Смерть Княжнина от простуды 25 января 1791 года избавляет его от гнева императрицы. То есть, Екатерина, конечно, прогневалась, прочитав "Вадима Новгородского", которого напечатала Дашкова. Императрица издала секретный указ о сожжении трагедии. В течение нескольких лет экземпляры изымались у их владельцев и сжигались. Но покойный Княжнин был для Екатерины, понятное дело, недосягаем.
* * *
"Эмка" – так звали Коржавина все его друзья. Так звал его и я, подружившийся с ним ещё в шестидесятые. Только потом я понял, что это его домашнее имя – от Эммануил. Эммануил Мандель взял себе псевдоним "Наум Коржавин", но на своё домашнее имя откликался охотно.
По мне Коржавин – один из лучших русских поэтов.
Он родился 14 октября 1925 года. В 1945 году поступил в Литературный институт, в чьём общежитии был арестован в конце 1947 года. В Википедии написано, что арестован он был на волне кампании с космополитизмом. Но это не так.
Эмка всегда был безрассудно смел. Казалось, что он и сам не понимает грозящей ему опасности, в упор не видит её. Явно не понял, как опасно было после войны, когда агитпроп настаивал на прославлении полководца-главковерха читать публично стихи, вроде этого:
Календари не отмечали
Шестнадцатое октября,
Но москвичам в тот день – едва ли
Им было до календаря.
Всё переоценивалось строго,
Закон звериный был как нож.
Искали хлеба на дорогу,
А книги ставили ни в грош.
Хотелось жить, хотелось плакать,
Хотелось выиграть войну.
И забывали Пастернака,
Как забывают тишину.
Стараясь выбраться из тины,
Шли в полированной красе
Осатаневшие машины
По всем незападным шоссе.
Казалось, что лавина злая
Сметёт Москву и мир затем.
И заграница, замирая,
Молилась на Московский Кремль.
Там, но открытый всем, однако,
Встал воплотивший трезвый век
Суровый жёсткий человек,
Не понимавший Пастернака.
Мало того, что стихотворение называлось "16 октября", то есть датой, которую хотели позже вытравить из сознания советских людей. Кто из живших тогда москвичей не помнит той паники, какая охватила многих, кто бежал из Москвы 16 октября 1941 года, не поверив пропаганде, что Москва сдана не будет? Мало этого! Стихотворение заканчивается характеристикой Сталина, нисколько не совпадавшей с тем, каким рисовали вождя советские художники.
Потом уже найдутся писатели и подробно опишут смывающихся из Москвы номенклатурщиков, теряющих свой багаж в жуткой толчее штурмующих железнодорожные вагоны. Вспомнят и удирающие грузовики, на которые впрыгивали на ходу, освобождая для себя место – выкидывая из кузова мешки и баулы. И белых от страха, беспорядочно снующих туда-сюда людей, которым не достался никакой транспорт.
Но Коржавин был первым. Его стихотворение написано в 1945 году.
Думаю, что в определении наказания ему всё решила характеристика Сталина в его стихах. Вполне вероятно, что Сталину показали стихи, как показали некогда стихотворение Мандельштама. И Сталин ничего в коржавинской характеристике не понял, кроме того, что он не понимает Пастернака.
Отсюда и сравнительная мягкость наказания. Подержав Эмку в институте Сербского, его приговорили к ссылке в Сибирь, где он провёл три года и откуда был выслан в Караганду. Там он работал в шахте и окончил горный техникум.
В 1954-м его амнистировали. Он вернулся в Москву, получил в 1956-м полную реабилитацию. И в 1959 году окончил Литературный институт.
Он мне говорил, что в том стихотворении не осуждал Сталина. Не мог, потому что был сталинистом по своим взглядам. А врать Коржавин не умел физически.
Да и по его поэзии это видно. Он избавлялся от политической наивности и описывал процесс своего освобождения от неё. Поэтому и после Сталина печатать его не стремились.
Когда Евгений Винокуров решил на волне хрущёвской оттепели издать книжку Коржавина, то оказалось, что все свои стихи Эма помнит наизусть, а записанных у него мало. Выручило, что был у Коржавина приятель, который собирал его стихи. К нему и привёл Винокурова Наум Коржавин.
И Винокуров сумел издать его книжку "Годы" (1962), взяв на себя ответственность за её содержание, разрешив издательству "Советский писатель" указать в выходных данных, что он, Винокуров, – редактор книжки.
Но на этом благоприятный для поэзии Коржавина период кончился. Больше его книг у нас в стране не выходило. Его изредка печатали в периодике и весьма много в самиздате, публикация в котором не добавляла власть имущим желания издавать книги Наума Коржавина, наоборот: укрепляла их в уверенности, что этого делать не нужно.
В 1967 году его пьесу "Однажды в двадцатом" поставил Театр имени К.С. Станиславского. И было забавно смотреть, как на "бис" выходили к зрителям внешне похожие друг на друга Евгений Леонов, игравший в спектакле, и автор Наум Коржавин.
Он не врал и тогда, когда объяснял свою эмиграцию отсутствием воздуха для жизни. Да, ему перекрыли кислород, вызвали в прокуратуру и заверили, что дышать в стране ему будет нечем.
За границей он сражался, как лев, против революционной идеи и любых форм социализма. Отстаивал гармоническое искусство как единственно возможное. И в этом я с ним полностью согласен.
Некогда в 1961 году он напечатал в "Новом мире" статью "В защиту банальных истин", которая меня во многом сформировала.
В перестройку Коржавин впервые приехал в Москву для выступлений по приглашению Булата Окуджавы. Потом приезжал не раз. Он практически ослеп, и его сопровождала Люба, которую как жену Коржавина, чудесно характеризует её девичья фамилия – Верная.
Увы, недавно Люба скончалась.
Приехав в тот первый раз в Москву, Коржавин навестил своего старого друга спортивного журналиста Аркадия Галинского, который в 1971 году издал книгу "Не сотвори себе кумира" – о договорных матчах и за неё – до 1989 года был изгнан из советской печати. Коржавин сказал ему о Гайдаре и его команде: "Я им не верю". А позже и написал об этом.
Тогда, читая его, ему удивлялись. Сейчас стало очевидно, что он во многом оказался прав.
Известно, что Коржавин с Бродским не любили стихи друг друга. Это и понятно. Слишком разные у них пристрастия, вкусы, предшественники. Поэтому не согласимся не только с Коржавиным в том, что Бродский плохой поэт, но с Бродским в том, что Коржавин плохой поэт.
На мой вкус, очень хороший.
И в доказательство – его старое, всем известное, исторически актуальное и нынче стихотворение об Иване Калите:
Мы сегодня поём тебе славу.
И, наверно, поём неспроста, -
Зачинатель мощной державы
Князь Московский – Иван Калита.
Был ты видом – довольно противен.
Сердцем – подл… Но – не в этом суть:
Исторически прогрессивен
Оказался твой жизненный путь.
Ты в Орде по-пластунски лазил.
И лизал – из последних сил.
Покорял ты Тверского князя,
Чтобы Хан тебя отличил.
Подавлял повсюду восстанья…
Но ты глубже был патриот.
И побором сверх сбора дани
Подготавливал ты восход.
Правда, ты об этом не думал.
Лишь умел копить да копить.
Но, видать, исторически-умным
За тебя был твой аппетит.
Славься, князь! Всё живём мы так же -
Как выходит – так и живём.
А в итоге – прогресс… И даже
Мы в историю попадём.
* * *
Давно, наверное, лет сорок назад (точно вспомнить не могу) я в журнале "Детская литература" опубликовал статью, где среди прочих детских книжек критиковал какую-то Владислава Крапивина. Статья была не о нём. Больше я о нём никогда не писал, и поэтому, когда мне с Урала прислали его книжку, где отрицательный герой носит фамилию Красухин, я понял, что и той одной моей статьи оказалось достаточно, чтобы Крапивин считал меня своим врагом.
Окончательно я в этом уверился, читая лет пятнадцать назад его интервью с журналистом, где он сказал, что его путь в литературе был не накатанной дорожкой, что критики Красухин и Арбитман о нём такое писали!
Роман Арбитман сам был писателем. Что он писал о Крапивине, я не знаю. Но боюсь, что претензии к Арбитману Крапивина такие же, как ко мне: чем-то не понравилась Арбитману какая-то повесть Крапивина.
Вячеслав Петрович Крапивин (родился 14 октября 1938 года) за свою уже немалую жизнь написал столько повестей, романов, рассказов и очерков, что одно их перечисление займёт большое место.
Даже его награды и премии составляют немалый список.
Судите сами.
Награды: отличник народного просвещения РСФСР (1980), знак ЦК ВЛКСМ имени Гайдара (1983), орден Трудового Красного Знамени (1984), орден Дружбы народов (1989), почётное звание "Почётный гражданин города Екатеринбурга" (1993), орден Почёта (2009), почётный знак "За заслуги перед Севастополем" (2010), почётное звание Свердловской области "Почётный гражданин Свердловской области" (2013), почётное звание "Почётный гражданин города Тюмени" (2014), медали (какие – не указано).
Премии: Ленинского комсомола (1974), "Аэлита" (1983), губернатора Свердловской области (1999), имени Александра Грина (2001), "Малая Урания" (2001), имени разведчика Николая Кузнецова (2003), имени Д.Н. Мамина-Сибиряка (2003), орден рыцарей фантастики (2003), "Большой Роскон" (2006), премия Президента Российской Федерации в области литературы и искусства за произведения для детей и юношества 2013 года.
Как писали в своё время у нас на 16 полосе "Литературной газеты": "Производит глубокое…"
Об экранизациях его произведений я уж не говорю: много!
В Тюмени в литературно-краеведческом центре открыт музей Владислава Крапивина с постоянной экспозицией "Славка с улицы Герцена". Экспозиция и предметный ряд состоят из вещей из жизни и творчества писателя.
В Екатеринбурге выпускали его собрания сочинений. Сперва в 9 томах, потом в 30-и. Но издательство "Эксмо" екатеринбуржцев перещеголяло. Оно выпустило своеобразное собрание сочинений Крапивина в 98 книг.
Какой ещё писатель, кроме Георгия Мокеевича Маркова, наполучал столько всего, я не помню.
* * *
Невзрачное лицо. Глаза не косят. Но один круглый, другой прикрыт веком. Так они на меня и смотрят – в полутора глаза.
– Ваня Кашпуров, – говорит он мне. Называю себя.
– Да кто же тебя не знает? – обхватывает он своей лапищей мою руку и сильно её встряхивает.
Вот уж не думал, что я так известен. Даже в Минводах меня знают. Откуда? Я работаю в "Литературной газете"? Но туда я пришёл всего полгода назад в марте 1967-го. Командировку получил от неё впервые. Меня послали освещать совещание молодых писателей Ставропольского края, на которое мы летели из Москвы вчетвером. Но поэт Юрий Панкратов сидел отдельно от остальных: он не из нашей компании. Чиновник недавно образованного Госкомиздата РСФСР по печати, он курирует издания Кавказа. А мы занимали весь ряд из трёх кресел как добрые знакомые. Хотя с Володей Кобликовым мой друг Лёва Кривенко познакомил меня только сейчас, прямо у самолётного кресла. "Да ты что? – громко возмутился он. – Ты думаешь, Красухин не знает, кто такой Кобликов? Не знает, что ты тот самый Кобликов и есть?" Так, никогда прежде не видясь, мы подружились сразу.
О Кобликове, введённом, по настоянию Константина Георгиевича Паустовского в редколлегию известнейшего калужского альманаха "Тарусские страницы", подвергнутого позже партийному разгрому, я, конечно знал. Читал в нём и рассказик Кобликова "Голубые слёзы", в котором, как ни старались партийные ищейки, ничего не вынюхали. Но и совсем без ярлыка не оставили. Обозвали эротичностью обычное чувство любви, которые испытывают друг к другу героя рассказа. А уж Лёва-то Кривенко, обожаемый ученик Паустовского, стал автором альманаха (и, как и все, выставлен на публичное обозрение для битья) по определению. У меня сохранилась та старая ещё суперобложка, похожая на доску с именами и фамилиями золотых медалистов. Вот они отчеканены (то есть, конечно, набраны!) почти рядом – Владимир Кобликов и Лев Кривенко.
Словом, когда самолёт приземлился в Минводах, наша тройка – Лева, Володя и я – была дружна, пьяна (тогда количество проносимого на борт спиртного не ограничивалось), и приятно возбуждена. Возбудимость достигла ещё большего градуса, когда каждый из нас попал в объятия, а потом и в машину Евгения Карпова, институтского товарища Лёвы по семинару Паустовского, а ныне ответственного секретаря правления Ставропольской писательской организации. Не успела машина стронуться с места, как каждый был одарён стаканчиком с водкой, бутербродом и приглашением выпить за встречу. Мы не выгружались у гостиницы, – это бы я запомнил. Остановились у дорожной шашлычной с висящей на ней табличкой "санитарный день". Нас посадили за длинный накрытый стол, за которым сидело ещё с десяток человек. Больше никого в шашлычной не было. Помню, как удивился сообщению Карпова, что местный крайком комсомола решил назначить меня руководителем семинара поэзии. Пили в шашлычной за меня не раз, аплодировали в ответ, а вот как мы покинули это помещение, совершенно стёрлось из головы. Проснулся в одном гостиничном номере с Лёвой Кривенко, и постучали в нашу дверь уже после того, когда он, как прежде я, привёл себя в порядок.
Ваню Кашпурова старший по возрасту Лёва Кривенко знал. Когда Ваня, Иван Васильевич Кашпуров, родившийся 14 октября 1926 года, пошёл служить, Лёву уже комиссовали по инвалидности. Пока Кривенко учился в Литинституте и аспирантуре, Ваня воевал: с 1943 по 1949. Так долго Ваня мог воевать только в оккупационных войсках, то есть войсках НКВД. И точно: начал войну в кавалерийских частях (кому они в 1943-м были нужны? Ясно, что ими заменяли депортированные кавалерийские части кавказских малых народов?), кончил в Иране (логично, если спускаешься с кавказских гор, можешь оказаться и в этой стране): там в нарушении всех тегеранских договоренностей Сталин не последовал за союзниками, не вывел войска с иранской территории через полгода после победы, как обещал, а тянул и тянул, надеясь разогреть иранских курдов и азербайджанцев и присоединить к себе Иранский Азербайджан. Чего только не предпринимал Сталин? И восстание на оккупированной Советами иранской земле организовал. И начал продвигать войска в сторону Тегерана, Турции и Ирака. Войска прибывали в нефтеносный город Тебриз и немедленно включались в атаку. Тем более что вместе с войсками были доставлены военные советники и члены будущей администрации новых районов советского Ирана. Ах, как мечтал Сталин осуществить, наконец, вековую мечту русских царей: открыть путь к Персидскому заливу и выйти к незамерзающему Индийскому океану. Не вышло. Не позволил Трумэн. Одно за другим нешуточные угрожающие заявления, и Сталину пришлось поджимать хвост. И всё-таки не в 46-м, когда ушли из Ирана советские войска, а в 49-м демобилизовали Ваню, запрятав, наверное, в посольство. Ещё три года нужны были в Иране бойцы, подобные Ване Кашпурову.
Но всё это я узнал потом, как потом узнал и подивился невероятным способностям Вани, который сумел, демобилизовавшись в 49-м, за три года кончить школу рабочей молодёжи, перевестись с 3 курса заочного Ставропольского педагогического института в Литинститут, а вот его окончить, как и положено, через 5 лет.
Ваня источал довольство и веселье. Меня попросили с группой ставропольских поэтов выступить в кисловодском санатории. Выступаем. Объявляю Кашпурова. Тот выходит на сцену. Улыбается во весь рот и спрашивает зал: "Ну что? Видели ли вы когда-нибудь живого поэта?" И не дожидаясь ответа: "Вот перед вами живой поэт". Читает стихи в песенном ритме, потом и вовсе напевает их и начинает приплясывать: "И-их! И-их!" после каждого куплета. Выстукивает чечёточку. Под чечётку выкрикивает частушки. Я оборачиваюсь к соседу – тоже к ставропольскому поэту: "Что это?" Тот крутит пальцем у виска: "Ванька на голову болен! Не обращайте внимания!"
Утомился Кашпуров. Останавливается. Спрашивает зал: "Ну как вам живой поэт?" Аплодисменты жидкие. "А погромче хлопать не можете?" – спрашивает Ваня.
И потом мне на обратном пути: "Эти не понимают поэзии! Видел бы ты, как меня приветствовали в Железногорске! Час не отпускали!"
Позже довелось видеть Кашпурова на пленумах и съездах. Он с 1979 по 1987 годы был ответственным секретарём Ставропольского отделения СП СССР. На этом посту сперва (1982) получил звание Заслуженного работника культуры", а потом (1986) и орден "Знак почёта".
Когда Генеральным секретарём избрали Горбачёва, тот перевёл своего земляка Всеволода Серафимовича Мураховского, занимавшего пост первого секретаря Ставропольского обкома, в Москву первым заместителем председателя совета министров. И замелькали в разных изданиях стихи Кашпурова с посвящением Горбачёву, Мураховскому: понимай из этого, что и с тем, и с тем он был дружен. Правда, больше никаких наград не получил.
Умер Иван Васильевич 17 ноября 1997 года. Местные власти, однако, его не забыли. Установили мемориальную доску на школьном здании в ставропольском селе, где он родился и учился, назвали его именем одну из улиц этого села и сельскую библиотеку. Присвоили имя Кашпурова одной из ставропольских библиотек.
Не зря, стало быть, посвящал стихи начальству.