* * *
…Не в пене взбалмошной морской -
случается, что и в ангине
с ее капризною тоской
для нас рождаются богини.
Лекарство – детское питье -
пила? Ах, надо бы еще раз!
Ты вся моя, дитя мое!
Доверчивая незащищенность!
Но станет резче светотень,
апреля выбьется росточек,
и вот – в один прекрасный день -
дитя мое болеть расхочет!
На воробьином языке
позвали Петергоф и Стрельна,
и ты летела налегке
и вся светилась акварельно.
Полупрозрачна и чиста,
а так – чего ж обыкновенней?
Но приходила красота
к тебе, как Божье вдохновенье.
А вдохновение вело
тебя осмысленно и зорко.
Не сабля – Слово наголо!
Воительница! Амазонка!
В огне, на боевом коне,
к ногам сраженных повергая,
и – не моя уже, но мне
моею мукой дорогая -
летела ослепленно ты
в своей самозабвенной роли,
во всеоружье красоты,
в победном светлом ореоле…
Но календарь явил число,
и я узнал тебя иною.
Пустынно холодом несло,
и ты стояла предо мною,
свою решимость затаив…
Пылала темнота страданья
в глазах разверзшихся твоих.
И было что-то стародавнее
в платке, сужающем лицо.
И ты прощалась, как мадонна,
со мной… Ловило деревцо
снег, нисходящий монотонно.
Навеки: твой прощальный лик.
Прощальный снег. Прощальный воздух.
И разнобойный переклик
гудков – прощальных – паровозных.
Навеки: я стою, скорбя,
сегодня, как вчера и завтра,
и только нахожу тебя,
тебя теряя безвозвратно.
Начало 1970-х
Песенка
Будь моею вещей птицей,
мне спасенье пропиши, -
за живой слетай водицей
в глубину своей души.
Отыщи мое спасенье,
где – доверчиво жива -
нашей радости весенней
загрустила синева.
Говорит устало птица,
издалека молвит мне:
синий сирин только снится,
синева – была во сне.
И как будто смотрит птица
за прозрачное стекло,
где безвыходно томится,
что прошло. И не прошло…
Слышишь, птица, слышишь, птица,
принеси мне синеву,
постарайся мне присниться
не во сне, а наяву!
Начало 1970-х
В доме у пристани
Мы еще в полуправдошнем, завтрашнем,
в просыпании медленно-радужном,
но объемом морского гуденья
оттесняются сновиденья.
Своевольная радость риска
тянет сладостным поднываньем:
что-то нынче должно сотвориться,
может, нынче – мы отплываем?
Может, нас ожидает лайнер,
как надежда многоэтажный.
Высотой сосущею ранен,
неизвестностью болен каждый.
Ах, куда поведет дорога?
Ох, куда уведет навечно?
Мы себя наставляем строго.
Мы внимаем себе беспечно.
Мы себя провожаем сами
озабоченными голосами.
И платочками весело машем
опасеньям родительским нашим.
И, как будто щурясь от солнца,
изнуряем друг друга вниманьем.
– Вы простите, что мы остаемся!
– Вы простите, что мы отплываем!
Наконец-то убраны сходни.
Обтекает нас облаками.
Всё случается только сегодня.
Мы вчера не так отплывали!
– Хорошо ли в вашей каюте?
– Превосходно! Под боком чайки!
– Вы уж там о нас не забудьте!
– Вы уж тут без нас не скучайте!
Начало 1970-х
Осеннее
Сегодня и вчера
все тот же говор, гомон,
промозглый шум двора
беспамятно-огромен.
Как раковина, двор
шумит, вздыхает ветер.
Не ветер – а простор!
И шум его всесветен.
И сеется с небес
дождь, возвещая осень.
Глаза закроешь – лес
звучит многоголосьем.
И я тебя зову,
а ты застряла где-то
в лесу… Кричу: ау!
Ау!.. И жду ответа.
И долетает он,
прорезываясь в шуме,
как из дали времен,
из глубины раздумья.
Ты рядом. Я с тобой.
Мы – эхо друг для друга.
Мы ниточкой тугой
повязаны упруго.
Но память тяжело
ложится нам на плечи, -
неужто всё прошло,
отхлынуло далече?
Цветения пора,
пыланье карнавала,
напор, азарт, игра…
Неужто миновало?
И те, что отошли
на десять лет, на двадцать,
они в такой дали,
зови – и не дозваться!
А позовем – так что ж,
ответа и не чаем…
И только этот дождь
осенний нескончаем,
как жизнь – еще одна! -
не знающая грани,
предела, меры, дна
в безмолвном океане.
Середина 1980-х
* * *
В суверенности смежных комнат
бьют часы почти унисон.
Но у каждого – собственный омут,
персональный у каждого сон.
И меж нами растет расстоянье,
и река моя дальше течет,
всё сегодняшнее
растворяя,
давний мне выставляя счет.
Я в суконной броне солдата.
В сорок третий меня отнесло.
Только звезды те же… Тогда-то
на твое уповаю письмо.
Может быть, долетит, ответит,
пробивая заслоны огня,
голубок – треугольный конвертик, -
мол, еще не забыла меня!
Потому что согнуло плечи
тяжкой выкладкой прожитых лет,
потому что, уйдя далече,
не узнаю,
что скажешь вслед.
Где там – в правом ли, в левом предсердье
тяжкий жар источает война?
Не предместье горит – предсмертье
управляет притчею сна.
И уже не дожить до счастья,
до письма, до глотка воды.
Через стену не достучаться -
сном своим подхвачена ты.
Только пыль встряхнется седая, -
не вздохнуть и не отползти.
Стены рушатся, оседая…
А письмо твое – всё в пути…
1987
* * *
Распахнем, завесим ли окно -
мы живем в экспрессе всё равно.
Ложечки в стакане легкий звон,
скорость, проходящая сквозь сон.
До костей, до клеток, до основ
тело пробирающий озноб.
Тишины, наставленной в упор,
вкрадчивый, неявный приговор.
И не выйти – мы попали в плен,
в нас пульсирует ацетилен,
шелестящим пламенем своим
разве что не превращая в дым…
Смутны, размываемы дождем,
гаснут встречи, празднества, наш дом.
Мимо – тополиный пух и снег,
смех сквозь слезы и – до плача! – смех.
Век затменья, обольщенья час, -
скорость, иссекающая нас.
Мир испепеляющий сверчок,
выдал очередь – и ждет, молчок…
1990
* * *
Мы – беженцы в собственном доме,
мы, пасынки, сироты, вдовы,
которые спать на соломе
в горящем Содоме готовы:
лет на сто хотя б утонуть
во сне! Отдышаться чуть-чуть…
Из нашего прошлого ноги
мы унесли еле-еле.
И словно бы возле дороги
на скарбе своем же присели.
И слепо глядим в полутьму -
не нужные никому.
Кофейник, тарелки, бутылки
из-под веселья былого
своей не скрывают ухмылки
и только не вымолвят слова,
что нас они переживут,
иной сотворяя уют.
Часов астматических вздохи…
Архаика – книжная полка…
И кошка – из прошлой эпохи -
как привиденье примолкла:
в аквариуме окна,
быть может, ей рыбка видна?
Мы беженцы – в собственном доме,
где те же дворовые стены
застыли в оконном проеме…
И крыши… И телеантенны…
Вот разве снежок молодой
летит, незнакомый с бедой…
1992
* * *
Если большего нам не дано -
было все-таки наше окно,
а за ним – листвы полумрак…
И могло – на какой-то миг -
показаться, что передряг
нет вокруг еще никаких…
С нами кот – один на двоих -
плыл – мурлыканьем – в тишине,
увиваясь у ног твоих,
тут же ластился и ко мне.
И к земле смиренно склоняясь,
с небом чувствовали связь,
сельдерей сажая, редис,
свой устраивая парадиз.
Но постой, не спеши, разгляди,
как туман тягуче-слоист,
как потом приходят дожди,
дождик Шурш, Кропотун и Хлобыст.
Словно крадучись, наугад -
отрешенным дареньем судьбы -
за счастливый наш недогляд
подбираются к дому грибы.
То ли как бы в укор и в упрек,
то ли были покруче дела,
не заглядывал рок на порог,
и блаженная правда – лгала.
Лишь намеком наше окно
выдавало двойное дно
загустевшей ночи… Да печь
заводила гневную речь…
1995
* * *
Как будто опять и опять
мы видим себя на вокзале,
и время прощенья искать,
а главного – мы не сказали…
Всё – перед отъездом давно:
капель – в трепетанье отвесном,
и стол, и тетрадь, и окно,
и улица – перед отъездом.
Как пристально смотрят цветы! -
Прощаемся, значит, и с ними…
Но горькой своей немоты
им так и не объяснили!
Всё то, что, быть может, огнем
пылало, – попало в проруху.
И так непомерен объем
невысказанного друг другу!
Но – времени принадлежим,
и чувствуем снова и снова,
что стрелки минутной нажим
мешает нам вымолвить слово.
Торопят, спешат поезда
к оставленной в детстве сторонке
всегдашнего мая – туда,
где нету ни спешки, ни гонки.
И там, в ипостаси иной,
чего бы хотела еще ты?
В проекции вневременной
какие меж нами расчеты?!
Здесь каждый прочтен и прощен,
вся жизнь – как в видеотеке.
Скорбеть? Пререкаться? – О чем?!
Мы вместе с тобою навеки!
1992
* * *
На берегу небытия,
вдали от передряг нервозных,
где нет желанней пития,
чем лиственно-небесный воздух.
На берегу небытия
природа отдана цветенью,
и жизни сонная ладья
оттачивается светотенью.
На берегу небытия,
где дрема тенькает лесная,
там, где присели ты и я,
готовы расцвести признанья…
Как соберу, как сберегу
все эти травы, эти ветви
(опять-таки на берегу!),
мир, онемевший в многоцветье?
И кажется, идет волна -
еще не там, уже не здесь я! -
но тайной зоркостью больна
немая хрупкость равновесья.
Я снова – малое дитя,
и всё, как и тогда, вначале.
На берегу небытия
уж не до слез,
не до печали…
1995
* * *
Какая, в чем еще проблема? -
Есть лес! Болото, где пасемся, -
От шума поезда – налево,
направо – от слепого солнца.
И нету ничего забытее
свободы нашей пенсионной,
зато даруются события
природой, лишь притворно сонной.
Густеет мгла над головою,
о нас печалится как будто.
И голубиной синевою
вдруг туча холодно набухла.
Дохнула дождевая свежесть,
и капли по листве защелкали.
Мы спрятались, неловко съежась,
на хвойном коврике, под елками.
Друг к другу привалясь плечами,
в убежище своем укромном,
прислушиваясь,
молчали…
О чем? – О том, что вместе помним.
А дождь – меланхоличный танец
отплясывал, ерошил прудик,
упрямо убедить пытаясь,
что так оно всегда и будет.
Всё сыпал, – не из решета ли? -
вгоняя чуть ли не в сонливость,
пока его пережидали -
уж он-то знал! – и счастье длилось…
1997
* * *
Душа моя элизиум теней…
Ф. Тютчев
Взгляну на стол, на книги, на посуду,
на окна гляну – и мой взгляд с твоим
опять пересечется… Ты – повсюду
присутствуешь
отсутствием своим.
Недоуменно-онемелый дом – элизиум
теней, живущих тихо, взаперти,
которым разрешения коллизиям
теперь уже вовеки не найти.
Как в умопомрачении глубоком,
хочу тебе излить беду свою.
Но ты не слышишь,
стоя перед Богом,
а я еще – перед тобой стою…
1999
* * *
Господи,
ты один у меня!
Потому ли, что дома вроде и нету -
ни в одном окне не горит огня,
не спешить
к ожидающему свету.
И встречаемый разве что котом,
тихо из тишины выходящим,
я не более чем пришелец, фантом
в настоящем этом – ненастоящем.
Потому ли, что мир свихнулся слегка
и лица не оказывается под маской,
а беспечное тиканье сверчка -
не иначе! – с машиной связано адской?
Потому ли, что всё летит под уклон -
в прорву хаоса, распада, склероза,
пьян беспамятством собственным циклон,
и береза – тоже едва ли твереза?..
Лишь Тебе доверяюсь – одному,
только Ты внимаешь мне,
потому что
в целом свете никому-никому
ни сомненье мое, ни смятенье – не нужно.
Ты прости, что утлую веру свою,
природнившийся к непогоде-невзгоде,
из отчаянья – не иначе! – крою…
Оттого и дышу еще, кажется, вроде…
1999
Разглядывая фотографию
Не то чтоб с миром не в ладу,
не то чтоб с похмела,
но будто – всё еще иду…
А ты – уже пришла.
В свой глянцевитый фоторай
пришла. И молвишь мне:
Глаза, сколь хочешь протирай, -
я счастлива вполне!
Свидетель – фотообъектив.
В невинной похвальбе
увидел, жадно ухватив,
что прятала в себе.
И ежели в себя глядишь,
то прозреваешь сквозь.
Прислушайся: за шумом – тишь,
всё в нас, что не сбылось…
Ты этой жизнью удручен
еще… А я – уже
не беспокоюсь ни о чем
на райском вираже.
И воспаряю, и лечу,
тебя перехитрив.
И мне паренье – по плечу,
по нраву – мой отрыв!
И мой прищур, и мой прицел,
мой пристальный восторг
улавливают, как присел
кузнечик на листок.
Трепещущий свой изумруд
качает стрекоза, -
что пожелаешь, изберут
дотошные глаза!
Поблизости – мои коты,
денек с грибным дождем.
Вот только припозднился ты,
да ладно – переждем!
При этом – я с тобой сижу
за общим за столом
и улыбаюсь… И стыжу
тебя…
И – поделом!..
1999
* * *
И ежели тем, что живу, виноват,
и жизни – виною – перечу,
ну как не уверовать в рай или в ад,
в ту – брезжущую! – встречу?!
Душа, ужавшаяся в узелок,
немеет, но теплится втайне,
поскольку немыслимой встречи залог -
и жар, и озноб ожиданья!
Пускай – навеки ни звука, ни зги
и, как из забвенья, из гроба
не встать – но и вечность превозмоги!
Чем горше – тем истинней проба.
И стоит ли думать, что дело – труба,
что, прах, – во прахе и канем,
когда уже забирает труба
тем самым надмирным дыханьем?
Еще не пускает земная беда
гнетущею стужей колодца.
Но, Господи, как не ослепнуть, когда
внезапно она оборвется?!
Еще непонятно, в каком я краю,
но здесь я – некуда деться.
И запах ладоней твоих узнаю,
дух солнечно-сонного детства.
И наше мгновенье горит и горит -
в слезах! – не сгорая, пылая.
И сладостным отзвуком в нем говорит
боль, пережитая, былая.
По вере – свершается волшебство.
В быль складывается небылица.
И встреча (пускай за ней ничего
не следует!) длится и длится…
1999
* * *
Забыть ничего невозможно. Ты уж прости.
Мне нашей памяти общей – не выкинуть и не снести.
В старой горчичнице вязну. В чашке – тону.
То, что двоим причиталось, -
вдруг одному!
Право же, большей пытки – и выдумать не могла.
Смотришь – и синькою неба, и мглою угла.
Видишь каждую мелочь. Слушаешь тишь.
Власть старшинства обретя (вишь!) -
за мною следишь.
Мол, если в доме и нет никого, ну так и что ж!
Тапками шаркать зачем?! – Спать не даешь!
1999
* * *
Право, мелочь – средь прочих бед -
то, что в доме вырублен свет.
Я к себе прокрадусь, как вор.
И скорее – дверь на запор!
Спотыкаюсь, ключи оброня…
На свое наступаю пальто…
Но никто не слышит меня,
и не видит меня никто.
Лишь дыханием пустоты
дверь в гостиную растворена.
Только Тьма озирает…
И ты
этой Тьмою растворена…
1999
Наши дачные прощания
Как в песне, как – на войну,
покой – моему непокою;
когда обернусь и взгляну,
увижу: ты машешь рукою!
Живет, не уходит из глаз,
о натиске лет не заботясь,
навеки и "здесь" и "сейчас" -
рождаемый памятью оттиск.
И ревностно чтя ритуал,
со мною идешь до калитки,
чтоб очень-то
не горевал,
печаль растворяешь в улыбке.
Чуть голову
наклоня,
дыханьем плечо мое грея,
навек провожаешь меня,
чтоб я возвращался скорее!
И мы – в целом свете – одни,
оттиснуты светом и тенью:
прощанье – прощенью сродни,
прощанье – сродни обретенью!
"Зачем уезжаешь всегда? -
Пускай на неделю! Пусть на день!
Не каркает разве беда?
Надсад непогоды не внятен?.."
Но – как заклинанье, обряд!
И с вечностью спорит какою! -
И стоит мне глянуть назад,
ты машешь и машешь рукою…
2000