* * *
Вообще в доме всегда кто-то еще (кроме членов семьи) жил, пребывал на содержании: Степанна, подросток Лактюшка (Галактион) из деревни, оставшийся без отца. Вечно голодный… Да и Сашка всегда старался урвать кусочек мясца поболе. Сорванец!.. Заходил в лавку к отцу – "Да так, зашел посмотреть". А потом оказывалось, что у него в кулаке зажат двугривенный. Угощал леденцами: "Верка-хабалка, ешь!" Иногда растягивали аршина на три тянучку, – пока она не рвалась. У кого хвост длиннее – тот счастливее. Поначалу мама не задумывалась, откуда у него сласти и брала их. Но потом произошел такой случай. Как-то за обедом Сашка резко повернулся или его кто-то задел, и в кармане у него что-то загремело. Отец и спросил: "Ну-ка, что у тебя там?" В жестяной коробке оказались деньги, мелочь… Сашка – весь пунцовый. А отец посмотрел на него спокойно и сказал: "Саша, так люди не делают. Если тебе что-то надо, ты скажи, попроси"… Никогда не то, что не кричал, – голоса не повысил. А бить Сашку и вовсе не мог. Марья-то Федоровна приказывала: "Дай-ка хорошенько Санятке по заднице! Без плетки – какая учеба!" Сашка орал во всю мочь. А отец только делал вид, что бьет его, едва прикасаясь к нему. Это происходило в сарае, и сквозь щели всё прекрасно было видно. Потом весь зареванный Сашка подходил к матери. М. Ф. вытирала ему ладонью чавку, – нос, конечно, был весь в соплях. А затем подставляла ручку – для целования. "Маманя, прости, больше не буду!" На этом обряд завершался.
* * *
Учительница приходской школы посоветовала маме учиться дальше. И отец как-то сказал М. Ф.: "Ты пойди, мать, к учительнице, снеси ей пачку чаю (фунт), чтобы похлопотала за Верушку – насчет поступления в гимназию". (В казенную, где плата была значительно ниже; но и попасть туда детям из простых семей было трудно). После долгих пререканий с И. Г.: "И к чему это – учить? Еще чего! Замуж выйдет!" – М. Ф. взяла, все-таки, пачку чаю, сунула под тальму и пошла к учительнице в школу. Сперва прощупала почву через нянечку. Та благословила: "Пойди, попробуй!" Учительница, очевидно, чтобы не обидеть М. Ф., приняла "дар" и сказала, что просить ее не надо. Она сама хотела говорить о девочке и ее подружке, Маше Булыгиной. Когда М. Ф. вернулась, И. Г. спросил: "Ну, как?" И та сердито отвечала: "Хвалила!"
* * *
"Всё своим чередом… Вот и окончание приходской школы… Я иду со своей подружкой на выпускной вечер. Первой встречает нас нянечка. И как-то особенно ласково смотрит на меня. И говорит: "Ты уж только не расстраивайся…" Я ничего не понимаю. Идем дальше в актовый зал. А там выдают свидетельства об окончании школы. Поочередно всех вызывают. И Машке Булыгиной вручают свидетельство, небольшой лист, и грамоту – за отличную успеваемость, а мне почему-то – одно свидетельство – со средней оценкой "хорошо". Думаю, почему так? Вроде бы, с Машкой мы учились на равных?.. Да еще ей дали в награду книжку. Ну, конечно, обидно. Подходит ко мне учительница и говорит: "Идем-ка со мною". Приводит к себе в кабинет, а, может быть, в комнату, в которой она и жила. – Любовь Николаевна. Очень хорошо ко мне относилась. Бывало, я прочитаю какое-нибудь стихотворение, а она удивляется: "Откуда же ты знаешь? Мы ведь этого еще не проходили!" А я слышала, как Костя учил. И всё вслух читал. А я и запоминала… Ну, так Любовь Николаевна привела меня к себе и дает мне книжечку. "Это, – говорит, – от меня лично". И там написано: "За хорошую успеваемость"… Прихожу домой расстроенная. Мама спрашивает, – в чем дело? Приходит отец, и мать передает ему: "Смотри-ка, Илья Гаврилыч! – Машке Булыгиной дали и маленькую бумагу, и большую, а нашей-то – только маленькую. Куда ж это годится!" – "Ну, Маша, и Верушке написали "За хорошую учебу" и книжку тоже дали…" – "Да! Книжка-то у Машки Булыгиной – толстая, а это – что?! – тоненькая! И – нечего девке учиться, пущай замуж выходит!" – "Маша! – Хочет Верушка учиться – пусть учится дальше. Отдадим документы"… И вот – мать пошла записывать меня в гимназию. Нарядилась, расчупыжилась, тальма на плечах развевается. Наконец, возвращается. Колыхаясь, плывет. Идет, раздувая ноздри. И не говорит – фыркает: "Приняли!.."
* * *
"А оценку за успеваемость снизили из-за Закона Божия. Отец Василий его преподавал. Сидит в рясе, закинув ногу на ногу… Чувствовал мою строптивость, и я, хотя и знала урок (сказки ведь, притчи – интересно!) немела перед ним. Чем-то он был мне неприятен. Наверное, потому что, когда в праздники захаживал к нам, и мать его угощала обедом, он всё на еду налегал. "Марья Федоровна, что-то я больно щи пересолил! Подлей-ка еще малость!" – "Да кушайте, отец Василий, на здоровье!" – Забота о вожделении плоти меня, видно, и отталкивала… Вот отец Василий и снизил мне оценку…"
* * *
"Как-то взяли на постой, "на хлеба", молодую учительницу. Помню уговоры отца: "Ну, Маша, ты представь, она – одна, в чужом городе, а в гостинице дорого. Если бы твоя дочка…" – "Да уж ты – смола, Илья Гаврилыч! Пристанешь – не отлеписся…"
Мама моя, уже гимназистка последнего класса, очень стеснялась: неужели постоялице придется есть со всеми из одной миски? Но М. Ф. сказала: "Как так! – Это что же, выделять?" И учительница ела со всеми. Около недели мама всяческими способами уклонялась от обедов. И все-таки, в один прекрасный день оказалась за столом напротив учительницы. Заливаясь краской, сгорала от стыда перед ней: было ужасно неловко… И однажды призналась ей в этом. Она же ответила: "Ну, и что? Я и дома так всегда ела". Потом они очень подружились.
* * *
"Марь Фёдна ходила, тряся юбками. Их было – по меньшей мере три. И вот из-под верхних двух достает как-то небывалый фрукт – апельсин". Ну, чего глаза растопырили? Нечего ащщеульничать! До субботы полежить. Отцу – после бани". В субботу ставится самовар – ведерный. Одной – не поднять. – "Помогай, Еленка!" Когда закипит, снимается верхняя крышка, кладется полотенце, а на него – яйца. "Илья Гаврилыч, яичко не съишь ли?" – "Ну, давай, Маша. И ребятам – тоже. Где они? Костюшка – здесь. А где Верочка?" – "Вон твоя Верочка-щелочка, кошке уши чешет. У!.. Мавра Халаумная!" Мавра – крестная… А крестным был Михаил Прокопьевич Балакирев, столяр, работал на железной дороге. Подарил маленький шкафчик, игрушку…
"Ну, садись, Верушка, рядом со мной. Вот тебе яичко, посоли и – с хлебушком!" – Всегда спокойный, степенный, отец лишнего не говорил. Росту – невысокого, стрижен под скобочку, лицо иконописное…
"Илья Гаврилыч! А еще поисть не хочешь? Я сисиськи приготовила тебе". – "Каки-таки сисиськи, Маша?" – "А вот у Михаила Прокопьича нонече была, так Елена Николавна угощала. Уж и не знаю, что это – обед ли, ужин ли был, а вот сисиськи давали". – "Ну, ладно коли, Маша"… И только потом скажет: "Ты в следующий раз мне что-нибудь одно давай"… И нам – по сосиске тоже. "Костя, хочешь еще?" – "Нет, маманя". – "А ты, Санятка?" – "Я – могу. Как папаня…" Потом – чай. – "Какое варенье, Илья Гаврилыч? – Сморода, вышня, кружовник?" И нам, ребятам, суется в рот по ложке. "Запивайте чаем и бегите гулять!" А взрослые еще долго сидят за самоваром, чаевничают"…
* * *
Костя был года на три старше мамы (наверное, с 1895-го). Когда началась война, пришел срок его призыва. Но был он хил и тщедушен. М. Ф. всё время приставала к отцу: "Илья Гаврилыч, пойди, куда надо, – дай! – Так все делают…" Отцу это – как на казнь идти. "Чегой-то ты, как вор на ярмонку собираисся?.." Набрали, все-таки, золотых монеток. Считали оба, проверяли друг друга. И отец, скрепя сердце, пошел. Приходит и, снимая картуз, пот отирает: "Принял". Косте дали отсрочку на год. Но потом всё равно взяли. А вернулся когда, – был совсем плох. Будто старичок, какой – в окно постучался. И всё кашлял. Где-то в Польше, в болоте лежали. Кроме шинелей – ничего… Недолго прожил…
* * *
В гимназии был швейцар Гриша. Он говорил: "Барышня Киреева, Вам письмо. От Воли. Он хороший мальчик". Мальчишки занимались в утреннюю смену. Девчонки – в вечернюю. А Гриша был связующим звеном. Через него шла корреспонденция любвей. Однажды мама попросила: "Гриша, спрячь меня!" – Она не выучила историю и боялась, что ее вызовет учительница. И просидела весь урок, заслоняемая висящими пальто. Гриша не выдал.
* * *
Когда началась Германская война, Сашка с приятелем, Костей Тарабукиным, – Сашке тогда было лет 15–16 – убежали из дома. Будто бы, на фронт. Но предположили, что далеко они не ушли. И что, наверное, не миновали хутора, где жили родичи, которые незадолго перед тем приезжали. Именно там и обнаружил их Илья Гаврилович. Сашка с дружками – их было уже несколько человек – резались в карты на деньги, избрав какое-то укромное местечко. На сей раз отец сказал: "Пусть мать с тобой расправляется".
* * *
У Марии Федоровны была сестра – Люба. Второй ее муж – Александр Александрович Богатырев – могутный мужик. Занимался торговлей – продажей овощей и фруктов; их везли с юга на север. У него было три дочери. Младшая – Катя. Совсем не провинциалка. Часто ездила в Питер и снабжала маму книгами. (Катя навещала нас и в Ленинграде: по смутным детским воспоминаниям, я восстанавливаю образ сухощавой и подтянуто-элегантной женщины). Читала мама ночами напролет. Отец, Илья Гаврилович, на пути из своей комнаты в уборную, ни слова не говоря, подойдет – фукнет, погасит лампу, а она через несколько минут горит снова. В другой раз – только громче фукнет. Но опять безмолвно. А Мария Федоровна днем причитает: "Подумать! Опять в лампе карасину нет! Это ведь и не напасесся! Вот уж Верья – так Верья! Вероломная!"
* * *
У Любови Федоровны и Александра Александровича был сад. И мама летом гостила у них. "В саду стояла скамейка. И так хорошо было растянуться на ней. Кругом то и дело падают яблоки. Но сама никогда не подниму. Придет Катя – "А что же ты яблоки не ешь?" – "Да как же я могу?.." Тогда она набирает – самых красивых, спелых, и едим вместе вволю…"
* * *
"Нинка (Нина Ивановна, твоя тетка, сестра отца) училась в трех гимназиях – из двух первых ее выставляли. Девицей была весьма экстравагантной. Ходила в шляпе с лорнеткой и на поводке вела фоксика, Джоньку. Мать ее, Юлия Григорьевна, (акушерка, почитаемая всей округой и похороненная в Москве, в Крематории – как первый в городе герой труда) давала ей немного денег; жили скудновато. И Нина Ивановна тащила с базара огромный сноп цветов с сумкой в одной руке и курицу – за ногу – в другой. Картошку или хлеб купить забывала".
* * *
"Юлия Григорьевна относилась ко мне очень сдержано и суховато. В доме принимала отстраненно. Пригласит: "Хотите чаю?" – "Нет, спасибо, я только что пила" И всё. А я иду в комнату к Вольке. Но после моего пребывания в Саратове, – уже в Козлове – пришла к нам. В обеих руках по пакету с виноградом. Мать засуетилась, стала трясти юбками, доставать разные варенья… А Юлия Григорьевна уважительно: "Вот, Вера, я пришла поздравить Вас с днем рождения…"
* * *
В доме Мочаловых шла постоянная возня – борьба парней: Всеволода (впоследствии – отца моего), Льва (дяди) – в будущем мастера спорта по гимнастике, чемпиона) и Юрия (приемного сына Юлии Григорьевны, сына ее подруги).
Дед, Иван Васильевич, уже не жил с Юлией Григорьевной, та была больна. Они развелись, о чем было сообщено в газете. Дед женился на Валентине Алексеевне. Работал земским врачом, но имел только фельдшерское образование. Так что поступил на медицинский факультет в Саратове одновременно с моей мамой. Только она была на вечернем отделении. Сдала два экзамена.
* * *
"Иногда мальчики ездили в Сабурово. Там начальником станции работал брат Ивана Васильевича – Александр Васильевич, вечно пропадавший в разъездах. А жена у него – ухарь-купец баба была. Она и утешала мальчиков. Просвещала их…"
* * *
"Нина Ивановна – язва первостатейная; встречала словами: "Явилась – не запылилась! А платье откуда такое?" – "Сама сшила". – "Рассказывай!.. А я вот вчера была в Гранд-отеле с художником Герасимовым…" Зато брат Всеволода – Лев – ко мне относился очень нежно. Всегда осаживал Нинку. И смотрел на меня с благоговением. Но никогда ничего не позволял себе. Наверное, влюблен был… В честь его и тебя назвала…"
* * *
"Как-то собрали весь выпуск гимназии. Пришел некий человек. Потом выяснилось – Шелофанов, Владимир Николаевич. Спросил: "Кто умеет печатать на машинке?" Я подняла руку и еще одна девочка, некрасивая и чем-то неприятная. "Ну, ладно, приходите туда-то". Пришли в помещение бывшей думы. Здесь находился Упродком (Уездный продовольственный комитет). Его часть – Реквиз-отдел. Начальником его и был Шелофанов, приехавший из Москвы, а заместителем Шелофанова – Толмачев, Николай Николаевич. Шелофанов дал какую-то книгу – перепечатать страничку. (До этого я училась немножко. В городе был один чудак. Что-то вроде анархиста. В комнате его не было ничего, кроме тюфяка и пишущей машинки. И вот он предложил: "Кто хочет учиться печатать, приходите – печатайте". Бесплатно. А сам надолго исчезал. Постепенно я чему-то научилась). Другая девочка печатала лучше. Но Шелофанов ее отпустил. "Когда надо будет – позовем". А мне сказал, посмотрев мою страницу: "Так, хорошо. Ну, давай, я тебе что-нибудь продиктую". Продиктовал какое-то распоряжение". – "Ладно. Где ты живешь?" – "Да вот здесь, рядом – через сад". – "Прекрасно. Кто твой отец?" – "Торговец". – "Приказчики есть?" – "Нет никого". – "Ну, будешь приходить по вечерам, тренироваться". А мне только того и надо. Толмачев был очень мягок. Бывало, погладит по плечу – отечески нежно. Без приставаний. А Шелофанов – коренастый, плотный, мужественный, – мне нравился, и я его боялась. Но и он держался в рамках. Только однажды, когда что-то диктовал, подошел близко. А у меня на шее была золотая цепочка. Потянул за нее. (А я уже в атеистках ходила; и вместо крестика на ней висели золотые часики). Он вытянул их, раскрыл, посмотрел… С тех пор я его сторонилась. Обращалась к Толмачеву. А когда тот рекомендовал спросить что-нибудь у Шалофанова, мне было неловко, я мялась, и Толмачев, кажется, понимал меня…"
* * *
"С часиками – своя история. Они пропали. У Сашки была девушка. Красивая татарка – Фатима. Жила без матери и отца, с маленькой сестренкой на руках. И вот, как и следовало ожидать, она забеременила. Приходила с заплаканными глазами. Денег ни у нее, ни у Сашки, конечно, не было. И часики мои вместе с колечком, в которое вставлен был камушек, исчезли…"
* * *
"Белые – мамонтовцы – щли с Заворонской стороны. Кто – на конях, по четыре в ряд; кто – пешие. А потом опять – конные… Через два дома от нас жила Машка Харитонова. Ее отец, крупный здоровый мужчина, сапожничал. Целыми днями сидел, согнувшись. Стучал молотком. Так вот. Он только вышел на крыльцо посмотреть, когда шли мамонтовцы. Да, видно, не так посмотрел. Его тут же убили. – Ни за что! Искали евреев. И тоже убивали. Один старик-еврей, чтобы не попасть в руки мамонтовцам, спрятавшись где-то в подвале, покончил с собой…
Это был самый настоящий бандитский сброд. С серьгами в ушах кое-кто. На базаре они посбивали замки с лавок – всё пошло на разграбление. В городском саду каждую ночь играл духовой оркестр. Ловили всех проходящих женщин и тут же, на скамейках, использовали. Вломились и в наш дом. Человек пять-шесть. Всё перерыли. Отобрали отрез сукна, купленный то ли Косте, то ли Сашке на пальто; у папы сняли наручные часы. Мама ворчала. А папа говорил: "Ну, Маша, – пусть их!.." То, что было поценнее, заранее завернули в клеенку и опустили в уборную. – Потом отец доставал черпаком.
А у меня в комнате на туалетном столике стоял флакончик одеколона – его тут же выпили. Со мной в комнате спала Саша – горбатенькая. У нее была единственная, должно быть, ценность – высокие сапожки до колен, со шнуровкой. Тогда так модно было. Вот она и легла, не снимая их, – в постель. Однако ни ее, ни меня не тронули. Пронесло… А жутко было. Бесчинствовали они неделю, а потом ушли. Вернее, спешно бежали. Наверное, это было в 18-ом году… Я ничего не понимала в политике…"
* * *
Коснулись маминой семьи и другие события тех лет.
Сашка был арестован. Кто-то, вероятно, донес на него. Он работал на кирпичном заводе. Принес как-то – по мальчишеской резвости – пистолет. Его закопали под порогом в погребе. Когда пришли красные, арестованных перевели в теплушки на станции. Мама пошла разыскивать Сашку. Заговорила с охранником. Сказала, что ищет брата, принесла ему поесть. Дала охраннику половину каравая. Увидала Сашку… По ночам то одних, то других уводили на расстрел… Потом арестованных перевезли в Тамбов, в Губчека. Маме, видно, кто-то подсказал, как действовать. Она собрала подписи рабочих на кирпичном заводе, где работал Сашка. Бумага удостоверяла, что он все дни находился там, что не пил и т. д. Была и печать. Эту замызганную от прикосновений многих рук бумагу повезла в Тамбов. Там ее спокойно выслушали. Сказали: "Разберемся!"… Через несколько дней Сашка вернулся домой.
* * *
"В Саратове Всеволод заболел холерой. Иван Васильевич положил его в приемный покой. Выходил горячими и холодными ваннами. Такая тогда метода была. А в Козлове холерой заболела мама – М. Ф. – Ухаживала за нижними жильцами… Я обкладывала ее горячими бутылками. Узнав об этом, доктор Маршанский сказал: "Молодец!" М. Ф. поправилась…"
* * *
Мама получила извещение – из Саратовского университета – о том, что на Медицинский никого не принимают: перепроизводство врачей. Но зачисляют на Биологический. Решила ехать. "Маманя, дай мне материи на рубашки". – "На, возьми. Только не всё – сколько положено". – Пришлось сказать, что уезжает. "Отец! Верья-то, ишь, что удумала! Ни отца, ни матри у нее нет!" – "Маша, пущай едет. Верушка – девочка хорошая". – "Какая-такая хорошая, кругом таких полно. Да еще и непокорная!"
В день отьезда отец ушел в лавку – попрощались… Мать из-под юбки вынула три рубля. Провожала Маруська Прохорова. На извозчике, за 20 копеек, до вокзала…
В Саратове Иван Васильевич встретил очень радушно: "Ну, теперь мы коллеги". Он тоже учился, – на Медицинском. Был до этого только фельдшером и хотел получить диплом врача. Валентина Алексеевна тоже была очень приветлива. На столе – и это поразило маму по тогдашним временам – лежал пышный каравай белого хлеба, чуть ли не в половину стола. "Валя, а что-нибудь сладкое у нас есть?" – "Да, нет, Иван…" Тогда мама говорит: "Так ведь у меня есть гостинец!" – И достает баночку меда, добавляя простодушно: "Только он не споркий!" (По Далю, "спорый, споркий" – выгодный, прибыльный) – "Как ты сказала?" – переспрашивает Иван Васильевич. – "Ну, очень быстро уничтожается". Все хохочут. Мама краснеет. Но тут Иван Васильевич разрежает обстановку: "Вот мы ему и не дадим залежаться!"