться хоть как-то соответствовать им - работа превращалась в наслаждение. Я испытала это в "Странной миссис Сэвидж". Доброту моей Фэри играла не я, ее играла Раневская своим проникновением в характер и судьбу этой девочки. (К примеру, один из ее советов: "Фэри - аристократична. Вы говорите: "Зубной врач меня любит" - и показываете зубы. Это не надо, это вульгарно. Я не вмешиваюсь в дела других актеров, но вам должна сказать из чувства симпатии".) Она сострадала болезни Фэри, прощала ей озорство, любовалась ее неуклюжими попытками развеселить окружающих, и это ее понимание и соучастие давало мне силу и легкость, желание играть. Я полюбила эту роль из-за Раневской.
Придиралась. Говорила, мешают работать, если одеты неправильно. А вдуматься, какая же это придирка: "Пришла девочка, репетировала. Милое существо в брючках. Говорю ей - "вот так и играйте". А на сцену выходит девочка в мини-юбке, уродующей ее фигуру, делающей ее совсем не тем человеком, который со мной репетировал… играть было трудно".
Можно воспринять эти слова как раздражение за то, что пренебрегли ее советом, а по существу это было внимание к партнеру. Однажды в "Сэвидж" Фаина Георгиевна сказала, что мне надо бы поменять платье. "Фаина Георгиевна, я так к нему привыкла, что надеваю платье и очки - и я уже Фэри". - "Понимаю. Ради бога, если это вам помогает". Потом я вдруг увидела, что за долгое время платье просто потеряло форму, в нем нельзя уже было выходить на сцену. Раневская первая заметила это, но из уважения к моему актерскому самочувствию не настаивала. "Ну что же, преодолевайте игрой недостатки вашего внешнего вида" - вот что она, наверное, думала, как бы согласившись со мной".
Фаина Георгиевна писала:
"С Ией Сергеевной Саввиной мне довелось играть в одном спектакле. Оговорилась, не признаю слова "играть" в нашей актерской профессии. Скажу: существовать в одном спектакле. Это была первая встреча, в которой я полностью убедилась в том, что моя партнерша умна, талантлива. Для меня партнер самое главное. Она была настолько правдива, настолько убедительна, что мне было трудно представить себе ее иной, но тут же вспомнила пленительную "даму с собачкой" в кинофильме, вспомнила ряд других ее работ в кино и театре иного плана, и мне стало ясно, что я встретилась с большой актрисой большого дарования, и очень этому обрадовалась…"
Саввина мечтала уговорить Раневскую написать книгу о своей жизни. Вот запись об этом Раневской:
"Книгу писала 3 года, прочитав порвала. Книги должны писать писатели, мыслители или же сплетники: М. Алигер, Наталья Ильина и пр. А главное, у них желание рассказать о себе… и между прочим об Ахматовой".
"Меня терзает жалость. Кто-то сказал: жалость - божественный лик любви. Ночью болит все, а больше всего совесть. Жалею, что изорвала дневники, - там было все…