Но знал я, конечно, и о том, что был он в руководстве Союза писателей, а в 1953–1959 годах и его первым секретарём. Что он опубликовал статью против Пастернака ещё задолго до кампании с "Доктором Живаго". Что он переводил стихи Мао-Цзедуна. Наконец, нисколько не удивился, увидев его подпись в "Правде" под письмом против Сахарова и Солженицына в августе 1973-го.
Хотя, мне кажется, что подпись свою он поставил вряд ли с большой охотой. Он умрёт через 10 лет – 14 июня 1983 года. Но и тогда в 1973-м был уже в солидном возрасте. А мне показалось в 1970-м, когда мы общались, что ему безумно хочется замолить свои грехи, которых было у него немало.
Но не хватило решимости отказаться. Прошлое подсказывало ему, что может сделать советская власть с отступником.
Мне он много рассказывал про своё окружение. Он презирал большинство тех, кто заслуживает презрение. Вспоминал, что помогал Ахматовой.
Сталина, который дал ему две сталинских премии – одну за дело – за песни в 1946-м, другую за бездарный сборник стихов "Миру – мир!" в 1950-м, когда он был ответственным редактором "Огонька", ректором Литературного института, членом Центральной ревизионной комиссии партии, – так вот Сталина он не любил. Вспоминал о нём, как о злодее и душителе талантов. Старался откликнуться на какие-то новые веяния. Например, хорошо мне говорил о Вознесенском и Ахмадулиной. Я не был их горячим поклонником, но оценил его доброе расположение.
Я просмотрел сейчас его стихи. Подъём его поэзии приходится на войну. Тогда многие стали писать лучше, чем писали до неё. Но большинство после войны словно растеряли свои способности. Относится это и к Суркову. Хотя вот стихотворение 1951 года. По мне – пристойное:
Когда устану или затоскую,
Взгляну в глаза, как в прозелень морскую,
Уйдёт усталость, и тоска отпрянет,
И на душе заметно легче станет.
Вот так вся жизнь – то хлопоты, то войны.
И дни без войн, как прежде, беспокойны:
Сегодня в Минске, завтра в Тегеране, -
Попробуй встречу загадай заране.
А сколько в суматохе каждой встречи
Признаний выпало из нашей речи!
А сколько мы, прощаясь на вокзале,
Заветных слов друг другу не сказали!
За встречами, за проводами теми
Невозвратимо пролетело время.
Мы в тишине вдвоём не насиделись,
Как следует в глаза не нагляделись.
И всё ж, мой друг, сомненьями не мучась,
Не злясь на эту кочевую участь,
Взгляни в глаза мне, глаз не опуская,
Они всё те же – как волна морская.
* * *
Гриша Кипнис – корреспондент нашей "Литературной газеты" в Киеве. Григорий Иосифович Кипнис – любимец "Литературки" и, как я убедился многих украинских писателей.
Он дружил с Виктором Некрасовым. Благодаря нему и мы были знакомы с Викой. Он спешил поддержать всё талантливое, что только-только проклёвывалось в Украине. Обо всём интересном и значительном он нас информировал.
Страстный футбольный болельщик, он, как сам писал, не пропустил ни одного матча киевского "Динамо" на первенство СССР с самого первого чемпионата 1936 года. Разумеется, речь о матчах в Киеве (тогда не было нормой ездить за любимой командой повсюду!) И с перерывом на войну, на которой он воевал.
В его корпункте, который возглавлял Володя Киселёв, на Большой Подвальной, 10 собиралась масса литераторов. Одни заходили по делам, другие – просто так – на огонёк – потрепаться, послушать Володю и Гришу, которые были очень неплохими рассказчиками.
Кстати, Гриша был и неплохим прозаиком. Написал несколько книг прозы. Переводил многих украинских писателей на русский язык.
Помню, он привёз в Москву стихотворение сына Володи Киселёва – никому не известного мальчика. Лёне было тогда 17 лет:
Я позабуду все обиды,
И вдруг напомнят песню мне
На милом и полузабытом,
На украинском языке.
И в комнате, где, как батоны,
Чужие лица без конца,
Взорвутся чёрные бутоны -
Окаменевшие сердца.
Я постою у края бездны
И вдруг пойму, сломясь в тоске,
Что всё на свете – только песня
На украинском языке.
А через некоторое время Лёню напечатал "Новый мир" – большой подборкой стихов.
Приложил ли к этому руку Гриша? Несомненно. Он, как я уже говорил, носился с талантливыми людьми. Всех оповещал о них. Пробивал их произведения в печать.
Лёня, зная Гришину страсть к футболу, посвятил ему своё стихотворение "Футбол":
От знакомых, скучных и ненужных,
Лестно слышать, что сошёл с ума,
Что семьёй пожертвуешь и службой,
Чтобы посмотреть футбольный матч.
А потом в троллейбусе набитом,
Где места – нечаянный сюрприз,
Ехать, наслаждаясь каждым мигом,
В сказочно-заманчивую жизнь.
Где плевать на прибыль и на убыль,
Где страстей трепещут паруса.
Этой жизнью можно жить на рубль
Два академических часа.
Грише посвящали свои произведения многие. У многих он навек остался в памяти как чудесный, внимательный, доброжелательный человек, всегда готовый прийти на помощь.
Он умер 13 октября 1995 года. Родился 12 июня 1923 года.
* * *
"И вот я лежу. Существую. Вставать мне пока не надо. Да и что значит вставать? Это значит немного поползать по комнате или с писком отдаться всяческому тёплому кутанью, чтобы после, сидя у кого-нибудь на руках, переплыть через множество комнат и даже появиться ненадолго на улице. Вот это я уже помню: тот короткий период, когда я едва лишь начинал ходить и на прогулку носили меня на руках. Сколько мне было? Два? Или меньше? Не знаю. Но хорошо вспоминается и расшитый по тюлю какими-то блёстками полог нарядной кроватки, и ещё кое-что из окружавших вещей. На фоне этих вещей – люди. Куда-то проносятся поверху. Лица – отдельно: нагибаются надо мной, улыбаясь мне, что-то шепчут. Отвечаю улыбками, иногда – слезами. Не всё в них понятно. Для них окружающий мир – нечто целое. Для меня он ещё клочковатый, раздёрганный ворох несросшихся слов и понятий. Для них всё в нём на месте и с места само не сойдёт. Для меня же всё вокруг ежеминутно меняет места, куда-то несётся и не может остановиться; ломается новыми гранями, рассыпается, собирается вновь, неожиданно, в новых местах. Удивительно. Вначале я тщетно пытаюсь поймать в этом вихре и как-то связать между собою хотя бы обрывки: пятна зелёной листвы за окном, голубые обои, фарфор статуэток на полочке, кожаные корешки старых книг, солнца летучие брызги на потолке, на полу, на стене. В пробившемся светлом луче, взвихрена тёплым воздушным потоком, ерунда от ковров, мягкой мебели, книг и чего-то ещё стремится куда-то лететь. Но вот где-то открывается дверь, и вся мелкая взверть опрометью, словно с испуга, кидается в разные стороны".
По-моему, замечательное описание восприятия мира не умеющего ещё ходить ребёнка. Оно принадлежит Сергею Николаевичу Толстому. Это цитата из его автобиографической повести "Осуждённый жить".
Известный богослов, профессор Михаил Михайлович Дунаев назвал Сергея Николаевича "четвёртым Толстым". И это верно по своей литературоведческой сути.
Да, Сергей Николаевич своими произведениями доказал, что он действительно стоит в этом блестящем литературном ряду – Лев Николаевич-Алексей Константинович-Алексей Николаевич, имеет полное право стоять в нём.
Он – отдалённый родственник Льва Николаевича, представитель тверской ветви Толстых, которая, в отличие от тульской ветви, не титулована, то есть не является графской.
В 1915 году на войне погиб его старший брат Николай. В 1918-м родителей Сергея Николаевича расстреляли как заложников. В 1920-м расстреляли братьев Ивана и Алексея. Сергея Толстого воспитала сестра Вера старше его на двадцать лет.
В конце 1920-х его приняли в Союз поэтов и Литературный институт. Но в связи с материальными трудностями его семьи (надо было содержать жену и маленького сына) Литературный институт он не закончил. Позднее окончил технический вуз, работал инженером и писал практически в стол.
Прошёл всю войну в войсках МПВО. В 1960-х был редактором-консультантом АПН. С детства он знал английский, французский, итальянский языки, с которых переводил поэтов и писателей. Был первым переводчиком романа Джорджа Оруэлла "1984", перевёл книгу-предостережение Д. Стейнбека "В сомнительной борьбе", книгу итальянца Курцио Малапарте "Капут" – свидетельство очевидца Второй мировой войны. Переводил Сент-Экзюпери, Пруста, Э. Гонкура, из поэтов – Ронсара, Готье, де Лилля, Рембо, Метерлинка, Ренье, Превера, Рильке и других.
Вершиной всего творчества Сергея Толстого считают религиозно-философскую поэму "Над обрывом" (венок сонетов), написанную в 1957 году на темы Апокалипсиса.
Увы, всё это напечатано через 15 лет после его смерти. Он умер 13 октября 1977 года (родился 25 сентября 1908 года).
С 1998 по 2008 год вышло уникальное Собрание сочинений Сергея Николаевича Толстого в пяти томах (пятый том – в двух книгах). Его составила и откомментировала Наталья Ивановна Толстая (урождённая Дмитриева), филолог, жена Николая, сына Сергея Николаевича.
Конечно, в советское время Сергею Николаевичу смешно было бы претендовать на публикацию. Он и не претендовал, не обольщался, писал о своей современности, что "была построена, скорее, некая антицивилизация, чем просто национальное общественное единство, в своём роде цивилизация, не похожая ни на что другое в мире, несовершенная, как и другие; очень во многом не удовлетворяющая тех людей, кто в ней живёт, но также обладающая такими разнообразными аспектами, в которых эти люди находят гордость и удовлетворение, и даже чем-то таким, что они лелеют. Её основные черты во многих отношениях достигли такой прочности, какую могут придать человеческим институтам лишь время и длительное одобрение. В то же время нельзя сказать, что создание и поддерживание ими системы власти достигло полной стабильности, как в своих контактах с некоммунистическим миром, так и в отношениях с великим народом, над которым они [руководители, члены правительства] осуществляли власть. Связи с внешним миром по-прежнему ненадёжны и непрочны из-за невротического отношения этого правительства к себе как к какому-то первейшему правительству среди правительств, из-за его склонности к секретности и мистификации как своему методу, к преувеличением и фальсификации в политических высказываниях, из-за его мании преследования, из-за патологической одержимости – болезни "шпионажа", из-за его чрезмерной робости и подозрительности (гораздо более уместных для Великого Княжества Московского, нежели для современной великой державы) в том, что касается личных контактов между советскими гражданами и иностранцами, из-за той необычной роли, которую это правительство признаёт за тайным политическим аппаратом в проведении своей внешней политики".
Это из той же автобиографической повести "Осуждённый жить", из предисловия к ней. Сергей Толстой не просто констатирует сущее, он прогнозирует, опирая на него:
"Со своим собственным народом оно так же не установит стабильных отношений, как и его предшественники, до тех пор, пока не сможет признать, что диктатуру отнюдь нельзя назвать приемлемым методом управления великим народом в современную эпоху, что ни один человек, ни одна партия, ни одно правительство не обладают монополией ни на истину, ни на добродетель, что эстетической и интеллектуальной жизнью такого талантливого народа, как русский, не может с успехом управлять некое политическое духовенство или некая литературная жандармерия…"
Читайте его книги, пока склонное к запретам нынешнее "политическое духовенство" не доберётся до замечательного писателя "четвёртого Толстого", не посрамившего, в отличие от "третьего", своих великих родственников, своих однофамильцев.
14 ОКТЯБРЯ
"Диапазон таланта у Вас широкий", – писал Горький в 1926 году Сергею Тимофеевичу Григорьеву.
Сергея Тимофеевича (родился 14 октября 1875) Горький знал по "Самарской газете", где он, Горький, работал в 1889 году, когда Григорьев напечатал в ней свой первый рассказ "Нюта". К 1926 году Сергей Тимофеевич был уже известным писателем. Его приключенческие повести "С мешком за смертью" (1924) и "Тайна Ани Гай" (1925), историческая "Мальчий бунт" (1925), фантастические "Московские факиры" (1925), "Тройка Ор-дим-стах" (1925), "Гибель Британии" (1926) вышли отдельными книгами. Жанровый диапазон у Григорьева был действительно широк. Уже в 1927-м издаётся первое собрание сочинений писателя в 4 томах.
Кстати, странное название его повести "Мальчий бунт" объясняется тем, что писатель образовал определение-неологизм от слова "малец". Повесть эта об участии детей – "мальцов" в забастовке ткачей в Орехово-Зуеве.
Я читал книги Григорьева. Они, как правило, адресованы детям. Восторга они у меня не вызвали. Ощущение было, что писатель старается поспеть за так называемым социальным заказом.
Перед войной, когда с подачи сталинского агитпропа заговорили о патриотизме, о былой славе русской оружия, Григорьев пишет повести "Александр Суворов" и "Малахов курган".
Во время войны он написал повесть "Кругосветка" о путешествии в 1895 году по Волге Горького с самарскими детьми.
После войны – уже повесть о войне "Архаровцы", где, помимо прочего, действует Аркадий Гайдар с тимуровцами – воюют с фашистами.
Впрочем, объективности ради, скажу, что сказовый стиль Григорьева, с которым он обращается к детям, не выглядит искусственным. Как известно, дорого яичко к Христову дню. Может быть, у меня было бы и более отрадное впечатление от книг Григорьева, если б я прочитал их ребёнком. Но я их прочёл гораздо позже.
Умер 20 марта 1953 года.
* * *
Меня всегда восхищали эпиграфы Пушкина к главам "Капитанской дочке", его самоуправство с чужим текстом. Взял из Фонвизина: "Старинные люди, отец мой" и исправил: "Старинные люди, мой батюшка". Для чего? А чтобы он указывал на Василису Егоровну, жену коменданта Белогорской крепости. "Мой батюшка" – это её постоянное присловье.
А что он выносит в эпиграф 1 главы?
"– Был бы гвардии он завтра ж капитан.
– Того не надобно; пусть в армии послужит.
– Изрядно сказано! Пускай его потужит…
…
Да кто его отец?
Княжнин"
Отдалённые от пушкинского времени, мы можем не знать о той популярности, какой тогда всё ещё пользовалась комедия Якова Борисовича Княжнина "Хвастун", созданная в 1786 году, из которой, слегка переиначивая текст, берёт Пушкин эту цитату. Именно слегка, но и весьма существенно. Тот, кто не знаком с княжнинской комедией, ни за что не догадается, что выписанный Пушкиным диалог ведут люди, не только не испытывающие друг к другу приязни, но нравственно противостоящие друг другу: враль беседует с порядочным человеком. А знакомые с текстом Княжнина (допустим, первые читатели "Капитанской дочки") не имели, разумеется, оснований упрекать Пушкина за подобную редактуру. Ведь подлинный текст "Хвастуна" и сейчас живёт своей жизнью, а гринёвская глава (повествование ведётся от имени Гринёва) "Сержант гвардии", потому так названная, что речь в ней идёт о том, как сложилась воинская судьба Петруши, с пребывания в материнском чреве записанного сержантом в знаменитый столичный гвардейский Семёновский полк, – так вот эта глава получила одновременно и нравственный и фактический путеводитель по себе. Столичным гвардейцем Петруша Гринёв и в самом деле не станет, и действительно "потужит" – потянет очень нелёгкую армейскую лямку, причём потянет, как и было возвещено эпиграфом из-за отца.
Пушкин не раз будет обращаться в своём романе за эпиграфами к Княжнину, ещё и потому, наверное, что в его время это был один из самых популярных драматургов допушкинского века. Его пьесы составляли основу репертуара русских театров.
"Переимчивый Княжнин" – Пушкин назвал так драматурга не только потому, что тот заимствовал сюжеты иных своих драм у европейских драматургов, но потому ещё, что именно Княжнин перевёл поэму Вольтера "Генрияда", трагедии Корнеля "Сид", "Цинна", "Смерть Помпеева", "Родогуна", "Гораций", комедию "Лжец" (опубликована после смерти Княжнина), комедии Гольдони "Хитрая вдова", "Тщеславные женщины" – знакомил русского читателя и зрителя с произведениями, которыми зачитывалась Европа. Надо отметить, что перевод иных вещей белым стихом был сделан Княжниным в русской литературе впервые.
А с первой трагедией "Дидона" Яков Борисович (родился 14 октября 1740 года) выступил в 1769 году. Трагедия имела успех, её поставили в придворном театре Екатерины. В одну из постановок Княжнин познакомился с Сумароковым, сблизился с его семьёй и женился на его старшей дочери Екатерине Александровне, которая оказалась первой русской поэтессой, напечатавшей свои стихи.
Следующие пьесы Княжнина, написанные одна за другой, – трагедия "Владимир и Ярополк" и комические оперы "Несчастие от кареты" и "Скупой" были поставлены на сцене Вольного Российского театра или, как по другому его называют в честь руководителя, театра Карла Книпера.
Но в 1773 году его творческий взлёт мог остановиться, если б не благоволившая к Княжнину императрица. Он совершил очень крупную растрату (его биографы указывают, что по легкомыслию), за что был отдан под суд военной коллегии, присудившей его к смертной казни, заменённой разжалованием в солдаты. Екатерина простила его и вернула ему чин капитана.
В 1784 году трагедия Княжнина "Росслав" была поставлена в Санкт-Петербурге. На премьере восторженная публика требовала на сцену автора. Но Княжнин постеснялся такого непринятого тогда проявления зрительских чувств, и за него благодарить публику вышел на сцену исполнитель главной роли Иван Дмитревский.
А за год до этого Княжнин стал членом Российской академии, к которому была благосклонна её директор – княгиня Дашкова, близкий императрице человек. По заказу Екатерины Княжнин пишет "Титово милосердие", намекая этим на прощение его растраты. В течение 1786 года он написал трагедии "Софонисба" и "Владисан" и комедию "Хвастун", о которой мы говорили в начале.
А затем посыпались комедии и комические оперы ("Сбитенщик", "Неудачный примиритель", "Чудаки", "Траур, или Утешенная вдова", "Притворно сумасшедшая".
В 1789-м Княжнин пишет трагедию "Вадим Новгородский". Но Французская революция и реакция на него русского двора заставили драматурга утаить от императрицы эту трагедию, где основатель русской государственности показан узурпатором и где восхваляется политическая свобода. Ничего не знавшая об этом Екатерина по-прежнему благосклонна к Княжнину, приказывает издать собрание его сочинений за казённый счёт и отдать автору.