Впрочем, первым или вторым, но партизаном Давыдов был, как говорят теперь, харизматичным: после первых встреч с крестьянами он снял мундир, начал отращивать бороду и надел на грудь образ Николая Чудотворца – чтобы простой народ видел в нем своего. Уже 2 сентября Давыдов, атаковав отряды мародеров, взял в плен 160 человек. Трофейное оружие было роздано крестьянам. Схватки с французами были почти ежедневными.
Партизанские отряды, посылаемые во французские тылы после Давыдова, были не в пример сильнее: в отряде генерала Дорохова, например, были гусарский, драгунский, три казачьих полка и шесть пушек. С такими силами можно было уже и сражения давать – и 11 сентября Дорохов разгромил четыре французских кавалерийских полка.
Были партизанские командиры "из простых": например, драгунский унтер-офицер Ермолай Четвертаков. Он попал в плен к французам, сбежал и создал партизанский отряд из жителей деревни Задково. В начале у Четвертакова было всего 50 человек и всего четыре ружья. Но после успешного нападения на французский обоз возле деревни Басманы к удачливому командиру присоединилось еще две сотни народных мстителей. Хотя Четвертаков был неграмотен, военное дело он знал: перед своим отрядом он всегда высылал разведку, а в окрестных деревнях имел "резерв" – крестьян, которых собирал для особо крупных операций. Отряд Четвертакова оборонял от французов территорию вокруг города Гжатска (ныне – Гагарин Смоленской области). При необходимости Четвертаков мог собрать с округи до четырех тысяч человек. С такими силами Четвертаков успешно нападал даже на отряды, имевшие артиллерию. В ноябре, когда в эти места вернулась русская армия, Четвертаков распустил отряд и явился в расположение русской армии на лошади и с оружием. Интересно, что его докладу не поверили. Генералы Кологривов и Эммануэль провели расследование – все подтвердилось. Однако что делать с Четвертаковым дальше? Казалось бы – повысить и сделать как минимум командиром батальона. Но это была Россия, а не Франция: Барклай-де-Толли наградил Четвертакова знаком отличия Военного ордена (солдатским Георгиевским крестом) и… отправил служить дальше в том звании и в том же полку.
5
Другой стороной народного участия в Отечественной войне было ополчение. В 1812 году его собирали уже второй раз за эпоху наполеоновских войн.
Главным оружием в ту эпоху была человеческая масса – именно этого оружия решил заготовить побольше император Александр своим манифестом "О составлении и образовании повсеместных ополчений или милиций" от 30 ноября 1806 года.
Напомним, в 1806 году сложилась Четвертая антинаполеоновская коалиция, в которую вошли Россия, Пруссия и Англия. Англия как всегда давала деньги, а Пруссия и Россия – солдат. По избытку самоуверенности пруссаки начали боевые действия одни, не дождавшись русских, и были разбиты 14 октября под Йеной и Ауэрштедтом. Александр однако решил, что еще ничего не кончилось: русская армия вместо того, чтобы развернуться и идти домой, вступила в боевые действия. А вместо разгромленной Пруссии союзником регулярной армии должен был стать народ.
"Бедствия, постигшие в кратчайшее время соседние державы, показывают ныне необходимость в мерах необыкновенных, в усилиях великих и твердых… – говорилось в Манифесте. – Таковыми только чувствиями воспламененный и движимый народ поставить может повсеместным ополчением непроницаемый оплот против сил враждебных, сколько бы они велики ни были".
Ополчение созывалось в 31 губернии. В две недели помещики, "казенные села" или мещанские общества должны были за свой счет выставить определенное для них число вооруженных и обмундированных ополченцев, имеющих запас продовольствия. Офицерами Земского войска или милиции (ополчение называлось еще и так) состояли помещики из числа отставников. Предполагалось собрать 612 тысяч человек, однако в 5-м томе сборника статей "Отечественная война и Русское общество" сказано, что ратников собралось только около 200 тысяч. По окончании боевых действий ополченцам обещали возвращение к семьям: "Когда благословением Всевышнего усилия Наши и верноподданных Наших, на защищение отечества увенчаны будут вожделенными успехами, тогда сии ополчения Наши положат оружие, возвратятся в свои домы и семейства, собственным их мужеством защищенные, где вкусят плоды мира, столь славно приобретенного".
В ожидании войны они оставались в своих деревнях. Весной 1807 года в связи с возобновлением военных действий ополчение поставили было под ружье, но после Фридланда у царя резко пропало настроение воевать. 8 июля в Тильзите был заключен мир. 27 сентября 1807 года вышел Манифест о роспуске ополчения, однако на деле из 200 тысяч почти все (177 тысяч) были переведены в рекруты и остались в армии солдатами, от чего, говорится в книге "Отечественная война и русское общество", "тяжелый осадок недоверия остался у народа"…
6
С этим осадком надо было считаться в 1812 году. Хотя в регулярной армии в России было тогда около миллиона человек, но на главном направлении – едва около 200 тысяч, да и те были разбросаны на большой территории.
К тому же отсутствовали резервы: при рекрутской системе формирования войск и 25-летней службе каких-либо запасников взять было неоткуда. Войска же требовались немедленно и в больших количествах. Оставалось одно – ополчение. Однако само это слово отпугивало народ. По этой причине изданный 6 июля 1812 года Манифест составлен из экивоков и обиняков: "полагаем мы за необходимо нужное собрать внутри государства новые силы, которые нанося новый ужас врагу, составляли бы вторую ограду в подкрепление первой и в защиту домов, жен и детей каждого и всех". Но что это будет за сила, на каких правах и с какими обязательствами – не уточнялось. В документе нет не только слова "ополчение", но и слов "земское войско" и "милиция" – неприятных воспоминаний избегали изо всех сил.
Примечательный факт: в 1806 году ополчение было объявлено в 31 губернии, а в 1812-м, когда враг был уже в пределах государства и опасность была несравненно выше, ратников собирали лишь в 16 губерниях. Объяснения этому были разные: отчасти власти опасались, как бы народ не использовал оружие для бунта (по этой же причине Ростопчин в Москве до последнего медлил с вооружением горожан). С другой стороны, ошарашивала необходимость вырвать из экономики – с фабрик, с полей, из торговли и сельского хозяйства столько рабочих рук.
В Манифесте от 18 июля слово "ополчение" уже есть. Но употреблено оно с успокоительными оговорками: "чтобы составя достаточные силы из одних губерний, не тревожить без нужды других". Этим Манифестом были учреждены три округа: первый (Московская, Тверская, Ярославская, Владимирская, Рязанская, Тульская, Калужская, Смоленская губернии) – для защиты Москвы; второй (Санкт-Петербургская и Новгородская губернии) – для защиты Петербурга, третий (Казанская, Нижегородская, Пензенская, Костромская, Симбирская, Вятская губернии) – для создания резерва. 1 августа 1812 года был учрежден по делам ополчения особый комитет в составе графа Аракчеева как прилежного исполнителя, госсекретаря адмирала Шишкова как вдохновителя (именно он в 1812 году писал царю все воззвания) и министра полиции Балашова – на всякий случай.
Ратники были разного возраста, в большинстве – мужики за 30–40 лет. Подавляющее большинство составляли крепостные, которых в ополчение определял барин. (Крепостные надеялись, что наградой за службу будет воля и шли в ополчение охотно). Были и добровольцы из числа ремесленников, мещан, священнослужителей. Офицеры назначались из числа отставников, командующих округами выбирали дворянские собрания. Обмундировывались ратники в длинные серые кафтаны и фуражки (этим подчеркивалась их невоенность: фуражка – головной убор, который надевали солдаты, ехавшие на фуражировку). На фуражках был нацеплен латунный ополченский крест с выбитыми на нем словами "За Веру и Царя" (его форму повторяет крест нынешнего ордена Мужества).
Впрочем, большинство помещиков и чиновников, на чьи деньги снаряжались ополченцы, и сами едва сводили концы с концами, так что немало крестьян пошли на войну в своем обычном крестьянском платье, разве что приказано было его укоротить (не ниже вершка под коленом) – чтобы способнее было в бою и на марше.
Позже, осенью, созывались ополчения в других местностях России: на юге, в Черниговской и Полтавской губерниях, было собрано около 50 тысяч ратников, которые успешно действовали во время изгнания французов из пределов России.
В большинстве территорий идея ополчения была принята на ура. Дворяне и купцы в порыве энтузиазма жертвовали громадные суммы и давали обещания, о которых потом хотя и жалели, но выполняли. Молодежь же наперегонки бежала записываться в ратники. Петербуржец Рафаил Зотов писал в воспоминаниях: "Против новой Голландии в доме барона Раля открылись заседания Комитета ополчения. Все являлись туда с просьбами о принятии их в ряды этого воинства. В числе толпы желающих был и я, с великолепным своим знанием 14-го класса и с пылким воображением 16-летнего юноши, который шел с твердой уверенностью, что он поймает самого Наполеона".
Впрочем, так было не везде и не со всеми. Во многих работах, посвященных ополчению 1812 года, и прежде всего в сборнике "Отечественная война и русское общество" отмечены случаи, когда и крестьяне, и дворяне уклонялись от службы в ополчении как могли. Из дворян шли служить столбовые, природные, те, чей род корнями уходил в историю. Напротив, другие, недавно получившие дворянство службой или купив деревеньку, "старались отлынять под разными предлогами от дальнейших беспокойств и на зиму убраться в теплые хоромы свои", – пишет князь Шаховской, один из командиров Тверского ополчения.
На Волыни идея ополчения отзыва не нашла: в книге "Отечественная война и русское общество" приводятся слова Волынского губернатора, докладывавшего, что местное дворянство "готово было на большие пособия противной стороне". В Псковской губернии собрали в ополчение беглых белорусских крестьян, которые тоже не испытывали большого желания идти на войну.
Отдельная история вышла с Лифляндским ополчением. С июля 1812 года по инициативе гражданского губернатора Курляндии Федора Сиверса начался сбор ратников в Лифляндии (это часть нынешних Латвии и Эстонии с городами Тарту и Рига). До 1721 года эти места принадлежали Швеции, поэтому Сиверс в своем воззвании напоминал лифляндцам: "Кто из нас забыл великия благодеяния, коими сей возлюбленный монарх (Александр I) с самого восшествия своего на прародительский престол осчастливил наши провинции; он, который в продолжение одиннадцати лет оказал нам более милостей, нежели предки его во сто лет. Властелин Швеции обременил нас тяжелыми податями, российские государи взимали с нас оныя в продолжении 94 лет, но великодушный Александр не только уволил нас от оных в четвертом году своего царствования, но даровал нам, сверх того, многие миллионы, частию за весьма малые проценты, частию же вовсе даром".
За лето собрали больше двух тысяч человек, имелся даже Лифляндский казачий полк (хотя, казалось бы, какие "казаки" из эстонцев?). Однако взрыв энтузиазма если и был при этом, то совершенно не затронул лифляндское дворянство, которое должно было снарядить ратников за свой счет. Когда в сентябре Сиверс увидел ополченцев, это были "весьма худо одетые люди, в одних летних исподниках, в круглых шляпах крестьянских, без галстуков, без чулок и даже без кастелей (латышских башмаков); вместе с тем усмотрено им было, что большая часть лошадей по старости лет и по прочим недостаткам, были на службу негодны". Из 759 лифляндских казаков только 106 имели теплые штаны, остальные же "должны были довольствоваться ветхим летним платьем". Сиверс приказал выдать ополченцам несколько коровьих шкур, чтобы они сами могли сделать себе обувь, но даже это вызвало недовольство дворян, считавших, что крестьяне уже и так отлично снаряжены, тогда как на самом деле они не имели ни рукавиц, ни полушубков, ни сапог, ни рубах. Сиверсу все свои действия приходилось согласовывать с ландтагом – национальным самоуправлением – которое, судя по некоторым действиям, а вернее, бездействиям, было к Российской империи в некоторой оппозиции. В ландтаге были убеждены, что ополченцы снаряжены по высшему классу. В ноябре при защите Риги 500 ополченцев были отправлены на рытье укреплений в летних рубахах – понятно, что очень скоро большинство из них поступило в лазарет.
Некоторые ополченцы перебегали к неприятелю, и их можно понять – от такой-то жизни…
К весне 1813 года Лифляндское ополчение имело такие потери в людях убитыми, пленными, беглыми и больными, что его пришлось расформировать.
Несчастливой была и судьба Тверского ополчения. В августе 1812 года общая численность его была 15 тысяч человек. После оставления нашей армией Москвы ополчение поступило в распоряжение барона Винцингероде, прикрывавшего Петербургское направление со своими войсками, доведенными в численности до корпуса. В ноябре ополчение выдвинулось к Витебску, где ему поручили охрану пленных. Пленные же оказались в большинстве своем больны. Ратники начали умирать от болезней еще в Витебске, а переход в Ригу в январе 1813 года совсем доконал ополчение. В 1814 году ополчение было по высочайшему повелению распущено. Домой, к своим семьям и хозяевам, вернулись только 4 тысячи 577 ратников.
7
Ополчения первого округа делились на полки, ополчения второго округа (Петербургское и Новгородское) – на дружины. В дружине было около тысячи человек.
Так как ратники одной дружины были чаще всего из одного уезда, а командиром у них состоял чей-нибудь здешний же барин, то деревенские порядки, особенно до выступления к армии переносились и на повседневную ополченческую жизнь. В книге "Отечественная война и русское общество" цитируются записки современника: "Все было по-домашнему: за офицерами при ополчении следовали их жены, приезжали гости, устраивалась партия в карты, – и бивуачное времяпровождение сбивалось на какой-то необычный военный пикник".
Основной военной наукой тогда были перестроения: для марша, для атаки, для стрельбы, отражения атаки неприятеля в конном строю. Скорость перестроения являлась главным фактором успеха: если пехота не успела построиться в каре, то участь ее была незавидна. Муштра была предназначена именно для того, чтобы солдат при всяком перестроении находил свое место в строю на уровне рефлекса. Однако муштровать ратников было просто некогда. В результате тактическая подготовка ополченцев была близка к нулю.
Вдобавок не хватало и оружия. Здесь, скорее всего, сказался страх дворянства перед вооружением народа: в Московском арсенале было брошено 20 тысяч исправных ружей, тогда как Московское ополчение ушло в августе к армии, имея ружья только в четырех полках из одиннадцати.
Первым в зоне боевых действий оказалось Смоленское ополчение. В своем рескрипте от 9 июля Александр I сообщил смоленскому гражданскому губернатору Казимиру фон Ашу, что на "усердное желание" смоленского дворянства "приготовить немедленно к временному вооружению против неприятеля до 20 тысяч или более ратников в подкрепление находящихся здесь войск и в защиту губернии" он дает благоволение.
Обещанных 20 тысяч однако собрать не удалось – к началу августа было только 13.800 человек (ополчение делилось не на полки и батальоны, а на уездные пятисотенные, сотенные и полусотенные отряды). Из них только около пяти тысяч имели ружья, остальных же вооружили копьями и топорами. Генерал Ермолов писал: "В Смоленске нашли мы начало составления земского ополчения: собранные толпы мужиков без всякого на лета их внимания, худо снабженные одеждою, совсем невооруженные. (…) По распоряжению главнокомандующего отобранные от кавалерии негодные ружья обращены на ополчение".
Для боя такое войско годилось мало. Поэтому за ополченцами закреплялись функции, на которые жаль было отряжать строевых солдат: вынос раненых, конвоирование пленных. Иногда ополченцам доверяли разведку, которая в те времена особой сноровки не требовала: "пойди туда, расскажи, что увидишь". (При этом сами ополченцы рвались в бой. Багратион писал 25 августа Ростопчину: "Ратников собралось теперь в Вязьме до 8 тысяч пеших и 1500 конницы и страх как злы на неприятеля из-за того, что церкви грабит и деревни жгёт").
По поводу того, сколько ратников было на Бородинском поле, в разных книжках пишут разное: некоторые авторы доходят и до цифры в 30 тысяч, что вряд ли – Смоленское ополчение было к тому времени истощено и не могло иметь в своих рядах больше 10 тысяч человек (надо учесть погибших, больных, отсталых, откомандированных по разной надобности). Пришедшие из Москвы дружины Московской военной силы по словам очевидца Федора Глинки насчитывали 12 тысяч человек. "23-го пришло из Москвы 12000 Московского ополчения графа Маркова, – писал Глинка. – На этом войске были две коренных принадлежности: борода и серый кафтан и третья – крест на шапке ратников. С офицерами пришли русские кибитки, повозки, роспуски с колокольчиками, заводные лошади, крепостные слуги. В другое время можно было бы подумать, что это помещики, съехавшиеся дружною толпою, с конюхами и заезжачими, в отъезжее поле на дальнее полеванье. Вместо знамени над рядами ополчения реяли хоругви. На многих повозках пристегнуты были дедовские складни с изображением святых на меди и финифти…". Вячеслав Хлесткий в очерке "Канун Бородина" вычисляет численность Московской военной силы в 15 тысяч 500 человек. Из них 8.500 ратников были распределены по регулярным полкам, так что непосредственно у графа Маркова остался отряд в 7 тысяч ополченцев.
Часть смоленских ополченцев отправили на правый фланг строить укрепления – там был возведен целый укрепрайон, так как Кутузов опасался, что Наполеон предпримет здесь обход. Часть – около трех тысяч – вместе с 7-тысячной дружиной графа Маркова были поставлены на русском левом фланге для подкрепления корпуса Тучкова 1-го.
Подкрепление могло быть довольно условным. Вячеслав Хлесткин приводит слова Михайловского-Данилевского: "У ополчений Смоленского и Московского, полки которых не все еще присоединились к армии, почти не было огнестрельного оружия. Вообще они едва имели подобие военного устройства.
За месяц, взятые от сохи, (…) они хотя и горели усердием сразиться, но нельзя еще было вести их в правильный бой с опытными полками Наполеона".
Рассчитывать можно было лишь на психологическое воздействие: французам издалека боевых качеств ополченцев не разглядеть, а густая масса войск внушала уважение. Хлесткин приводит воспоминания принца Евгения Вюртембергского: "Самое 15 000-е ополчение, поставленное позади генерала Багговута, на высоте между Утицей и Псаревым, со своими сверкающими копьями могло казаться неприятелю значительным резервом". Это была своего рода "психическая атака", уловка, которая вполне удалась: Понятовский, увидев русские массы, счел свои силы недостаточными и свел боевые действия на этом направлении к минимуму. Дмитрий Болговский, дежурный штаб-офицер в корпусе Дохтурова, вспоминал: "Сильные колонны Московского ополчения, которые мы имели в резерве позади нашего левого фланга и которые Наполеон принял за нашу гвардию, внушили ему такую боязнь, что он считал крайне опасным рискнуть в этой попытке своим отборным войском, на которое он смотрел как на свое последнее средство".