Из тарараха в тарарах
Переезд из Дедова в Москву подобен спрыгу с утеса - в волны; смыт островок вытягиваемых сказок: таким оказалось Дедово; забыт инцидент с Блоками; недаром Брехово издали посылало нам революционные песни; недаром в Дедове мы подымали протест, превышавший повод к нему; повод - ссора кузенов, эффект - взрыв, пережитый органами чувств, реагировавших не на ход событий моей личной жизни.
Москва клокотала - банкетом, митингом, взвизгом передовиц: о "весне" в октябре и об октябре в весне; клокотали салоны; из заведений, ворот заводов, подвалов выскакивали взволнованные, говорливые кучки с дергами рук, ног и шей; пыхали протестом и трубы домов; казалось: фабричный гудок вырвался: в центр города; мохнатая, манчжурская шапка на самом Кузнецком торчала вопросом; человек с фронта подымал голос: "Так жить нельзя"; рабочий явился из пригорода смущать пернатую даму с Кузнецкого Моста.
Растерянный министр "Мирский" мирил всех со всеми расплывчатым обещанием, вызывая взрывы разноголосицы.
В воспоминаниях не осталось следа о том, что твердили мне о Цусиме, Артуре, о мире с японцами, о парламенте и о законодательно-совещательном соборе; не тематика споров о способах штопанья дырявистого гниловища меня волновала; хотя ею были заняты две трети знакомых: Астровы, Рачинские, Кистяковские, даже… Щукин.
Я даже не понимал, до какой степени я уже не ответствую большинству тех, с которыми связывали и знакомство и дружба; мой пафос был - ненависть ко всему режиму, не к дырам его: традиции, быту, системе правления; знакомые еще не видели моего полевения, подсовывая протесты, которые еще охотно подписывал я; оппозиционный душок шел от каждого: "Как возмутительно!"
Таково - шелестение интеллигенции: правого и левого бескрылых крыльев: до дней забастовки. Каждый строчил бумажку; и с нею летал по кружкам, организуясь и согласуясь; не до меня, "путаника", которому простителен и левый заскок, котируемый как "стихотворная строчка" (не более): "Кричите - вы; кричим - и мы; вы - по пустякам; мы - о деле".
Собирались - у того, этого, десятого-пятого; голосовали - за то, это, десятое-пятое; недоразуменья одних из "нас" с другими из "нас" еще казались случайны; и Астров весьма опечалился, когда я, Володя Поливанов, Петровский и Эллис бросили обвинения "старикам" нашего сборника "Свободная совесть", что готовимый для второго сборника материал - слащеватая заваль; удивился М. Н. Семенов, скорпионовский "дядька", сперва - репетитор детей Плеханова, потом носитель цилиндра, когда я сцепился с ним; а Леонид Семенов, завтра эсер, избиваемый черносотенцами и заключенный в тюрьму, еще восклицал, побывавши у Астрова: "Как там славно: не по-петербургски!" Присяжный поверенный Кистяковский, принимавший Эллиса, не видел анархии в его выпускаемых с быстротой пулемета словах; Эллис же алогически вынырнул: в марксистских квартирах, когда-то им посещавшихся, таща из них и меньшевиков и большевиков - к нам; около него вижу товарища Пигита входящим в наши квартиры; он, нас взяв за рукав, длинноносый и большеглазый, дудел о браунингах, транспортируемых из Финляндии; и предлагал красными пропученными губами: "У меня есть для вас".
Юноша нашего кружка, студент Оленин, с браунингом, от Пигита поздней удалился за город: упражняться в стрельбе.
Кистяковский еще терпел Эллиса, пока этот предавал огню и мечу не Москву, а весь мир; я еще не узнал будущего "героя" Кронштадта, Бунакова Непобедимого, в Илье Фундаминском, скромно сидевшем у Фохта; пьянистка Сударская, жена Фохта, была в тесной связи с эсерами; а сестры Мамековы, посетительницы религиозных собраний, - с группою Савинкова; знали друг друга в литературных кружках; не знали еще - кто какой политической ориентации; и Морозова, меж Лопатиным и Хвостовым склонясь ко мне, очень мило конфузилась под трелями моего голоса, певшего об Эрфуртской программе.
- "Да, да, конечно… Прекрасно… только вот: заря и Ницше".
Я ж: зорями - зори: а революция - революцией; все это свяжется: в царстве свободы; умная барышня, Клара Борисовна Розенберг, в салоне которой бывал Каблуков, мне это доказывала меж двумя цитатами: из Ницше и… Энгельса; тайные организации уже брали "салон" на прицел.
Университет сам по себе интересовал мало; его новый "ректор от автономии", князь С. Трубецкой, пока еще "умиритель" студентов, открыл для сходок аудитории; сходки шли перманентно; ежедневно торчала моя голова из моря тужурок, чтобы потом штурмом атаковать двери квартир: и внедрять в сознания обитателей речи ораторов; я встречал сочувствие у Владимировых; я кричал с воспаленным Рачинским, а прятавшийся под мамашиной юбкой Эртель кивал из-под юбки мне: бомбы - не для него, а для нас.
- "Я же чеаэк науки, Боинька".
Я себя не узнал; папа бы сказал: "Что с тобой, Боренька?"; я поднял руку за немедленное прекращение всех занятий с превращением университета в трибуну революции; аудитория ж голосовала за эту трибуну, но - с сохранением занятий; ректор, князь Трубецкой, не раз появлялся на кафедре; он вытягивал оттуда длинную шею и прижимал к груди руки в усилиях нас усовестить; он поставлен был перед неизбежностью: запереть двери аудиторий, чего не хотел, иль сложить ректорство, которого он добился для прав университета.
Помню последнее его появление с усилием "спасти" автономию; тщетно: в стенах университета была свергнута власть, изгнаны либералы; шел же турнир: эсеров с эсдеками; Трубецкому не дали договорить; уронив на кафедру руки и упираясь на них, он глазами, полными слез, оглядывал море тужурок:
- "Эх, господа!"
И, махнувши рукой, вышел он.
Скоро он попал в Петербург; и взлетел там в министры; но с разорванным сердцем упал на "министерском" собрании; Сережа был у него, в силу традиций детства, в Москве незадолго до его смерти; он нашел его возбужденным; Трубецкой то бил себя в грудь и доказывал "безумие" нашего поведения; то, невесело веселясь, исходил в шаржах.
В эти дни я - пара Эллису, сгоравшему без остатка; то влетал он с марксистом, а то - с драматургом Полевым, - плодовитым, бездарным; обтрепанный, длинноволосый, хромой (кажется, с деревянной ногой), Полевой опирался на палку, и все ею взмахивал, свергая традиции, быты, редакции; он зачитывал Павла Астрова своими драмами, от которых мы падали в обморок; мы прозвали этого читуна - Капитан Копейкин! Леонид Семенов, супясь, упорствовал:
- "Такие, как он, интереснее Дягилевых!" Забежав без калош, наследив на полу, Эллис плюхался
в плюши кресла в сыром пальтеце, в набок съехавшем котелке; и тяжело дышал, мне подставив зеленое ухо (изговорился, избегался); отдышавшись, куда-то все влек:
- "Будет и Череванин!"
Мы с ним мчались по взъерошенной улице; и - бежали кругом; вероятно - добрая половина бежавших - бежала на митинг, где на стул уже вставал присяжный поверенный Соколов, чтобы басом бить в сердце дам, где со стула уже квакал Бальмонт, обдавая презрением "трусов"; от Эллиса узнаю, что рабочие готовятся выступить; он мчал меня по каким-то квартирам - без передышки, без отдыха: от похорон Трубецкого до похорон Баумана; и - ничего не помню; какой-то туман; вот с знакомого дивана мадам Христофоровой поднимается Озеров, экономист, уясняющий нам ситуацию дня; Христофорова ему кивает умильно: она поняла теперь; она едва отдувается от налога, потребованного Эллисом: в пользу организаций; у нее бывает и умница К. Б. Розенберг; эта, по-моему, открывала сеть пунктов для записи давления и политической температуры салонов; записи ориентировали, вероятно, эсдеков.
Все - туман: в эти дни: Христофорова, Озеров, Розенберг и Пигит, неумело куда-то тащащий словами о браунинге и десятках; раз он прочитал нам стихи; все мы писали стихи о "вершинах"; но мы ж - декаденты; мы - ахнули: и… и… Пигит стал за нами шагать на вершины.
- "Ги-ги-ги, - залился Эллис смехом, - вершинами таки я допек его: даже и он - "зашагал"!"
Может, шагал для того, чтобы мы, "аргонавты", шагнули: с вершины - к браунингу из Финляндии!
Памятен день похорон Трубецкого: Никитская, солнце, толпа из знакомых (казалось: незнакомые - примесь лишь): М. К. Морозова, Г. А. Рачинский, все Астровы, Л. М. Лопатин, Хвостов, Кизеветтер, и "аргонавты", и все писатели, все художники, все композиторы, профессора; и - вчерашняя сходка филологической и большой юридической; за гробом два чернобородых брата, - высокий Евгений, завтра же заместитель Сергея по кафедре, и малорослый Григорий, ответственный дипломат: хоронили - министра, ректора, философа, "либерала", профессора; гроб стянул партии: от будущих октябристов до анархистов; процессия тронулась; вспыхнули в солнце: и красные ленты венков, и золотые трубы, зарявкавшие марсельезу; московский "протест" впервые вышел на улицу; стало это бесспорно; руки, тащившие груду цветов или - гроб, перевалили за Каменный мост; из боковых улиц, расстраивая ряды Трубецких, Морозовых и Рачинских, ввалились рабочие; отовсюду проткнулись в лазурь острия ярко-красных знамен; заворчало - оттуда, отсюда: "Вы жертвою пали"; пьянил теплый день; веселились: не похороны - светлый праздник, которого ждали.
Не помня себя, я летел вдоль процессии: от головы до хвоста, от хвоста к голове: от Морозовой - к Леониду Семенову; и от него: к неизвестному мне рабочему, с которым затеялся разговор; точно клуб, - перенесенный под небо; точно струящийся митинг по Замоскворечью; спорящие отдельные пары, тройки, четверки; голоса заглушали оркестр и хор; Леонид Семенов, вцепившийся в цепь, и меня в цепь вцепил; мы качались с ним в цепи, схватяся за руки, растягиваясь и стягиваясь:
- "Хорошо здесь толкаться", - он бросил под солнце; и ярким румянцем дышало лицо его.
Такова прелюдия к дням, стоившим столько жизней; процессия пухла, растягиваясь на версту: за гробом впервые шло - пятьдесят тысяч; и - не знали: через недели две пройдет двести тысяч: за гробом Баумана.
Из боковых улиц нас провожали злые, узкие, монгольские глазки маленьких, плотноватых бородачей в синих кафтанах, в мохнатых шапках, вцепившихся сапогами в бока взъерошенных лошаденок, с кулаками, сжимающими нагайки: отряды уральцев и оренбуржцев; уже зажглись фонари; пухнувшая толпа, в которой уже затеривались знакомые, только тронулась: от Калужской площади; вдруг закупоренно все встали: издали виделись стены Донского монастыря, проглотившего лишь испуганно жавшихся к гробу университетцев; проголодавшийся, потерявший знакомых, я, выцепясь и выхвостясь, сел на извозчика; а еще позднее, когда рабочие со знаменем шли обратно, то отовсюду на рыженьких лошаденках выскакивали мохноголовые дикари калмыцкого вида: и - захлестала нагайка.
Скоро потом на столбах закричало объявление Трепова: "Патронов не жалеть!"; я влетел к Эллису:
- "Бойкот офицерам!"
Они, вернувшись с войны, казались мне левыми; я ждал заявления: "Стрелять не будем"; его - не было; вот я и придумал бойкот; мы с Эллисом мчались к Астрову, рассуждая: имея брата, Николая, в Думе, чего ему стоит широко организовать бойкот? С Астровым сидел тяжеловатый, прихрамывающий блондин; выпучив глаза, он быстро захромал в переднюю после нашего заявления; это был М. Челноков, будущий городской голова; Астров, пальцами защемивши коленку, ломая суставы, сверлил глазами, став строгим, напомнивши какого-то прокурора; и суховато нам разъяснил: такой бойкот - озорство политической недозрелости, дробящее силы: вооружать против нас ни в чем не повинных.
Мы - вон, на все четыре стороны агитировать и получать щелчки в нос; куда там бойкот: изо всех учреждений высыпали кучи чиновников, присоединявшихся к забастовке; учреждения - одно за другим - закрывались; мой "дядя Коля" (брат матери), тишайший столоначальник казенной палаты, выпятил бакен и грудь, требуя прав; и он - бастовал; "тетя Катя" - и та пищала на "Службе сборов".
"Широко организованный" бойкот был изжит индивидуально: увидавши незнакомого генерала в пустом переулке, я вдруг, точно гусь, вытянул шею; и мелкими шажочками за ним побежал, пересек пустевшую мостовую; в генеральское ухо, заросшее седым волосом, раздался шип:
- "Убийца, убийца!"
"Убийца" остановился, посмотрел на меня, вполне растерянного, серыми испуганными глазами; и мы - наутек: друг другу выставив спины.
Долго потом я конфузился: "убийца" ли незнакомый старик? Помнились все - морщинки у глаз; и - виноватая улыбка.
Всеобщая забастовка
Забастовывал завод за заводом; железнодорожники останавливали движение поездов; московский узел отрезался; забастовали газеты; лихорадочно раскупались листовочки Забастовочного комитета, ведшего переговоры с бессменно заседавшей Думой; электричество вдруг погасло; улицы погрузились во мрак; в квартирах теплились свечи; я успокаивал мать, наполнявшую все сосуды водой: комитет позаботится о воде и о прочем; но водопровод - действовал.
Улица: темь, слепые окна, щиты на витринах да бараний тулуп, ставший уже при воротах и озлобленно провожавший глазами прохожего: с поднятым воротником:
- "Студента - избить!"
Таков Арбат; одинокий прохожий - я.
Пустыня неосвещенного переулка; и - гвалт улиц центра, где терлись люди, ощупями, напоминающими пожатие поздравляющих рук: дожили до красных деньков; заливал мрак и энтузиазм расширенного сознания: рекорд забастовок - побит; Европа видит впервые на деле разрешенье спорного доселе вопроса о том, осуществима ли всеобщая забастовка.
Осуществилась!
Сознание осветило тьму в светлый праздник, а гул улицы - в перезвоны колоколов; неизвестные люди, в помятых шапках, схватывались руками на переполненных мостовых без единого полицейского, без единой пролетки; передавали друг другу надежды; переживали друг друга братьями; уши строились в кабель, по которому бежал ток от завода к Думе, отражаясь мгновенно же во всех квартирах:
- "Слышали?"
- "Что?"
- "Где?"
- "Как?"
Встав на тумбу, оглашали известие улице.
Петровский, Эллис, Сизов, - тройка, яркая мне в эти дни, - переносились из конца в конец города: делали набег на Владимировых; [См. "Начало века"] "мамаша-вулкан" с середины комнаты, сидя на стуле, нога на ногу, - дымящейся папироскою дирижировала в революцию: "Здорово!.. Молодцы!"
С раннего утра я пропадал, обегая квартиры, митинги, улицы; толкался на переполненной народом Тверской, где мостовую громил сапог забастовщика; поздней ночью я нахлобучивал на лоб старую отцовскую шапку, чтобы спрятать "студента", сжимая рукою в кармане отцовский "бульдог"; я шагал в кромешные тьмы, думая, что вооружен: до зубов; впоследствии выявилось: дуло "бульдога" залеплено дрянью; выстрели я, - он бы тявкнул в лицо; в кривых, заборчатых дорогомиловских закоулках шмыгала тень избивателя; видел я приподымаемый кулак с движеньем навстречу мне, но бросался рукою в карман: схватить свой - "бульдог"; тулуп отступал, обливая руганью в спину: "Жидовская сволочь!"
Памятен вечер: я, Петровский, Сизов снова были у Астрова: опираясь на Думу, чего ему стоит наладить бойкот (и наивен же был!)? Астровы сидели, толкуя о левых думцах и правых комитетчиках; вторичный отказ, и мы - во тьме Каретной-Садовой: с решением пробовать свои силы; сутулый извозчик везет к Моховой; университет, ставший многотысячным митингом, нас разделяет: в одну аудиторию - Сизов; мы с Петровским - в другую: с идеей бойкота офицеров, могущего повлиять на дух войск; попадаем к эсерам; тусклые свечки у кафедры отбрасывают точно бледные свои веки на море голов, утопающих в мраке; гавк о том, что режим - свергнут; какая-нибудь ничтожная схватка; и - кончено; от, скажу прямо, бреда пьянеем: крик, граничащий с провокацией, иль провокация с риском стать действием бомб? Заявлялось: завтра сорок тысяч с ног до головы вооруженных рабочих явятся в такой-то час перед Думой; и подлец тот - кто не явится с ног до головы вооруженным туда.
Впоследствии оказалось: сорок тысяч вооруженных с ног до головы рабочих не помышляли явиться: помышляли об этом сумские гусары, чтобы с черносотенцами Охотного ряда произвести обычное избиение попавшихся в ловушку; ловушка и породила карикатурную по последствиям, но трагически начавшуюся "осаду" университета. Бред действовал: нам представилось: не явиться у Думы - быть трусами; думалось не о бойкоте совсем: ожидая очереди, я переговорил с председателем сходки, сказавшим: "Вы видите сами: какой тут бойкот?"
Задумчиво возвращались с Петровским в пустыне улиц с решеньем: слить судьбу с завтрашним утром, которое казалось не шуткой; прощаясь, Петровский сказал: "Хоть раз в жизни надо хоть в чем-нибудь стать в точку правды, чтоб хоть одно из слов стало делом".
Решили встретиться: перед Думой.
На другое утро, до чая, я выюркнул на пустынный Арбат: ни дворников, ни полиции; такова ж и Арбатская площадь; пусто - перед Манежем; оглядываясь, искал: где сорок тысяч? Не было и вчера оравших студентов; я думал, что драться-то не с кем; на площади - никого; есть-таки: "союзники" в борьбе с произволом, или - спина впалогрудого студента, с ушами, обмотанными башлыком; он, качаясь, стучал своей палкой по направлению к Думе, перед которой топталось человек пятнадцать, не настроенных дорого продать свою жизнь; сиро - на Думской площади; и - на горбатой Красной; поражающее отсутствие даже случайных студентов, снующих всегда здесь: распрятались по постелям.
В ожидании хотя б "сорока" человек, а не тысяч прошло с полчаса; подошло еще полтора десятка; попробовали думскую дверь; она - заперта; а вот и пляшущий конями эскадрон сумцов с картавящим команду офицером-мальчишкой, их выстроившим перед нами; посмехи добродушные: сумцов на нас; было видно: "битвы" не будет; боевой пыл во мне стал мыслью о чае: в кофейной Филиппова, куда я направился, чтоб, подкрепив силы, заглянуть и сюда: не наклюнется ли что-нибудь.
В таких мыслях вошел я в кофейню; и сел за столик около окна; видел уже за чаем: фигуры с палками замелькали мимо; и, очевидно, к Думе; удостоверившись по часам, что я был на месте ранее срока, я, расплатившись, слился с шагавшими вниз по Тверской; и сразу ж заметил необыкновенное возбуждение: в конце улицы; люди валили навстречу; говор усилился; мостовая пропустила ехавших на рысях все тех же гусар, предводимых все тем же розовогубым мальчишкой; солдаты теперь озлобленно торопились проскочить мимо с багрово дрожащими лицами; глазки их бегали по толпе; у офицерика дергался каждый мускул сжатого губами и бровями лица, избегавшего взглядов.
Я, ахнув, - вперед, сшибаясь с бегущими навстречу; водоворот, голосящий, что били и бьют; пролокотившись к концу Тверской и вставши на цыпочки, видел кусок Думской площади и бег со всех ног - на нас; послышались выстрелы; набежавшие смяли нас, увиделась и доска над согнутой спиной, и вздерг толстых палок в ручищах, привыкших разрубать бычиные туши; далее - бегство всех нас (я бежал, как и все); и крики: "Охотнорядцы!"
В те годы я всех обгонял; и по мере того, как я обгонял, настроенье менялось; паника переходила в спортивное упражнение; свернувши с Тверской, с поредевшими кучками убегающих, я попал в Долгоруковский переулок; пробегая мимо лаборатории [Здание химической лаборатории выходило на переулок], часть "бегунов" ринулась в ворота университета, за которыми суетились студенты, рабочие, штатские; вот с какими-то досками побежали к воротам из глубины двора.