Внучка Лихачева Вера и ее муж Владимир Тольц познакомились в доме сотрудника сектора Якова Соломоновича Лурье, с которым и так отношения были не простые (еще со времен истории Зимина, выступавшего против Лихачева, - Я. С. Лурье его активно поддерживал). И вдруг Лурье выступает чуть ли не в роли свата! Существует злопыхательское мнение, что Лихачев в отместку за это выгнал Лурье из отдела. Это, конечно, преувеличение, на такого рода месть Лихачев не шел никогда. Но что досада поселилась в его сердце - это безусловно. Наиболее уравновешенные свидетели трактуют ситуацию так: Лихачев прикрывал, как наседка, своими крыльями своих "птенцов" от разного рода преследований - и, может, в какой-то раз "не прикрыл", и Лурье попал под плановое сокращение. Впрочем, научная карьера его не прекратилась и он еще много сделал для науки. Строгие судьи, которые сами в своей жизни не делали ничего плохого (но и хорошего тоже), подшили и это к "списку провинностей" Лихачева. Только им ли его судить?
Уверен, что он просил Веру не выходить замуж за Тольца вовсе не в угоду властям, а, главным образом, из-за собственных, личных переживаний: жених, уже известный диссидент Владимир Тольц был более чем на 20 лет старше внучки. Не нравилась и его деятельность, тон его выступлений на радио "Свобода", и довольно странная его биография (Тольц попал в Москве под машину немецкой гражданки, с тех пор хромал и получал довольно приличное пособие за нанесенное ему увечье)… Всё это вместе как-то не укладывалось в "шкалу ценностей", которые проповедовал Лихачев. Всё было, как специально, "ножом по сердцу".
И вот - отъезд Веры, еще один удар по Лихачеву. Страдал он и за Милу, понимая, как подкосит ее отъезд дочери - причем никак не согласованный, демонстративно конфликтный. Сказать, что это было некстати - мало сказать, компромат на "зэка" Лихачева, так и не ставшего "настоящим советским гражданином", был властям очень кстати. Лихачев уговаривал Веру не уезжать - ее отъезд мог разрушить многое в жизни Лихачева, погубить многие его полезные начинания, но она была непреклонна. Конечно, тут важна была и политическая составляющая: негативное отношение к властям в 1970–1980-е годы стало почти всеобщим - и власть немало в этом отношении постаралась. Стоит вспомнить хотя бы крайне непопулярное вторжение в 1968 году в демократическую Чехословакию. Достала всех и постылая, бездарная демагогия-идеология. Несмотря на усиленные меры властей по борьбе с инакомыслием, оно стало почти что нормой. На самом деле лишь начальники якобы верили в светлое будущее страны - большинство населения относилось к властям и строю крайне негативно. Ходило множество анекдотов, каламбуров, присказок на эту тему. "Прошла зима. Настало лето. Спасибо партии за это!" Так что в критических настроениях юной Веры Зилитинкевич ничего исключительного не было. Но вот покинуть страну - на это тогда еще решались немногие. Все знали, что это непременно ударит по жизни близких, их могут выгнать с работы с "волчьим билетом", да и самого "путешественника" могут обвинить в диссидентстве или в чем угодно и вместо Запада отправить далеко на Север. Но отчаянной решимости Веры способствовала еще и обстановка дома: отец сидел, мама стала невыносимой, дед уговаривал остаться - явно больше беспокоясь о безопасности своей карьеры и его "великих дел"!
И Вера уехала. Это очень сильно ударило и по сознанию, и по официальному положению Милы, и особенно Дмитрия Сергеевича. Такие отъезды родственников тогда весьма осуждались на парткомах и резко сказывались наделах остающихся! Положение Дмитрия Сергеевича стало критическим и могло привести к очень тяжелым последствиям - в лучшем случае, все важное, за что он так страдал, могло сорваться, "барский гнев", нарастая, мог бы парализовать работу Лихачева: выбор их методов воздействия, как мы уже видели, был широк, и я бы сказал, ничем неограничен - вплоть до "случайной гибели". Спасение пришло с Горбачевым и перестройкой.
Впрочем - в семейной жизни Лихачева никакого просветления не наступило. Зилитинкевич, выйдя из заключения, был по-прежнему энергичен - и с репутацией несправедливо осужденного уехал за рубеж: тогда такая шумная биография была хорошим трамплином для карьеры.
Милу он с собой не взял - однако и не развелся, предпочтя оставаться зятем Лихачева.
Страдания Милы ничуть не уменьшились - если не увеличились. Часто она направляла свои эмоции на племянницу Зину. При этом, вспоминает Юрий Иванович, она была человеком душевным и добрым, и когда страдания отпускали ее, она делала хорошее.
Однажды, вспоминает Курбатов, к ним в дом пришла знакомая спекулянтка, уже почти подруга дома, и вдруг вынула из сумки отличные брюки - как раз на Юрия Ивановича. Домашние притихли, зная характер Милы. Разговор о покупке брюк для Юрия Ивановича мог вызвать у нее вспышку гнева. И тут вдруг Мила произнесла:
- Да что тут думать? Отличные брюки, и Юре в самый раз!
Он вспоминает, с каким облегчением все вздохнули. То был один из уже редких мгновений счастья в этой семье.
Поскольку такие мгновения были большой редкостью, Юрий Иванович ярко запомнил еще один. Однажды Дмитрий Сергеевич дарил Юрию Ивановичу, с которым у них были самые теплые отношения, свою новую книгу и уже начал подписывать. Тут нужно вспомнить, как красиво подписывал Дмитрий Сергеевич книги: создавал как бы целую картину из букв. Обычно он красиво рисовал заглавную букву на целый лист, и потом внутрь ее помещал каллиграфически выписанные маленькие буковки. Он уже начертал заглавную "Д" - и тут, вспоминает Юрий Иванович, в комнату вошла Мила. Дмитрий Сергеевич застыл с пером в руке.
- Ну чего ты? - проговорила она. - Уж пиши "Дорогому"!
Однако такое согласие было уже нечастым в этой семье.
Решительная Вера переехала с Тольцем сначала в Прагу, потом в Мюнхен и стала работать на радиостанции "Свобода", где работал и Тольц. Трудилась она в исследовательском отделе, занималась довольно узким направлением - историей Академии наук СССР.
Когда я был в Мюнхене на литературной конференции под названием "Бавария читает всё", я видел ее в гостях у моего друга филолога Игоря Павловича Смирнова, который женился на немке - Ренате и преподавал в Германии. Игорь созвал довольно много гостей-земляков, живших теперь в Германии. Помню веселье, вольность разговоров - все, в том числе и я, демонстрировали абсолютную смелость речей, хотя я-то как раз собирался возвращаться, но поддался этому пьянящему ощущению долгожданного "праздника свободы". Помню, что среди гостей была и юная Вера - Игорек с особым пиететом представил ее: внучка Лихачева. В непривычно ярком для меня сиянии ламп (у нас тогда в очередной раз была "Россия во мгле") я вспоминаю ее симпатичное лицо. Знал бы тогда, что сяду за эту книгу, - поговорил бы и записал. Но хотелось всего сразу. На следующий день мы были у веселого бывшего ленинградца художника Игоря Росса, принявшего нас в халате с павлинами и угощавшего душистым грушевым самогоном. Потом были на его "хеппенинге": вода гулко падала в таз из продырявленного подвешенного бака, мюнхенские аристократы и толстосумы почтительно взирали, а потом внимали дерзкому питерскому художнику, вырвавшемуся из духовного застенка на свободу, дабы встряхнуть их тут и кое-что вытряхнуть. Потом мы ехали с Игорем Смирновым через половину Германии в университет на границе со Швейцарией, где он преподавал… по дороге то и дело "нарушая режим". Ощущение озорства, лихости жизни пьянили меня. Отчаянные ребята собрались тут!
В 1981 году у Веры с Тольцем родился сын, правнук Лихачева, Сергей. И внучке Вере, и деду хватило ума и души восстановить добрые отношения, простить взаимные обиды. Лихачев бывал у нее еще в Мюнхене, видел правнука, встречался у нее в доме с друзьями-эмигрантами, бывшими соотечественниками, в том числе и со своим аспирантом Игорем Смирновым. Игорь вспоминает, что общение было абсолютно свободным, говорили обо всем. Весело обсуждали последние новости и анекдоты из жизни как эмигрантов, так и питерских и московских коллег.
Помнится, говорит Игорь, заговорили об Александре Панченко, замечательном ученом, с которым у Лихачева на тот момент испортились отношения - может, отчасти и оттого, что Панченко тоже, как и Лихачев, начал широко выступать по телевизору, и с немалым успехом, хотя, как считали строгие филологи, с некоторыми научными погрешностями. Кто-то сказал, что Панченко здесь называют "Лжедмитрий Сергеевич", и шутка Лихачеву понравилась, он смеялся.
Опасения Лихачева насчет "странного брака" внучки Веры подтвердились - он продержался недолго.
Потом ее перевели на работу в Манчестер, в Англию, некоторое время она там страдала от одиночества, а потом вышла замуж за Йорама Горлицкого, тоже советолога. Отношения с семьей Лихачевых Вера поддерживала, и приезжала с мужем и даже его мамой в Ленинград, и их встреча с Дмитрием Сергеевичем была вполне родственной.
В 1982 году вышла одна из самых знаменитых книг Лихачева - "Поэзия садов: К семантике садово-парковых стилей". В том же году он был избран почетным доктором Университета Бордо (Франция). В 1983 году он становится председателем Пушкинской комиссии АН СССР. В 1984 году имя Лихачева присвоено малой планете № 2877, открытой советскими учеными. Ясно, что присваивать имя Лихачева планете заставили не власти - это решили сами астрономы по случаю всеобщей любви к Дмитрию Сергеевичу.
Сергей Сергеевич Зилитинкевич сейчас почтенный профессор Хельсинского университета, автор солидных трудов, удостоившихся восторженных похвал, участник и организатор международных конференций, проектов. Его труды и труды его учеников, посвященные туманам, облакам, волнам и другим явлениям морской стихии, необходимы летчикам, морякам. Скандальная история давних лет нигде не упоминается, даже в Интернете. Теперь уже ясно вполне - Сергей Сергеевич Зилитинкевич крупный ученый, великолепный организатор, все остальное - мелочи жизни, наследие проклятого социалистического прошлого. Теперь та история всплывает порой лишь в воспоминаниях о Лихачеве.
- А еще он как-то приобрел приставку "фон". Теперь он "фон Зилитинкевич", - так закончил Юрий Иванович рассказ о своем родственнике.
Однако все происшедшие в их семье события весьма обострили и без того не простые отношения Дмитрия Сергеевича с властью, и "барский гнев" с новой силой обрушился на него.
"БАРСКИЙ ГНЕВ"
Все, кто жил в те годы, помнят жутковатый обычай - перед каждым советским праздником, а их было множество, многие окна на фасадах домов завешивались огромными полотнищами - размером минимум на два этажа!
На этих полотнищах были гигантские лица наших лидеров - членов Политбюро ЦК КПСС. Набегающий ветер слегка морщил их, казалось, что они нами недовольны. То, что в занавешенных квартирах наступает мгла и люди ничего не могут из своих окон увидеть, в том числе и радостного праздника на улицах, во внимание не принималось. Кроме "линии партии", тогда мало что принималось во внимание. Эти занавеси вешали даже на окна Большого дома, на время их закрывая. "Как же им за нами следить-то?" - шутили мы.
Некоторые гигантские лица были знакомы - например не стареющий и не теряющий власти уже много десятилетий Анастас Микоян. С другими было сложнее. Оказывается, у них там шла борьба, и порой появлялись незнакомые лица, что-то они олицетворяли, за каждым что-то стояло, но люди не очень этим интересовались. Известна шутка Иосифа Бродского, который поглядел на портрет Мжаванадзе на своем фасаде и спросил Довлатова: "Кто это? Похож на Уильяма Блейка".
Но одно лицо того времени врезалось в память сильно.
Другие порой казались даже симпатичными. Художники, естественно, старались придать благородства и обаяния своим героям. Но в отношении одного из персонажей - Григория Васильевича Романова - им это не удалось. В любом формате и исполнении характер его прочитывался сразу - властный, самонадеянный, круглые его глаза, чуть навыкате, полны презрения к нам, мелкомасштабным. Его появление означало конец недолгой "оттепели" шестидесятых.
Один мой друг, работавший на "Ленфильме", рассказывал, как однажды они пригласили Романова консультантом на одну картину - и партийный вождь охотно согласился. Наверное, потому, что фильм, в духе того времени, был о партийном деятеле, который своей мудростью исправляет ошибки, возникшие при строительстве нового комбината. Поправки Романова были точны и очень конкретны: "У вас второй секретарь ходит в каракулевой шапке-пирожке. Такого не бывает: такие шапки носят лишь первые секретари. У вас в фильме в кабинете третьего секретаря стоит холодильник. Это не правда - холодильники положены, начиная со второго секретаря". Романов четко знал, что кому положено в этой стране. И вдруг кто-то нарушает этот четкий и разумный порядок. Какой-то профессор, чье дело рыться в пыльных свитках бумаг, и даже не член партии, вдруг поднимает голову и начинает указывать властям, что делать и что не делать. Ему несколько раз указывали, что он забывается - но он упорно продолжает свое!
И действительно - Лихачев не слишком соответствовал эпохе. В спальне у него стоял портрет царевича Алексея, убитого большевиками (в детстве Лихачев походил на него - особенно на фотографиях в матросском костюмчике). В кабинете за стеклом были безделушки и фотографии - философа Мейера, Астафьева, Солженицына, Пастернака, брата Михаила, мамы Веры Семеновны, стоял портрет его отца, Сергея Михайловича. Щеголь в чеховском пенсне, чья жизнь была переломана революцией. Главный инженер "Печатного двора", проигрывал царские подарки в карты, пил с пролетариями, боясь, что те выскажут ему "классовое недоверие", как уже высказали однажды. Из-за чего находился в постоянном конфликте с женой Верой Семеновной, которая зачастую даже не давала ему ужинать. Лихачев его нежно любил.
Революцию Лихачев не признавал, никогда даже не произносил этого слова, говорил "до несчастья". Никогда не ругал царя. Только Распутина. Когда водил дочерей и внучек по городу, рассказывал: "Здесь жил мой учитель Аничков, а здесь вот, на Шпалерной, я сидел".
Ненавидел фильм "Чапаев", говорил, что тот любил расстреливать пленных белых офицеров из пулемета.
При всех его научных успехах - советская власть явно не любила его, использовала любую возможность, чтобы унизить. Лихачев рассказывал своему другу профессору Илье Захаровичу Серману удивительную историю. Однажды он пробился в Смольный к третьему секретарю обкома Кругловой и задал вопрос: "Почему меня не отпускают на международные конференции, если меня приглашают?" Ответ был странный: "Мы боимся за вас! Вдруг вам что-нибудь впрыснут и вы не то скажете!" Лихачев спросил с изумлением: "И что, я могу рассказывать об этом всем?" - и получил потрясающий ответ: "Конечно можете!"
Его плохие отношения с властью, прежде как-то маскируемые с обеих сторон, вырвались наружу.
В атаку, надо отметить, пошел сам Лихачев. В обществе явно намечалось противостояние властям, у всех накопилось немало претензий, и нужны были отважные люди, чтобы посметь это высказать. И Лихачев сразу сделался ключевой фигурой. Еще в 1964 году состоялось его выступление по телевидению на тему вроде бы нейтральную - о защите исторических садов. Тема, казалось бы, мирная, но Лихачев своим тихим, размеренным, интеллигентным голосом впервые сказал о попустительстве властей, о их равнодушии к русской культуре. Эта "тихая" передача прозвучала как взрыв. Были уволены редактор передачи И. Муравьева, директор телевидения Б. Фирсов, который прежде был секретарем райкома партии Дзержинского района, потом возглавил Ленинградскую студию телевидения, проникся там новыми идеями и стал затем весьма заметным, прогрессивным и знаменитым человеком в нашем городе, доктором философских наук. Менялись времена, по-новому раскрывались люди. Появлялись новые, смелые ученые. Помню переполненные залы на выступлениях знаменитых прогрессивных социологов - Ядова, Кона - идеи их резко противоречили "партийным установкам".
Успехи Лихачева тех лет весьма впечатляют.
В 1961–1962 годах он, на волне его славы, избирается депутатом Ленинградского городского совета.
В 1962 году издает книгу, одну из наиболее ценимых коллегами, - "Текстология: На материале русской литературы X–XVII веков".
В 1963 году он избран иностранным членом Болгарской Академии наук. Награжден болгарским орденом Кирилла и Мефодия 1-й степени на Пятом международным съезде славистов в Софии. В том же году он командируется АН СССР в Австрию для чтения лекций. На бумаге это выглядит здорово. Но реальность тех лет отнюдь не была сладкой.
Александр Рубашкин рассказал мне о встрече с Лихачевым в 1963 году в Ялте. Накануне его приезда он зашел к директору Дома творчества и увидел на его столе телеграмму: "Приезжаю такого-то. Профессор Мейлах". Репутация профессора Мейлаха из Ленинграда была далеко не безупречной, на воротах его каменной двухэтажной дачи в Комарове висела вывеска: "Злая собака", и кто-то дописал от руки "и беспринципная". Однако изображать великого ученого и высокий чин - он умел. Телеграмма его оказала действие, администрация готовила ему лучшие покои. Прибытие же Лихачева с семьей, назначенное на тот же день, никакого рвения у обслуги не вызывало. Рубашкин увидел в расписании, что Лихачевым предназначен чуть ли не самый плохой, сырой номер. И он сказал директору: "А вы знаете, кто на самом деле великий ученый и выдающийся человек? Лихачев!" Слова его возымели действие. Лихачевым отвели хороший номер. Вечером в день прибытия Лихачев, с присущей ему деликатностью, подошел к Рубашкину и поблагодарил: "Я слышал, что вы за нас хлопотали. Спасибо вам!" Постепенно они сдружились. Там же отдыхала сестра Рубашкина, врач, и Лихачев советовался с ней по поводу обострения язвы, начавшегося в Австрии, куда он был командирован практически без денег. Такова была реальная жизнь: почести на бумаге - и унижения на земле.
Противостояние Лихачева и власти становилось все более острым. Он не собирался прощать этой власти ничего, и прежде всего своей каторги. Он начинает заниматься восстановлением "бесславной истории" нашей власти - вопреки все нарастающей какофонии прославления очередных вождей, их непрестанных награждений друг друга и т. д. Дмитрий Николаевич Чуковский, внук Корнея Чуковского, режиссер документального кино, вспоминает, как однажды они вместе с Лихачевым, готовя материалы по изучению и сохранению памятников старины, сумели проникнуть в Красногорский киноархив и увидеть съемки Соловецкого лагеря 1929 года.
Д. Н. Чуковский пишет: "Дмитрий Сергеевич проработал смену, ничем не выдав своего волнения от увиденного более чем через полвека лагеря, где он сидел несколько лет… А вот когда мы возвращались в Москву, Дмитрий Сергеевич дал волю своим воспоминаниям. Тот просмотр в архиве через несколько лет дал толчок к созданию первого фильма о концлагерях СССР - "Власть Соловецкая"".