На Никитской остановился: и стал расспрашивать про подробности избиения.
Не помню, куда попал; помню Эллиса, сообщавшего мне: вечером - мы на фабрике "Дукат", где эсдекский доклад; тут узнал: университет забаррикадирован; я бросился обратно к университету.
На Моховой и Никитской - полиция, пристава; конница распрятана в переулках, против Зоологического музея, на тротуаре - черносотенные картузы; у щели полуприкрытых университетских ворот - кучка вооруженных студентов: организованная охрана; я - к ней; и напал на знакомого, руководившего охраной ворот, за которыми уж лежали какие-то груды, чтобы можно было в любую минуту завалить проход; на университетском дворе - беготня и таек ящиков; юноши, выдернув жерди университетской решетки, вооружались ими; окрик паролей и куда-то откуда-то спешный проход десяток; в лаборатории делали динамит и бомбы; мне сообщили, что серную кислоту будут лить с музея на головы черносотенцам: в случае приступа; предвиделась осада с измором; нужен-де провиант; потому - денег, денег!
Я получаю миссию: собирать эти деньги; и или приносить самому, или передавать в руки тех, которые будут держать связь с городом; меня вывели через щель; я - куда-то ушмыгиваю и уже себя застаю в богатых квартирах: за сбором дани; оттуда - на подступах к обложенному университету: сдать свою сумму; с второй же порцией денег я застреваю в гнилых, ныне сломанных переулках: меж Моховой и Александровским садом: отрезана - Никитская; на Моховой - ловят; передаю деньги в "руки", меня уверившие, что они тут - от "связи"; не было же мандатов: ни у меня, ни у "рук"; "руки" - ушмыгивают: от крадущихся в переулках теней; я ж - оказываюсь около Александровского сада: во мраке, чтобы найти себя на Тверской в толоке тел, мне сующих деньги на оборону без справок; даже не сообразил, что могу сойти за обманщика; то же проделываю и в кофейне Филиппова, обходя тускло освещенные столики с шапкой в руке; кто-то в перемятой шляпе меня усаживает рядом с собою за столик и мне басит в ухо, что бомбы делать - легко: отвинти ламповый шар, высыпь дробь, и - оболочка готова; поблагодарив за науку, я прощаюсь; и на этот раз с новым "уловом" проныриваю: в ту же все воротную щель.
Ночной университетский двор освещен пламенами костров, за которыми греются дружинники; иные калят на огне острия своих "пик" (жердей решетки).
- "Алексей Сергеич, как, - вы?"
Петровский, тоже дружинник, тоже присел: калить "пику"; он объяснил, как явился к Думе позднее меня и вместе с другими был загнан в университет, где засел в решимости выдержать осаду; и - драться; побродив по двору среди вооруженных кучек, я получаю задание: выйти, чтоб завтра, с утра, - продолжать свои сборы; я узнаю: Оленин, знакомец, сидит на крыше: с серною кислотою.
Я - выюркнул: встретиться с Эллисом, чтобы вместе - на фабрику "Дукат".
Тащимся: на извозчике; с ворчаньем стегал он лошадь мимо каких-то вокзалов; пакгауз торчит из мрака; а на коленях у нас - караморой скрючен под верхом пролетки Сизов: в широкополой шляпе; пересекаем какие-то рельсы и натыкаемся на рогатку.
- "Стой!" - голос из тьмы; и - твердые физиономии; схватывается за узду лошадь; проломленный котелочек Эллиса и угол локтя руки с тросточкой описывают дугу - во мрак; голоса, уже где-то поодаль:
- "Свой!"
Рабочим это вполне неизвестно; и, - слышу, - склоняется:
- "Дукат, Дуката, Дукату!"
Пропущены: в район, охраняемый вооруженными забастовщиками; звонимся в массивные двери подъезда: "дукатова", вероятно, особняка (я-то думал, - к рабочим на фабрику); дискуссия - в салоне у фабриканта (сам на себя он, что ли, восстал?); Дукат, плотный брюнет в кофеинои пиджачной паре, выходит в переднюю с извинением: публики - нет, дискуссии - нет; он вводит в комнату: в бархате мягких ковров из наляпанной великолепицы тяжелого безвкусия - стол ломится хрусталями, дюшесами, прочим "бон-боном"; серебряно-серое платье мадам Дукат; приветствует нас бородкой и длинным носом… Пигит, а К. Б. Розенберг беседует с моложавым, седоволосым Адашевым, артистом театра. Дукат потчует папироской ("Дукат"); я же думаю: что же он, - ниспровергает себя? Пигита не интересуют бомбоны: "бомбы"; ох уж эта К. Б. Розенберг, собирательница с буржуазных салонов дани "на партию"; с Христофоровой, с мадам Кистяковской - дань собрана; завтра за данью визит к Щукину; "осада" отлагательств не терпит.
И - что слышу я? Потирая руки и силясь быть светским, Пигит предлагает Дукату с Дукатшей из этой уютной гостиной совершить невиннейший "парти де плезир"; то есть - в ночь на извозчиках двинуться в университет: присоединиться к восставшим!?!
Приняли ль перетерянные хозяева это игривое предложение, - не помню; но помню: Адашев, Пигит, Розенберг, Сизов, Эллис и я - в мраке; из мрака вынырнули извозчики, на которых мы сели: я вез К. Б. к университету, с ней разговаривая о теории соответствия Шарля Бодлера, которая есть - антиномия меж поэзией символистов и баррикадами; присоединивши К. Б. к Адашеву у все той же "щели", перебежал мостовую, помня задание: завтра, с утра, - денежные сборы; но заинтересовался кучечкой картузов под фонарем: на углу Шереметевского переулка; и я услышал мордастого "араратора": "Бей сволочь"; тут я ретировался во тьму, радуясь, что шапка отца и нарочно развалистая походка меня выручили: "студент" был неузнан.
Рано утром Петровский, явившийся целым, рассказывал: уже под утро, после переговоров начальника "осаждавших" с начальником "осажденных", последние, не сдавая оружия, были выпущены из университетских ворот и прошли мимо войск, разбредясь по домам.
Жертв не было.
Провозглашенье "свобод" я встречаю на улицах; со мною - Сизов; мы бродим в толпах; вот - Красная площадь; вот - красное знамя; а вот - национальное; на каменный помост Лобного Места вползает черная голова пересекающего площадь червя: процессии монархистов; фигурка протягивает с помоста трехцветный флаг; в это время красное знамя головки красной процессии поднято на тот же помост: над теми же толпами: "свобода" слова; только - чем это кончится?
Два знамени - рядом; красное держит как вылитый из стали высокий, рыжебородый мужчина в меховой шапке; этот голос я слышал уже: в эпопее последних дней; мы - под ним, вздернув головы; солнечный косяк горит на кремлевском соборе; в небо темное, как фиалка, врезаны: и золото куполов, и воздетая ладонь краснобородого знаменосца, бросающего над тысячами голов:
- "Мы ведем вас к вечному счастью, к вечной свободе!"
Рядом черненькая фигурочка, вцепясь в трехцветное знамя, до ужаса напрягает мне розовый воздух; как кровь, красны пятна Кремля, на фоне которого два знаменосца двух станов друг к другу прижаты как символы двух России, меж которыми - пропасть; утопия - в воздухе; пахнет оружием!
Через тринадцать лет я тут был: проходило море знамен в день первой годовщины Октябрьской революции; темненькая фигурка уже не сжимала знамени; и вспомнилось: тринадцать лет назад, когда мы стояли с Сизовым на площади в те же именно часы, а может быть, в те же минуты, - был убит Бауман; этого мы не знали еще, дивуясь "свободе" манифестаций; Сизов - ликовал; а я точно был покрыт тенью, упавшей из будущего: канонада Пресни, немецкий погром, штурм Кремля, похороны Ленина.
Я слушал тогда:
- "Мы ведем вас к вечному счастью!"
Сизов воспринял: уже "привели"; я ж воспринял: "впервые поведем" - через что?
К ночи узнали: убит Бауман; помнился образ рыжебородого знаменосца; я его никогда не видал потом, - в дни, когда черные фигурки полезли отвсюду; они готовились к предстоящим убийствам.
Помню день похорон.
Я ждал процессию в начале Охотного ряда, имея перспективу из двух площадей с подъемом на Лубянскую площадь; голова процессии не показывалась; тротуар чернел публикой; вырывались яркие замечания; вот - в черном во всем "дамы света", вот - длинный, ерзающий при них офицер; лицом - Пуришкевич; они хоронили Россию; в воздухе взвесилась серая, холодная дымка; и пахло гарью; от времени до времени площадь пересекали верхом - студенты технического училища; офицер воскликнул, вскочивши на тумбу:
- "Смотрите?"
Смотрели: и "дамы" и я, - куда он указал; от Лубянской площади; точно от горизонта, что-то пробагрянело; заширясь, медленно текло к "Метрополю"; ручей становился алой рекою: без черных пятен; когда голова процессии вступила на Театральную площадь, река стала торчем багряных - знамен, лент, плакатов: средь черных, уже обозначенных пятен пальто, шуб, шапок, манджурок, вцепившихся в древки рук, котелков; рявкнуло хорами и оркестрами; голова процессии сравнялась с нами: испуганный офицер переерзывал с места на место.
А там-то, там-то:
- с Лубянки, как с горизонта, выпенивалась река знамен: сплошною кровью; невероятное зрелище (я встал на тумбу): сдержанно, шаг за шагом, под рощей знамен, шли ряды взявшихся под руки мужчин и женщин с бледными, оцепеневшими в решимости, вперед вперенными лицами; перегородившись плакатами, в ударах оркестров шли нога в ногу: за рядом ряд: за десятком десяток людей, - как один человек; ряд, отчетливо отделенный от ряда, - одна неломаемая полоса, кровавящаяся лентами, перевязями, жетонами; и - даже: котелком, обтянутым кумачом; десять ног - как одна; ряд - в рядах отряда; отряд - в отрядах колонны: одной, другой - без конца; и стало казаться: не было начала процессии, начавшейся до создания мира, отрезанной от тротуаров двумя цепями; по бокам - красные колонновожатые с теми ж бледными, вперед вперенными лицами:
- "Вставай, подымайся!"
Банты, перевязи, плакаты, ленты венков; и - знамена, знамена, знамена; какой режиссер инсценировал из-под выстрелов это зрелище? Вышел впервые на улицы Москвы рабочий класс.
Смотрели во все глаза:
- "Вот он какой!"
Протекание полосато-пятнистой и красно-черной реки, не имеющей ни конца, ни начала, - как лежание чудовищно огромного кабеля с надписью: "Не подходите: смертельно!" Кабель, заряжая, сотрясал воздух - до ощущения электричества на кончиках волос; било молотами по сознанию: "Это то, от удара чего разлетится вдребезги старый мир".
И уже проплыл покрытый алым бархатом гроб под склонением алого бархата знамени, окаймленного золотом; за гробом, отдельно от прочих, шла статная группа - солдат, офицеров с красными бантами; и - гроба нет; опять слитые телами десятки: одна нога - десять ног; из-под знамен и плакатов построенные в колонны - отряды рабочих: еще и еще; от Лубянской площади - та же река знамен!
Втянутый неестественной силой, внырнул я под цепь, перестав быть и став "всеми", влекшими мимо улиц; как сквозь сон: около консерватории ухнуло мощно: "Вы жертвою пали"! Консерваторский оркестр стал вливаться в процессию.
У Кудрина вырвался, чтобы попасть к меня ожидавшему Соловьеву; очнулся у самоварика, из-под которого глянула сладенькая "бабуся":
- "На вас лица нет".
Было вперенье во что-то, впервые открытое: "Мировой переворот - уже есть!" И он - лента процессии, пережитая как электрический кабель огромной мощи.
Товарищи Сережи - студент Нилендер, студент Оленин - о чем-то спорили; багровый Рачинский отплясывал между нами словесные трепаки; напяливши меховую шубу, он вовлек меня в переулок, где, встретясь с кем-то, узнали: около Манежа расстреляна одна из возвращавшихся с похорон колонн.
И вспомнились красные косяки зари на Кремле; это - пятна крови расстрелянных.
Недоумение
Темная фигура, взвившая национальный флаг, таки убила красного знаменосца; она выросла перед каждым, каждого убивая по-своему: одного - ломом по голове; другого - медленным перерождением его самого; погромы гуляли по площадям; явились из тюрем преступники, вооруженные городовиками; они с "правом" грабили; погром шел вперебой с манифестациями свобод на газетных столбцах; не чувствовалось роста волн, а ярость разбития их о выросшие граниты; червем испуг въелся в сердце; укоротился список героев активной борьбы; из него вычеркнули себя - октябристы, кадеты и обновленцы; зарыскали всюду зубры "Союза русских", "Союза Михаила Архангела", "Союза активной борьбы с революцией", председатель которого, Торопов, заявил: он предложит себя к услугам для исполнения казней; вылупились Пуришкевичи, докторы Дубровины и протопопы Восторговы; Владимир Грингмут, питаясь идеями их, распухал точно клещ; и уж откуда-то в нос шибануло Азефом.
Дерябили мозг слухи; карикатуры на Витте и на зеленые уши Победоносцева воспринимались мною как писк комаров, отвечающий на хруст раздробленных бронтозавром костей; инцидент, случившийся в реальном училище Фидлера, выявил только надлом революции; в сознание запал Бунаков-Фундаминский, которого некогда встретил у Фохтов.
Но росло впечатление похорон Баумана; и рос образ рыжебородого знаменосца, сказавшего с Лобного Места над толпами: "К вечному счастью!" И слышался звук топора, ударяющего по плахе; таким виделся удел революции; еще не виделся семнадцатый год; и опускались руки, и - подымалась злость.
Я засел у себя, не видясь ни с кем, кроме близких, - как я - перетерянных; революционные партии, временно затаясь, принимали решения; горсть же людей, развивавших пафос в дни забастовки, переживала отрыв: и от недавних "друзей", которые появились справа, и от всех тех, с кем мы встретились только что в дни забастовки.
Леонид Семенов, ставший эсером, нашел себе дело; а мы пребывали в бездеятельности.
Почему?
Проблема партии ("pars") виделась: ограничением мировоззрения ("totum'a"), сложного в каждом; на него идти не хотели, за что не хвалю, - отмечаю: самоопределение, пережитое в картинах (своей в каждом), было слишком в нас односторонне упорно; слишком мы были интеллектуалисты и слишком гордецы, видящие себя на гребне культуры, чтобы отдать и деталь взглядов: в партийную переделку; слушая наши дебаты, агитаторы пожимали плечами; им была непонятна гипертрофия абстракций, оспаривающих Гегеля, Канта, Милля, подчас и Маркса; каждый из нас, - Сизов, Киселев, Эллис, Петровский, я, - напрочитав уйму книг, не соглашались с каждой; каждого из нас в ту пору я вижу перестраивающим сверху донизу любой сектор политики у себя в голове; ведь мы видели себя теоретиками и вождями; а нам предлагалось идти в рядах; мы не были готовы на это; грех индивидуального задора сидел крепко в нас; поздней повторили по-новому мы историю Станкевичевского кружка, разбредшегося по всем фронтам (Катков возглавил "самодержавие"; Бакунин хотел возглавить "интернационал"; Тургенев возглавил кисло-сладкую литературщину); нас припирало не к баррикаде "от партии", а к баррикаде томов, которые должны мы были прочесть - из воли к дебатам.
С. М. Соловьев вбирал в себя народничество и варил из него и из трудно преодолеваемых томов Владимира Соловьева собственное эсерство; Н. П. Киселев и М. И. Сизов, - первый из истории трубадуров, второй - из естествознания и только что им усвоенной логики Дармакирти, - выварили свою анархию; я силился спаять марксизм с… символизмом (?)!
Пафоса хоть отбавляй, но у каждого в голове - "своя" революция!
Степень нашей беспомощности выявил мне Н. П. Киселев, просидевший начало революции над старыми фолиантами; вдруг он явился ко мне; и пробасил сухо, раздельно, строго:
- "Не устроить ли нам, - т. е. мне, Сизову, Петровскому, Эллису, - минный парк?"
Мы - сидели без гроша, без дисциплины, без опыта; а он предлагал нам тотчас приняться за рытье окопов, за взрыванье правительственных учреждений; знаю я: порыв искренен был; тем не менее: предложение это - бред.
Революционный жест повис в воздухе; теоретики - да; практики - нет.
После похорон Баумана чинуши, мещане и лавочники прятались по квартирам, ропща о попрании анархистами "всемилостивейше" дарованных свобод: "Не будет снова света: все - забастовщики!" Вчера "протестующие" капиталисты, - прописались в "либеральных" участках (у кадетов иль октябристов): "Чего еще надо?"
Штрих, характеризующий перемену в умах: я шел в переулке, выбегающем к Знаменке; против дома известного миллионера С. И. Щукина, вчера ходившего в "либералах", наткнулся на интересное зрелище; но прежде надо сказать: Сережа, учившийся с сыном Щукина, одно время дружил и с Катей Щукиной, барышней бойкой, способной на все; она пригласила Сережу в шаферы (на свою свадьбу); Сережа ей заявил: он согласен - с условием, что будет в красной рубахе, в смазных сапогах; "Кате" это понравилось; папаша же - не позволил; Сережа отказался от шаферства; Сергея Ивановича Щукина видывал у Христофоровой я, за сына которой Катя выходила замуж; Щукин держал себя просто: ездил на простеньком "Ваньке", в набок съехавшем котелке; интересно описывал он свои путешествия; и смаковал Гогена, Ван-Гога, Сезанна.
Против дома его я видел кучу тулупов, встречаясь с которыми в эти дни я соскакивал с тротуара, хватался за спрятанный в кармане "бульдог"; на этот раз краснорожие парни с полупудовыми кулаками весело ржали, выслушивая интеллигента; он "агитировал" среди них, подставляя мне спину; лица я не видел; но в спину забил знакомый "басок с заиканьем":
- "Ч-ч-что в-в-выдумали? А? Это все ин-ин-ин-ино-родцы".
Повертываюсь: щукинские, пропученные из-под черной с проседью бородки губы; "агитировал" он около задних ворот Александровского училища: х-х-х-хорошо охранять п-п-п-переулок на случай, если бы…; сконфузясь за него, я - наутек, чтоб меня не узнал; и - попал на Арбатскую площадь; там стояли "тулупы" во всей грозной силе приподнятых бородищ и сжимаемых полупудовых кулаков; в эти дни избивали жестоко.
Выявилось поведение буржуазии: заискиванье перед вождями эсдеков, могущих влиять на рабочих, - до "эсдекских" докладов в салоне; натянутая фальшь любезных улыбок в ответ на левизну наших слов; и - обращение в переулках к нас бьющим тулупам.
Невеселые сомнения обуревали, когда я шагал одиноко меж кресел зеленого моего кабинета, не зная, что делать с собой; поднимались ропоты и на… Блока: в эти дни я себе самому заповедовал глядеть в корень разногласия с ним.
Вдруг осенило: "Надо бы сейчас ему написать: все сказать"; а - почтово-телеграфная забастовка, которой конца не предвиделось; в Москве - делать нечего; в Петербурге уже заседал рабочий "совет депутатов", с которым считался и премьер Витте; "революция в действии" - билась на месте; совет виделся крепким.
Просвет последних дней - концерты Олениной-д'Альгейм и дружеские беседы за чаем в гостиной д'Альгеймов, где интересно смешалися: зверствующая Варя Рукавишникова, сестра поэта, гологоловый, потерявший волосы брат Николая Бердяева, Л. А. Тарасевич, бактериолог, лишенный кафедры за левизну, его "левая" жена, ее сестра, кн. Кудашева, ее брат Стенбок-Фермор, привлекали и родственницы певицы, Тургеневы; передо мною вырастает фигура сухой, худощавой, не то моложавой, не то летами почтенной, не то некрасивой, не то интересной дамы с короткими, полуседыми подстриженными волосами, затянутой во все черное, пристальными глазами она, расширясь на вас, как будто вас пьет и на слова отвечает понимающей, грациозной улыбкой, со встрясом волос и стреляет дымком папироски; головной черный берет от этого встряха свисает на ухо.