* * *
В схватке велений настоящего и памяти о прошлом и проявляется судьба. Судьба – это не что-то постороннее, толкающее тебя в спину. Всё делаешь ты сам. Сам выбираешь путь. Но выбираешь то, что возможно для тебя, посильно. Какие-то варианты поведения оказываются для тебя нереальными, "не твоими". Ты избираешь свой вариант, потому, что другие – как бы не подпускают тебя к себе, "отталкивают". Среди них ты отыскиваешь свою "нишу". Она и оказывается твоей судьбой. Твоим сокровенным одиночеством.
* * *
Очевидно, сама единственность, уникальность реально случившегося и необратимого – при множестве возможностей в идеале – создает иллюзию предопределения и мистифицируется как судьба (рок). И поскольку реально осуществленное всегда расходится с идеалом, поскольку идеал всегда светлее, чище, ярче, выше осуществленного, реальность и истолковывается как нечто принудительное, навязанное человеку извне, с чем только остается примириться. А идеал – он всегда в туманной дали и не раскрывает всех своих грядущих каверз… Вместе с тем не совершившееся, оставшееся идеальным, постоянно казнит то, что совершилось, случилось, и унижает его. Случившееся, реализованное – вечно испытывает "комплекс неполноценности".
* * *
Судьба, жизненный путь, который, как кажется, сводит, соединяет идеал и реальность, на самом деле разводит их, – и душе ничего не остается, как покинуть свое несовершенное, уставшее, изношенное тело. Проблема судьбы – это проблема смирения перед неизбежным, понимания его. Понимания нереализуемости идеала в реальности. И в то же время – необходимости его зова. Ведь и этот зов небезоснователен. В нем – отражение потенций самой жизни, множественности ее вариантов, ее напора.
* * *
Можно ли быть свободным во всем? Едва ли! Устремляясь за своей свободой, мы должны опереться на свою несвободу. Свобода "наверху" сопряжена с несвободой "внизу". Дерево привязано корнями к земле. Целенаправленные усилия рук обеспечены упором ног.
* * *
На практике понятие свободы зачастую не содержит в себе подлинных альтернатив. Ибо проблема выбора встает перед нами (в предельном варианте) как проблема – либо подчинения жизненной необходимости, либо освобождения от нее – вместе с собственной жизнью. Свободным стал Лев Толстой, уйдя, наконец, из дома. Но тем самым он только лишь избрал свою смерть.
* * *
И все-таки, истинный смысл свободы – в возможности реализации. Разговоры о свободе духа – пустопорожни. Дух может быть свободен и в темнице, если у него есть силы для посягновения. Словом, в чисто идеальном плане ничто не мешает нам быть свободными, кроме самих себя (или того, что нам отпущено природой). Так что и говорить об этом нечего. Свобода начинается с проявления, а, значит, с деяния. Но деянием – и пресекается, исчерпывается.
* * *
Отношения человека с судьбой, по-видимому, напоминают ту ситуацию, когда служащий вынужден увольняться "по собственному желанию". То есть формально в своем деянии свободен. Но его подвели к этому, что, однако, не фиксируется заявлением. "По собственному желанию" – лукавая формула, предлагаемая нам судьбой.
* * *
Необратимость времени, неповторимость совершившегося как раз и являются тем, благодаря чему случайность возводится в ранг судьбы. Поэтому свобода выбора – иллюзорна. "Предопределение" – в самой единственности для данного времени, данного момента каждого нашего шага. В невозможности его переделать, переиграть. Идя тропой неповторимости, мы и прочерчиваем линию предопределения.
* * *
Предопределения – нет. Но единственность реального пройденного пути создает иллюзию предопределенности. Это как бы предопределенность с точки зрения будущего, из будущего, – по отношению к минувшему, прошлому. Следствия, так сказать, выискивали – и выискали! – свои причины! Хотя само будущее – из настоящего – вероятностно.
* * *
Любой поступок – ловушка. Ибо он завлекает в лапы судьбы. И свобода в момент выбора, тотчас же после его свершения оказывается несвободой. Будучи в узком тоннеле и остановившись на миг перед открывшейся его развилкой, ты – так или иначе – (и в этом акте взвешивания вся свобода!) опять попадаешь в один из узких тоннелей. И с годами он – всё уже…
* * *
Казалось бы, каждый человек располагает свободой выбора. И в то же время эта свобода оборачивается предопределением. Как совместить свободу и судьбу? Очевидно, дело в том, что не только человек делает (совершает) поступок, но и поступок делает человека. Поступок – это обязательство. Таким образом, оказывается, что человек вроде бы свободен перед своим будущим, но не свободен перед своим прошлым. Это прошлое, заключенное в нем самом и "отвердевшее" в его характере, оказывает давление на будущее, определяя выбор возможностей. Поэтому человек свободен, скорее, в своем воображении, нежели в реальности.
* * *
Судьба, жизненный путь, который, казалось бы, должен соединять идеал и реальность, на самом деле разводит их. И душе ничего не остается кроме, как покинуть ее несовершенное и изношенное тело. Проблема судьбы – это проблема смирения перед неизбежным, понимания его. Понимания нереализуемости идеала в реальности. И в то же время – необходимости идеала как возможности дистанцироваться от наличной реальности.
* * *
Какая-то часть русской интеллигенции – и довольно значительная – признала "историческую необходимость" социализма, провозглашенную большевиками. Согласилась, так сказать, с исторической судьбой. И… оказалась втянутой в страшную трагедию истории. Сейчас нам предлагают признать необходимость капитализма, также, якобы, завершающего историю, или – эсхатологическую необходимость. Но, может быть, более правы оказались те деятели русской культуры, которые руководствовались нравственным чувством, тем, что каждому ребенку старается привить мать? Может быть, и в нынешней ситуации оно надежнее?..
* * *
Кто-то сказал: "Бросим жребий – кому идти". Нужно было что-нибудь принести – поесть. Он произнес: "Не надо бросать жребий – я схожу!" Потом, выйдя под дождь, задумался: почему он так сказал? И понял: не хотел искушать судьбу. Не хотел давать ей права выбрать его еще раз в качестве жертвы. Уж очень она – судьба – повадилась поступать с ним – таким образом, бросая в него свои стрелы. И он не хотел предоставить ей хотя бы минимальный козырь, даже в пустяке. Потому что, будучи вновь избранным ею на заклание – пусть игрушечное! – он чувствовал бы себя согбеннее. А так – он распрямлялся. В конце концов, это единственное, что возможно – пойти самому… Хотя и понимал: под тяжестью настоящего креста не очень-то распрямишься…
"Каша с вами, а души с нами"
На даче. Сел погреть спину на солнце. Поднял прутик с земли. Взял его в руку, как удочку. И сразу вспомнил сон. Улица, но не совсем обычная, – с высокими тротуарами. А по проезжей ее части течет прозрачная вода, и в ней плавно извиваются, эластично двигаются черные рыбы, вроде бы, вьюны. Их сносит течением. Но они различимы с предельной отчетливостью. А на противоположном берегу – на другой стороне улицы – мальчишка со спиннингом: в какой-то момент леска у него натягивается, и он подсекает и вытягивает рыбину, которая, трепыхаясь, поблескивает светлым брюхом…
Не поднял бы прутик, и этот сон никогда не вспомнился бы мне! А сколько в нас прячется снов, которым не суждено быть осознанными…
* * *
По пути в мастерскую встретил афишу: "Десять негритят". И вспомнилась довоенная песенка на очень веселый мотив: "Пятнадцать негритят пошли купаться в море. Пятнадцать негритят резвились на просторе. Один из них утоп – ему купили гроб. И вот вам результат: четырнадцать негритят. Четырнадцать негритят пошли купаться в море…" И вся история бодро повторялась. Что-то в этой бодрости было от воздуха времени, заставляющего не замечать, как один негритенок тонет вслед за другим и с той же неистребимой беспечностью влекущего вновь и вновь "идти купаться в море". Вот только конца песни не помню. В самом деле, что же стало с последним негритенком? Кто ему покупал гроб? Кажется, спасение было в том, что песню никогда не успевали допеть до конца. Начинали другую…
А эту – я никогда не слышал по радио. Скорее всего, она принадлежала к разряду "самопальных", самопридуманных, как детские считалки, дразнилки. И пели ее в набитых дачных поездах, в вагонах и тамбурах, под перестук колес, то совпадая с его ритмом, то стараясь переспорить. Пели, задорно хлопая в ладоши, притоптывая.
Ветер в клочья разрывал этот заводной мотивчик. В шуме поезда захлебывались и тонули слова. – Как негритята.
Все-таки, что же было с последним?..
* * *
…В те мартовские дни 53-го были ли наши переживания искренними? Как бы сам себе я ответил на этот вопрос? Конечно, несмотря на все радио-газетные речения, Сталин в действительности отнюдь не являлся для каждого из нас человеком близким. Его лишь пытались изображать таковым, хотя на самом деле он был фигурой сугубо символической. Реальное содержание этого символа в те дни, очевидно, заключалось в том, что со смертью Сталина для каждого из нас что-то навсегда отошло в прошлое, вместе с юностью и ее иллюзиями. Наверное, это и было подоплекой наших слез, суть которой еще не обрела словесного оформления. Мы оплакивали самих себя. Прежде всего – прошлых, но, может быть, – и будущих. Так как не знали, не могли представить, что же теперь будет? Трудно было и помыслить, что именно дальше может быть. Это – во-первых. Во-вторых, мое юное существо жаждало приобщения к людям, к народу. Причем, не просто приобщения в каком-то ложном энтузиазме (что, конечно, уже осознавалось) или в заведенном ритуале официоза (что, конечно, уже тяготило), а приобщения в истинном переживании. Смерть, вводя в соприкосновение с подлинной реальностью, вдруг открыла, что "гений всех времен и народов" – тоже был человеком! Смерть Сталина, как это ни странно, если не приобщала, то приближала к истине. Пусть мы еще не знали ее глубины. Но мы ощущали ее приближение, и наши переживания выражали жажду истины. (Которая – и, должно быть, это втайне подозревалось, – могла оказаться вовсе не радужной). И вместе с тем – жажду подлинной патетики. Где-то в глубине души теплилась пробуждающаяся "радость всех скорбящих". А скорбь, поскольку она была скорбью о самих себе, освобождала от притворства.
* * *
Формула сталинских времен: ночные страхи – изнанка дневного энтузиазма. Или – наоборот. Узлом, объединяющим страх и энтузиазм, как раз и были акты жертвоприношений – партийных чисток, публичных процессов, изобличавших "врагов народа", да – и не публичных. Реальностью сатаны доказывалась реальность бога. Пусть – в данном случае – земного, в солдатской шинели. Как сказано Борисом Слуцким:
Мы все ходили под богом,
у бога – под самым боком…
* * *
…Опять случай, всплывающий из детства. Я проснулся от внезапного шума рассыпающихся с протяжным костяным треском по паркету кубиков. И сразу понял, что произошло: рухнула моя гордость и моя мечта. В течение нескольких дней я строил из кубиков башни. И каждая последующая была выше предыдущей. На эту башню ушли все кубики: возводя ее, я вставал на табуретку. Башня превосходила мой рост, и это, несомненно, что-то значило. Мое творение было выше меня! С нетерпением я ждал отца, чтобы показать ему то, что мне удалось соорудить. Успех – в моем представлении – подтверждался преодоленными трудностями: видимо, кубики были не совсем равными и, вытягиваясь в высоту, башня теряла свою устойчивость. Сооружение получилось хрупким. Однако оно – было. И отец – архитектор! – конечно, мог его оценить. Но я заснул, так и не дождавшись отца… Он пришел поздно. И пришел на нетвердых ногах… Я плакал, уткнувшись лицом в подушку. Мама утешала меня: "Ничего, завтра еще выше построишь". Но путь в высоту для меня уже был подвергнут сомнению. Я не перестал играть с кубиками. Но выкладывал уже сооружения приземистые, хотя и довольно прихотливые…
Наверное, и определенное направление развития человеческой цивилизации имеет свои пределы. Кажется, теперь всё более ощутимые. И – развилки. Моя "цивилизация" в какой-то момент переключила стрелку. Строить в высоту – уже не хотелось…
* * *
Кот Мурзик, гладкий и как будто налитой силой, свободно открывает плотно закрытую дверь, становясь на задние лапы. Вася, который хоть и пушист – рыжее облако в штанах, – но раза в два легче Мурзика, и не покушается открывать дверь. Такая возможность словно бы не приходит ему в голову. Но, может быть, не приходит потому, что силенок у него маловато?.. Так что же есть мысль? – Потенция? Во всяком случае мысль, конечно же, подразумевает заряд энергии.
* * *
В своем произведении художник выражает не только свою мысль, но и свое "недомыслие", его глубину (не ответ, а вопрос!). То, что предощущается, но еще не может быть названо, сформулировано. Лишь время постепенно выводит на уровень сознания какие-то смыслы, гнездящиеся в космосе интуитивного предощущения, порождаемые им. Поэтому произведение – не "мысль во плоти", а, скорее, каким-то образом ориентированное "предмыслие". Здесь причина того, что художественное произведение источник или стимулятор множества интерпретаций. "Предмыслие" художника – это то, что становится мыслью искусствоведа, вернее, мыслями искусствоведов.
* * *
Решение проблемы сталкивающихся между собой принципов: предопределения и свободы воли в христианстве, очевидно, и возможно только на почве дуализма, разделения плоти и духа. Предопределено наше плотское, земное бытие. Но духовное наше бытие – свободно. То есть ты волен совершить чисто нравственный выбор. Как совершил его Христос, за что и был распят. Значит, наша свобода – это (в глубинном смысле) – свобода принесения себя в жертву. (Один из священников сказал: "Христианство понимает свободу исключительно как свободу от греха". И эта мысль внятна мне). Нравственность – всегда готова на жертвенность. Поступать по совести – значит укрощать свой эгоизм. "Царствие мое не от мира сего".
* * *
Свобода, может быть, и иллюзорна. Но акт свободного нравственного подвига – он, конечно, не иллюзорен! Наоборот, в нем высшая духовная реальность. Реальность, определяемая преодолением самого себя, своей плоти, своих жизненных практических выгод.
* * *
Были (с Нонной) у Татьяны Владимировны. День рождения Бори "совместился" с ее днем рождения; она не могла отметить его в свое время из-за болезни.
Стас вспомнил о выступлении Б. В. Раушенбаха по телевидению. Тот говорил о рационализме и нравственности, о том, что они не совпадают. С точки зрения рационализма, если лежат чьи-то деньги и ты знаешь, что тебя никто не видит, ты должен их взять. С точки зрения нравственности – ты их не возьмешь, потому что они тебе не принадлежат. Я заметил, что – по большому счету – это не вполне иррационально и напомнил категорический императив Канта: "не делай другому такого, чего не хотел бы себе". Тогда Стас привел "притчу из жизни". Его знакомый нашел портфель, в котором было 12 тысяч. Но были и документы. И он решил найти и нашел человека, которому принадлежал портфель и вернул ему всё. Намекнул только, что, может быть, хозяин поставит бутылочку коньяка. "Ну, парень, – сказал владелец портфеля, – если тебе 12 тысяч не понадобились, значит, тебе и никакой коньяк не нужен! Ступай себе по добру, по здорову…" Вот так!.. Я подумал: надо же, – категорический императив наизнанку! – Делай другому зло, если не хочешь, чтобы он сделал зло тебе!..
А Саша Сколозубов рассказал историю, которую со смаком выдавал Боря. Ехал он как-то на 50-м автобусе в конец Московского проспекта. И вдруг ему страшно захотелось писать. Бывало у него так. Видит, проезжают мимо забора и в заборе – дыра. Дай, думает, сойду. Благо автобус остановился недалеко. Бежит к дыре, пролезает в нее, и тут два мужика протягивают ему стакан с водкой: "Ну, где же ты застрял!? Пей!" Боря сходу опрокинул стакан, забыв, зачем пролез сквозь дыру… Это история чисто российская. А еще была – в Сашином исполнении – азербайджанская, привезенная из Баку или его окрестностей. Где бы они с Борей ни обедали, почему-то всегда получалось 4,87 или 4,92 – около 5 р. Когда спрашивали меню, отвечали: "Ты что меню хочешь или покушать?" И вот однажды не нашлось какой-то купюры и, уже выйдя из заведения, Саша сообразил, что они не додали одного рубля. Боря сказал: "Ну, раз так, пойди и отдай!" Сашу официант встретил сначала недоумением, а потом разразился хохотом и – обращаясь к коллегам: "Нет, вы смотрите, честный какой отыскался! Родина тебя не забудет!" Саша вышел – будто из бани, красный, как рак, посрамленный, – словно бы он совершил нехороший поступок, словно его поймали на воровстве.
Поразмыслив над словами мужика, который сказал нашедшему его портфель: "Если тебе 12 тысяч не потребовались, то и никакой коньяк не нужен", я решил, что его ответ логически безупречен! И основан он на строжайшем разведении духовного и материального: коли ты предпочел возвыситься духом, то и не требуй презренного вознаграждения! Именно в этом мораль "притчи из жизни". Добродетель – сама по себе ценность и не нуждается в том, чтобы ее оценивали, исчисляли денежно, – в какой угодно валюте! "Каша с вами, а души с нами", – как сказал поэт. (Борис Слуцкий) Не иначе.
Попытки оглянуться на историю
Азбучная истина: жизнь связана с водой. Может быть, даже вода – основа жизни. И жизнь – в известном смысле – сохраняет повадки воды. Как вода, распространяется во все стороны, обладая свойством отыскивать и заполнять собой каждую выбоину, каждую трещину. Трещина, разлом – это принципиальная возможность. Возможность экспансии воды, а, стало быть, жизни. И если возможность существует, то она реализуется. Причем, именно в то место, где находится эта трещина, указующая особое направление развития (эволюции), и устремляется вода. И если нет других трещин, то вся вода уходит в одну.