* * *
И вот я желаю отозваться, но слышу предупредительный голос: "Знаете, не именуйте меня Главным. Я же не начальство и пребываю вне иерархии власти. Всего лишь – предлагаю варианты. Правда, парадокс в том, что, не занимая никакой должности, я практически ко всему имею касательство. И мне дано разбираться в деле, коль скоро я в него вникаю. Извините, поневоле становишься специалистом. Так что зовите меня просто "Маэстро". Если хотите, конечно… Но – продолжим. Итак, "человек-затычка", "человек-прокладка" или – "человек-топор". А почему, нет? Есть же у нас выражение: "человек-флюгер". Метафоры, конечно. Но прогресс нашего общества в том и состоит, что функция человека еще теснее срастается с его сущностью. Прогресс – в специализации. От этого никуда не уйдешь! И нужно ли путать различные роли? Вот, скажем, у вас художнику нередко приходится быть водопроводчиком. Хорошо ли, удобно ли это? У нас же специализация исходит из новейших научных разработок. "Человек – ботинок на левую ногу" и "человек – ботинок на правую ногу". Дежурят поочередно, через день. Не улыбайтесь! – Согласно данным о функциональной асимметрии мозга, Вы же сами, по-моему, об этом что-то говорили… Или еще наглядный пример того, как далеко шагнула специализация. Одни специализировались на том, чтобы играть в ночном казино, другие – чтобы рыться в мусорных бачках. Быть нищими. Причем, ведь именно они нужны миллионерам! Нужны – как психотерапия, дающая возможность богатому человеку раскаяться, вернуть себе стремление к человечности. Когда ты бросаешь нищему пятак, добыв (как – это коммерческая тайна!) свой очередной миллион, ты очищаешься. А нищему и пятак – учтите, никак не заработанный! – радость. Ведь нищий только самому себе не нужен. А богатому – еще как нужен! Видя нищего, богатый проникается самоуважением. Да и нищий начинает считать себя не безнадежно никчемным, коли его пожалели.
Важно, чтобы люди не слишком упорно и часто вспоминали слова: "почему" и "зачем". Важно, чтобы знали только сегодняшнее, не задаваясь вопросами о вчерашнем и завтрашнем. Об утраченном и возможном. К чему бередить раны?.. Нарушать душевный комфорт? А как избавить людей от бессмысленных волнений – дело техники. Фармацевтия…
Помните, что говорила сторожиха дачи, где вы арендовали комнату? Помните, как она при этом ласково поглаживала пса, прослужившего ей 15 лет? – "Надо будет Амура усыпить, – не переживет зиму… Что собаке зря мучиться?"… И ведь это гуманно! Почему же надо людей заставлять терпеть долгие муки медленного умирания?.."
* * *
"Главное – освободить людей от памяти. Память – это неизбежное сравнение. А сравнение всегда невыгодно для настоящего. Потому что настоящее – реально, а прошлое и будущее, в нашем сознании постоянно меняющиеся местами, идеальны. Но идеальное – по определению! – лучше реального. Поэтому наша культура – не культура памяти, а культура мудрого /целесообразного!/ забвения. Она как бы каждое утро рождается заново, начинается. А прошлое – разве что материал для ее пасьянсов…."
* * *
"Культурная память!.. Традиции!.. Непревзойденные образцы!.. Стремление к совершенству!.. Вам не наскучили эти химеры?
Совершенство…
Зачем смущать людей /добропорядочных граждан!/ совершенством? В нем всегда есть нечто унижающее нормального человека, сеющее в нем смуту, рождающее подозрение о возможности иного мира. В стремлении к совершенству и таится корень всех утопий, а, значит, и революций. Гоняться за совершенством – так же бессмысленно, как пытаться постичь истину. А это задача неразрешимая, вроде постройки вечного двигателя.
Так что не морочьте голову и себе, и другим идеей совершенства. Совершенства в мире – и так навалом! Не подкапывайтесь под бизнес музеев, хранящих старое искусство. Всё равно это обречено. Едва ли мы выдержим состязание с мастерами прошлого. Наша ставка не на совершенство, а на новизну. Новое – в принципе – можно изобретать до бесконечности. Здесь нет предела. А если изобретательство выходит за рамки искусства – не беда! Расширим эти рамки (как, впрочем, не раз уже расширяли). Причислим и неискусство – к искусству. Еще пикантнее!
Право же, новизна – куда более демократичный принцип. Новое может выдать буквально каждый человек, у которого есть воля к успеху и чуточка фантазии. Для этого абсолютно не нужно никакого – дискриминирующего! – ценза: образования, эрудиции, мастерства. Вообще не нужно ничего уметь, кроме, как уметь ни в чем не сдерживать себя, дабы громче заявить о себе. Неважно – каким способом. Поэтому мы считаем художником всякого, кто сделал то, чего еще не было…"
* * *
"Высшая мудрость в том, чтобы люди научились жить сегодняшним днем. Здесь и сейчас! И обществу нужна культура сегодняшнего дня. Культура не памяти, а забвения. Да, – Вы совершенно правы, – склеротическая! Но склероз – самая щадящая и даже самая приятная из всех болезней: ничего не болит, и каждый день узнаешь столько нового! Добавим, не слишком расходуясь на его изыскание…"
* * *
"Нет, конечно, современный человек, все-таки, что-то еще помнит. История еще может присутствовать в нашей культуре. Но не как предмет познания – ибо прошлое не менее непознаваемо, чем будущее, а как своего рода костюмерная, или – магазин, антикварная лавка, где каждый может выбрать с полки любую вещь – на свой вкус. Так что история – не более, чем материал для увлекательной, с веселыми страхами, игры. И для детей, и для взрослых, – благодаря подобным играм не расстающихся с детством…"
Но, Маэстро, – пробовал я вступить в разговор. Однако мне это не удавалось…
"Вы опять за свое… Пытаетесь провоцировать жажду познания. А оно ненасытно. Да и чревато… Хотя бы уже потому, что любое познание неизбежно приводит к сравнению. Сравнение же раздваивает, расщепляет души благонамеренных граждан, создает для них дискомфорт, противоречащий принципам цивилизации целесообразности. О вас же заботимся! О вас! Так не платите черной неблагодарностью!.."
Воистину Маэстро был проницателен. Своими словами он предварял (и снимал!) мои вопросы.
"Понимаете, надо уметь пользоваться тем, чем мы располагаем. Как увеличить емкость времени, каждой минуты? – только интенсивностью ее переживания. На элементарном уровне интенсивность переживания времени обеспечивают хоккей, футбол. Забьют или не забьют? Чем не трагедия Гамлета: "Быть или не быть?" Каждую секунду проблема эта решается шайбой или мячом. То есть создается условная ситуация, заставляющая "болеть" и рождающая иллюзию эмоционального насыщения бытия. Точно также и детектив. Здесь тоже всё время возникает новая проблемная ситуация. И всё это – эрзацы переживаний, эрзацы духовной жизни, дающие возможность "выпускать пары". Без этого наше общество целесообразности долго бы не продержалось.
Футбол, хоккей – тоже своего рода наркотики, дающие выход в иную – условную – реальность. С ее чисто игровой эстетикой, с непредвиденным, неожиданным рисунком. Это красивое зрелище и, вроде бы, безвредное. Наркотики, так сказать, не токсичные и потому санкционируемые государством…"
* * *
Персонаж, предпочитавший, чтобы его именовали Маэстро, собеседовал со мной с покровительственной заботливостью. Он говорил, словно бы предваряя мои непроизнесенные вопросы:
"Мы, знаете ли, шагнули далеко вперед. Ведь что происходило прежде? Прежде, выражаясь ученым языком, социальные проблемы спасали нас от экзистенциальных. Ну, вспомните, в очереди за сосисками много ли мы думали о том, что значит быть или не быть? А если удавалось получить вожделенный килограмм, чувствовали себя на вершине блаженства, будто бы совершили небывалый подвиг, которым не грех похвалиться перед ближними. Пусть оценят! Отечество постоянно одаривало нас возможностями для подвига. Само добывание дефицита обретало ореол престижа, символизировало удачливость. И всё это, как выяснилось, маскировало от нас ту бездну, на краю которой трепыхалось наше существование. А теперь, когда – за денежку – счастливо решаются все бытовые проблемы, нам стало страшно. Мы – вдруг! – ощутили, что за каждым нашим жестом, за каждым проявлением жизни, – а мы научились ею дорожить! – пристально поглядывает смерть… Да, батенька, прежде между "Я" и миром стояли всевозможные искусственные ограничения, препятствия, само преодоление их как бы и составляло смысл жизни. Теперь – всё стало оголеннее. "Я" – осталось наедине с миром…"
* * *
"Мы уже говорили с Вами о гуманизме целесообразности. Она была понята как истинная гуманность. Кто же мог максимально учесть все составляющие целесообразности? Конечно, машина, компьютер! Имперсональный разум! Наш высший земной арбитр, если хотите, – Бог, снимающий ответственность с отдельных личностей и групп людей… И вот, хотя геронтология могла уже в ряде случаев продлевать жизнь человека до 150 лет, это было признано нецелесообразным. Почему? Да потому, что если говорить об активном периоде жизнедеятельности, то разница между людьми, живущими долго и не столь долго, была слишком велика. Нет, дело не в пошлых соображениях о справедливости. Резкий возрастной перепад оказывался социально нецелесообразным. При всё ускоряющихся темпах научно-технического прогресса различные индивиды принадлежали разным эпохам, – определенному времени формирования их характера, интеллекта. Но, как Вы знаете, период пластичности человеческого сознания по-прежнему приходится на сравнительно молодой возраст, – до 30–35 лет. И этот потолок поднимается крайне медленно. Было решено определить среднюю продолжительность жизни в 90 лет. Это была большая научная победа. Но став жить дольше, человек, все же, не стал бессмертным. К тому же у него увеличилось время зрелости, время раздумий. А значит, и время ожидания смерти. (Ведь самое страшное не смерть, а ее ожидание!). Тогда-то и был предложен выход: постараться сделать конец жизни таким, каким было ее начало. Ну, хоть в каком-то смысле: достигший определенного рубежа человек – переходил в разряд живущих в блаженстве. Для этого необходимо было нейтрализовать давление минувшего, абстрагироваться от истории".
* * *
"…Ах, Вы всё время забегаете вперед! Ну, естественно, возникал вопрос: зачем нужно нечто запоминать, – для того, чтобы очень скоро всё это позабыть? В том числе – позабыть и себя. Так, если завтра позабудешь свое вчера, не лучше ли – не помнить его уже сегодня? Но постарайся взять из вчерашнего только то, что тебя согревает в сегодняшнем. Жить настоящим – не это ли и есть счастье реальное, а не иллюзорное, как у тех, которые живут, скажем, прошлым, подобно наивным людям, жившим некогда сказками о том, что было. Интенсивность переживания каждого дня, каждой данной минуты – вот девиз нашего общества, ставшего обществом реального счастья, обществом без страданий. И не нужно напрасного беспокойства! – Память научная, техническая – была передана опять-таки машинам, компьютерам. Вступив с людьми в тесное взаимодействие, они стали не только их продолжением, но и заменой. Человеку, в сущности, необходима оперативная память – навыки нажатия кнопок…"
* * *
"…Извините за некоторые научные термины. Но буквально два слова. Нам удалось открыть субстанцию жизненного потенциала… Продолжительность жизни каждого человека – ну, с известной степенью приближения, выявленной компьютером. Как ваша температура – градусником. Машина знает, сколько каждому предстоит прожить. Разумеется, по понятным этическим соображениям, эти данные держатся в секрете. Но существует некая средняя – на данном этапе – продолжительность жизни… Каждый отдельный человек, – нет, Вы подумайте, как это гениально предусмотрено! – не знает, когда он умрет. Он попросту выключается компьютером незадолго до того, как полностью иссякнет его потенциал. Но и данная процедура предельно облегчена. Последние несколько лет человек просто не ведает своего возраста. Ему всё время, скажем, 50, 50, 50… Он пребывает в самоощущении ребенка. В состоянии старческого детства. Согласитесь, что это мудро. Ведь человек избавлен от ответственности чересчур взыскательного самосознания!.."
* * *
"Вы не случайно вспомнили о своей дочери… Да, и у нас существуют индивиды, которые не соглашаются, – как бы это выразиться? – дышать атмосферой их общества. Протестуют против царящей в нем "погоды", предпочитая пройти свой путь до конца в ясном сознании. Они-то и вступают в конфликт с теми, кто заблаговременно готовит себя к возвращению в блаженное детство. Кто способен довольствоваться дарованным ему празднеством жизни без особых претензий. Но получается, что протестующие и есть безумцы…"
* * *
"Смешно сказать! Безумие словно бы возмущается против разума социума, разума системы, разума машин… Но мы научились превращать безумных – в счастливых. Мы оставили им минимум памяти. Чтобы они не забыли, ну, допустим, как держать ложку. Однако, сокращая объем их памяти, мы избавили их от соблазна вершить над собой собственный суд. Это же прекрасно – ничто не гнетет их! Муки совести им незнакомы. Посмотрите сами – и Вы убедитесь: люди с легкостью передоверяют свое зыбкое сознание машине. Вспомните историю: машина великий освободитель! У нас – она освобождает человека от тяготеющего над ним Вчера. Большинство предпочитает жить исключительно сегодняшним днем. И – пожалуйста! Никаких проблем. Никаких привязанностей. Люди – счастливы. Они – круглые счастливцы! Счастье, оказывается, в избавлении от прошлого. Добавлю – и в неведении будущего. Пребывающие в состоянии блаженных – уходят из жизни под наркозом забвения. Разве это не гуманно?.."
* * *
…Снова и снова я пытался вклиниться в речевой поток Маэстро: что-то добавить, в чем-то – выразить сомнения. Увы, мне это не удавалось. Всё, оказывается, было разумно предусмотрено. Мои вопросы неизменно парировались заранее заготовленными ответами. Причем, все аргументы как бы были даны свыше. Мой вкрадчиво предупредительный собеседник, несомненно, рисовал модель райского мироустройства на Земле. Модель предлагала новое искушение – еще одно царство всеобщего благополучия. Но странно, по мере развертывания своих возможностей эта модель – в моих глазах – всё более приходила к саморазвенчанию.
Строки прощания
Вчера, в соборе Спаса Преображения отпевали Леню Агеева. Поначалу мне было никак не подойти к гробу. Потом мы с Нонной как-то приблизились к нему – с другой стороны. Смерть скрутила Леню буквально в два дня. Какой-то срыв судьбы… Дома, в своей двухэтажной квартире, шел по лесенке и упал. Сломал руку. В больнице ее загипсовали. А тромба в легком не заметили. Так ли в точности всё было, не знаю, но болезнь не успела измучить его тела. Измучить – одухотворить. Как это бывает с долго болевшими людьми. (Помню: В. А. Пушкарев, впервые увидевший Асю во время ее похорон – на Востряковском кладбище – сказал: "Хороним красивого человека"). Леня в гробу – не был красив. Меня поразила землисто-глинистая масса его лица. В этой омертвелой тяжелой плоти не было ничего от его веселой, а порой лукавой игры. Он сам – живой – как бы ушел из себя. Ушел – шумный, удалой, хмельной, с характерной медвежьей походкой. А на своей – уже не нужной – "оболочке" оставил галстук, (который, по-моему, никогда не носил) – должно быть, для встречи с Богом. Какой Бог был у него? А он, конечно, был! И – языческий, (за глаза Леню звали "Агей", и в этом было что-то эллинское, среднее между Агамемноном и его отцом – Атреем), – жил он нелегко, но со вкусом, со смаком; однако был Бог и христианский: Леня умел прощать и прощать от души. Как-то в Союзе, при почтенной публике, – у Володи Торопыгина лицо окаменело, а у Поэля Карпа брови поползли вверх, – Нонна отделала его за что-то отборнейшим матом. Он не стал полемизировать, сразу же ретировался. Только, отворив на секунду дверь и просунув в узкий прогал свою кудлатую голову, произнес: "Сама ты – жопа!" И в этом, конечно же, не было нанесения равнозначного ответного удара. Через некоторое время, в Комарово, сидя под заборчиком, что на пути из магазина, в присутствии Гали Гампер и Гриты, они распили бутылочку "на мировую". И зла Ленька на Нонну не таил, обиды не держал. За неделю до своей смерти, поминая Шалимова, объяснялся ей в нежных чувствах и дал испить из своей рюмки…
...
23. 02. 91.
* * *
Обрывок сна. Последний осознанный и удержанный памятью кадр. Как будто сквозь оконную раму или балконную дверь вижу лицо Нонны, молодое и светлое, образ ее – реальный, но не отягощенный бременем повседневности, не отравленный горечью не слишком складного нашего быта. И такое чувство, что она должна куда-то уйти, отбыть, уехать. Щемящее, перехватывающее дыхание… Потеря Нонны – один из традиционных, навязчивых и наиболее ранящих моих снов. То она пропадает в толпе, то кто-то ее увозит, – повторяющийся кошмар. Но здесь, в сегодняшнем сне, всего лишь некий намек на расставанье. И в нем – этом намеке (вдруг!) откровенье, откровенье любви. Сквозь все наслоения нелегкой жизни – как прозрение…
...
7. 03. 92.
* * *
На днях Нонна утром вбежала ко мне в комнату (я еще был в полудреме) с криком: "Нет, никогда!" – Ей приснился сон: будто бы мы перебрались в Израиль… Там уже почти все знакомые, которые пока еще здесь, Алик Городницкий, кто-то еще. Воскресли запахи южной страны. И вот – какая-то булочная, в ней булочник, тоже наш земляк из Ленинграда; он подает питту, а меж тем возникает разговор: "А вы помните булочную на углу Зверинской и Пушкарской"? В реальности – ее нет, но во сне – есть. И тут-то оглушают, обрушиваются свои, родные запахи той Булочной Детства, Юности, Всей Жизни. "Булочная – не на углу Пушкарской, а на Зверинской", – замечаю я. "Знаю, но всё равно там, во сне, я пережила весь ужас ностальгии!" И потом добавила: "Прав был Утевский, надо выбирать. Я – русская".