* * *
Юлий Борисович Марголин родился 14 октября 1900 года в Пинске, учился в Берлинском университете, поехал в Палестину, а из неё в 1940-м – в Лодзь, к живущим там родителям. С ними вместе на родину в Пинск, который оказывается под советской оккупацией. 19 июня 1940 года Марголина арестовывает НКВД и без суда отправляет в ГУЛАГ. В 1946-м как польского гражданина его репатриируют в Варшаву.
Польша уже народная республика. Но евреев у себя не держит: хотят уезжать – пусть уезжают. И Марголин в начале октября 1946 года прибывает в Палестину.
Здесь он написал свою автобиографическую книгу "Путешествие в страну зе-ка".
Цитата из её Послесловия:
"Можно сказать об этой книге, что она написана против. Против угнетения, против страшного зла, против великой несправедливости. Но это определение недостаточно. Она прежде всего написана в защиту. В защиту миллионов заживо-похороненных, страдающих и подавленных людей. В защиту тех, кто сегодня ещё жив, а завтра уже может быть мёртв. В защиту тех, кто сегодня ещё свободен, а завтра может разделить участь похороненных заживо.
На основании пятилетнего опыта я утверждаю, что советское правительство, пользуясь специфическими территориальными и политическими условиями, создало в своей стране подземный ад, царство рабов за колючей проволокой, недоступное контролю общественного мнения мира.
Советское правительство использовало своё неограниченное господство над шестой частью мира для того, чтобы воссоздать в новой форме рабовладение – и держать в состоянии рабства миллионы своих подданных и массы иностранцев не за какое-либо их действительное преступление, но в качестве "превентивной меры", по усмотрению и произволу тайной полиции.
Это обвинение может показаться невероятным каждому, кто вырос в условиях западной демократии, и лично не видел и не пережил доли раба.
Мне же кажется невероятным другое: что миллионы людей на Западе совмещают демократические убеждения и протест против социальной несправедливости в любой форме – с поддержкой вопиющего и омерзительного безобразия, которого в наши дни не видеть нельзя уже.
Я обращаю внимание людей способных не только видеть, но и предвидеть и мыслить, на тот грозный факт, что рабовладение, несовместимое с сущностью капиталистического строя и нравственным сознанием зрелого человечества – становится технически возможным и экономически осмысленным явлением в рамках тоталитарной идеологии XX века".
Когда на Западе был напечатан "Архипелаг ГУЛАГ" многие вспомнили книгу Юлия Марголина и то, что он выступал в ООН с личными свидетельствами о советских концентрационных лагерях, о сталинской системе ГУЛАГ.
Удивлялись: почему тогда так не среагировало западное общественное мнение, как на книгу Солженицына?
Мне кажется, что так легла карта судьбы.
Марголин написал книгу в 1947-м. А напечатал в американском издательстве имени Чехова в 1952 году. Недавно окончилась война. Сталин и его руководство всё сделали, чтобы на Нюрнбергском процессе выглядеть в крахмальном белье. Никаких преступлений против человечества с советской стороны. Ни слова о лагерях или о чудовищных массовых изнасилованиях, убийствах и мародёрствах вошедшей в Европу Советской армии.
Больше того! Подумайте, сколько эмигрантов повелось на сталинское токование о простившей их родине!
Марголину просто не поверили. А раскусившие Сталина союзники (я имею в виду правительства) ёжились от сообщений, что Сталин испытал атомную бомбу. Поскольку сталинский аппетит был чудовищным, волей-неволей приходилось вести холодную войну, защищающую ту большую часть Европы, которая не досталась Сталину.
А в 1952-м, когда книга вышла, была корейская война, была война Сталина внутри страны с космополитами (евреями). Раздражать диктатора всё ещё было опасно.
Ну, а во время хрущёвской оттепели книга Марголина явилась одним из тех документов, которые свидетельствовали о прошлом – о том прошлом, которое не должно было повториться.
Когда же многое всё-таки повторилось, Запад уже был не тот. Брежнев в какой-то мере (поставки зерна, например) от него зависел. Голос Солженицына не заглушали за рубежом, как когда-то Марголина. Да и брежневскому КГБ отдуваться за сталинских чекистов не приходилось. Марголин писал о настоящем. Солженицын – вроде как бы о прошлом. Его услышали и дали волю возмущению услышавших.
Умер Юлий Марголин 21 января 1971-го.
* * *
Гелий Иванович Снегирёв (родился 14 октября 1927) многим запомнился по рассказу, напечатанному в "Новом мире" Твардовского "Роди мне три сына" (1967). Но после уже в советской прессе не печатался.
Меня с ним познакомил в Киеве наш, "Литературкин", корреспондент по Украине Гриша Кипнис. Я знал, что Гелия Ивановича сняли с поста главного редактора Украинской студии хроникально-документальных фильмов, перевели в простые редакторы. Знал, за что – он участвовал в съёмках траурного митинга в день 25-летия убийства евреев в Бабьем Яру, на котором выступили Виктор Некрасов, Владимир Войнович. Митинг не был разрешён властями, а уж съёмки его – тем более.
Он тогда в соавторстве с Вадимом Скуратовским написал пьесу о Германе Лопатине "Удалой добрый молодец".
Но знакомство наше не продолжилось. Снегирёв в Москву не приезжал, в "Литературную газету" не заходил. Его исключили из партии в 1974-м. На этой почве он заболел – развился тромбоз сетчатки глаз. Он стал слепнуть. Был переведён на инвалидность.
Однако с правозащитным движением его связи только укрепились. Он публиковался в диссидентской прессе и на Западе. Писал автобиографическую книгу "Роман-донос".
В сентябре 1977 года его арестовали. Он держался стойко. В октябре объявил голодовку. Его перевели на принудительное питание. В результате его парализовало.
И вот тут у нас в "Литературной газете" появилось его письмо "Стыжусь и осуждаю…" Прочитав его, я не поверил, что Гелий Снегирёв его писал. Я хорошо его помнил и не верил, что он может настолько унизить себя. Ведь он не был алкоголиком, как Якир, которого легко было сломить, играя на его страсти к спиртному.
Да и никто из моих друзей не поверил в подлинность письма. Парализованного Снегирёва помиловали. Перевели из тюремной больницы в обычную городскую, где он и скончался 28 декабря 1978 года. Когда он, разбитый параличом, мог написать это письмо, а главное – для чего ему было его писать, так и осталось без ответа.
* * *
Николай Осипович Лернер – один из видных русских литературоведов.
Он написал статьи о Белинском, Чаадаеве, Аполлоне Григорьеве, Лескове.
Однако главным делом его жизни была пушкинистика. За книгу "Труды и дни Пушкина" (1903, второе издание – 1910) Лернер получил премию Лицейского Пушкинского Общества. Он принял участие в академическом издании сочинений Пушкина, в издании Пушкина под редакцией С. Венгерова. Но самые, на мой взгляд, интересные книги Лернера – это "Проза Пушкина" (1922) и "Рассказы о Пушкине" (1929).
Надо отметить, что советские партийные литературоведы воспринимали Лернера как "сторонника ползучего эмпиризма" ("Литературная энциклопедия"). И не только. В первой книжке знаменитого в будущем "Литературного наследия" читаем:
"До чего доходит наглость классового врага, орудующего под маской историко-литературных публикаций, можно судить по небезызвестному пушкинисту Н. Лернеру, который, печатая "новооткрытые" строфы пушкинской "Юдифи", сопроводил её следующими строками: "Подвиг еврейской национальной героини был для Пушкина не только благодарной художественной темой, над которой пробовали свои силы многие мастера пера и кисти. Юдифь была ему гораздо ближе. Недаром сам он создал образ русской женщины (Полины в "Рославлёве"), которая в 1812 г. задумала "явиться во французский лагерь, добраться до Наполеона и там убить его из своих рук". В наше беспримерно печальное безвременье, когда враги топчут нашу несчастную родину, когда подавлено патриотическое чувство и забыт бог, – знаменательно звучит этот донёсшийся до нас сквозь ряд неблагоприятных случайностей загробный голос великого поэта-патриота, который воспел великую народную героиню, – звучит и упрёком и ободрением. Вновь от низин, где мы барахтаемся, поднимает наши взоры excelsior [всё выше – лат.] к своей вышине, поэзия Пушкина, белоснежная Ветулия нашего искусства, "божий дом" русского слова и духа".
Классовый враг, прикрываясь Пушкиным, открыто взывал здесь к Розе Каплан, к террористическим актам. И это сошло ему с рук. Ныне этот контрреволюционер, меняя формы борьбы и маскируясь, окопался в харьковском "Литературном Архиве". Если в годы гражданской войны Лернер позволял себе, прикрываясь публикацией материалов, прямые террористические призывы, то теперь он нарочито подобранным документом и тенденциозными комментариями хочет опорочить саму идею революции".
Нарочно выбрал эту большую цитату, чтобы показать, в какой атмосфере приходилось творить прекрасному пушкинисту. Можно только представить, что было бы с ним, если б чекисты в 1931-м прислушались к словам этого поразительно безграмотного доноса (даже имя Каплан перепутали: она Фаина, а не Роза!). Недаром следователь, который в 1936 году вёл дело другого замечательного литературоведа Ю.Г. Оксману, сказал ему: "Умер ваш Лернер вовремя. Сейчас бы отсюда он уже не ушёл". "Отсюда" – печально знаменитый дом на Шпалерной. Какая, однако, уверенность, что Лернер бы там непременно очутился!
Умер Николай Осипович действительно ещё до 1936 года – 14 октября 1934-го. Родился 3 марта 1877 года.
* * *
Ирина Владимировна Одоевцева, пожалуй, наиболее известна своими воспоминаниями "На берегах Невы" (1967) и "На берегах Сены" (1978–1981).
Её называют последней поэтессой Серебряного века.
Повидала она многих интересных людей. Вместе с мужем поэтом Георгием Ивановым оказалась в эмиграции с 1922 года. Вспоминает о Николае Гумилёве, Осипе Мандельштаме, Андрее Белом, Зинаиде Гиппиус, Дмитрии Мережковском, Иване Бунине. И, конечно, о Георгии Иванове.
После его смерти через 20 лет вышла второй раз замуж за писателя Якова Горбова, с которым прожила недолго: Горбов скончался через четыре года в 1981-м.
В 1987 году вернулась в СССР. Ей дали небольшую квартиру в Ленинграде.
Поначалу после возвращения она раздавала интервью, печатала свои стихи во многих периодических изданиях. Книга "На берегах Невы" вышла в 1989-м тиражом в 250000 экземпляров. А тираж другой мемуарной книги "На берегах Сены" издан был в том же году полумиллионный. Но потом ажиотаж спал. Читатели открывали для себя других авторов – писателей Серебряного века, во множестве печатавшихся в ставших бесцензурными СМИ. Упразднение цензуры открыло дорогу в печать произведениям, некогда запрещённым или писавшимся в стол. Одоевцева больше не была волнующей сенсацией. Поэтому и смерть её 14 октября 1990 года осталась почти незамеченной. (Родилась она 27 июля 1895 года.)
Евгений Евтушенко вспоминает, что вернувшуюся на родину Одоевцеву "бережно возили с эстрады на эстраду, как говорящую реликвию, и говорящую весьма грациозно". Но этим в основном занимались поначалу. В последний год жизни её по эстрадам не возили. Недаром книгу её стихов при её жизни в СССР не выпустили. Она вышла только 1998-м. Советская власть кончилась, и, разумеется, о миллионных и многотысячных тиражах нечего было и думать.
Хорошей ли она была поэтессой? Неплохой. Вот её эмигрантское стихотворение, объясняющее, по-моему, почему она вернулась на родину:
Сияет дорога райская,
Сияет прозрачный сад,
Гуляют святые угодники,
На пышные розы глядят.
Идёт Иван Иванович
В люстриновом пиджаке,
С ним рядом Марья Филипповна
С французской книжкой в руке.
Прищурясь на солнце райское
С улыбкой она говорит:
– Ты помнишь, у нас в Кургановке
Такой же прелестный вид,
И пахнет совсем по нашему
Черёмухой и травой…
Сорвав золотое яблоко,
Кивает он головой:
Совсем как у нас на хуторе,
И яблок какой урожай.
Подумай – в Бога не верили,
А вот и попали в рай!
* * *
У нас в "Литературной газете" уже ближе к перестройке работал корреспондентом в Узбекистане полный тёзка и однофамилец поэта Владимира Николаевича Соколова. Потом наш Володя Соколов переехал в Москву и занял в газете должность заведующего отделом науки. Всё это было ближе к перестройке и в саму перестройку. А с распадом СССР Володя учредил новую газету, которая называлась "Век" и располагалась на 6 этаже здания в Костянском переулке, 13. То есть там, где находилась наша "Литературная газета", которой "Век" стал платить за аренду.
Не знаю, почему "Век" не стал долгожителем. Скорее всего, потому, что раскрутить его, очевидно, не удалось, и спонсор от него отказался.
Но я вспоминаю сейчас о Володе Соколове по другому поводу. Именно он приносил мне стихи своего приятеля русского поэта Александра Файнберга, жившего в Ташкенте. Стихи мне нравились, и я, как только стал заведующим отделом русской литературы, их напечатал.
Александр Аркадьевич Файнберг умер 14 октября 2009 года в Ташкенте, где и родился 2 ноября 1939-го.
Разумеется, будучи поэтом, он выпускал не только книжки своих стихов, но и книги переводов узбекских поэтов. Переводил Файнберг много. Перевёл стихи и поэмы классика Алишера Навои.
Писал сценарии фильмов. По его сценарию, в частности, снят фильм "Их стадион в небесах" – о ташкентской футбольной команде "Пахтакор", погибшей в авиакатастрофе. Слова песни, которая звучит в фильме, написал Файнберг.
А вообще по его сценариям снято четыре полнометражных фильма и более двадцати мультипликационных.
Его собственные стихотворные книги выходили в Ташкенте довольно регулярно. В 2003-м поэтическая книжка вышла и в Москве.
В память о нём – его сонет "Родина":
Меж знойными квадратами полей
она легла до самого отрога -
гудроновая старая дорога
в тени пирамидальных тополей.
Я в юности не раз ходил по ней
с теодолитом и кривой треногой.
Я пил айран в той мазанке убогой,
где и теперь ни окон, ни дверей.
Печальный край. Но именно отсюда
я родом был, я родом есть и буду.
Ау, Европа! Я не знаю Вас.
Вдали орла безмолвное круженье.
В зубах травинка. Соль у самых глаз.
И горестно, и счастливо мгновенье.
15 ОКТЯБРЯ
Литературовед Алексей Сергеевич Бушмин (родился 15 октября 1910 года) в служебной карьере достиг многого. 10 лет подряд с 1955 по 1965 был директором ИРЛИ (Пушкинского дома) и потом вернулся на эту должность в 1978 и уже не уходил с неё. Избран действительным членом Академии наук СССР.
Считался специалистом по Салтыкову-Щедрину. Написал о нём немало. Защищал по нему докторскую диссертацию. Но взялся за него едва ли не потому, что Сталин вспомнил о Гоголе и Щедрине, когда, как вспоминает Симонов, на одном из заседаний кто-то из драматургов пожаловался ему, что не находит конфликтов для своих пьес. И понеслось! Партия сказала, что нам нужны Гоголи и Салтыкова-Щедрины. О сатириках писать стало не только можно, но нужно. Бушмин взялся исполнять этот социальный заказ.
Ведь до этого он писал о Фадееве, Гладкове, Горьком. Защищал кандидатскую по "Разгрому" Фадеева и прозе двадцатых годов.
Довелось читать какую-то его книгу "Сказки Салтыкова-Щедрина" в шестидесятых, когда был студентом. Она не произвела ни меня никакого впечатления. Ничего не дала ни уму, ни сердцу.
А когда я работал в "Литературной газете" увидел у кого-то из начальства книгу "Салтыков-Щедрин: Искусство сатиры". Взял почитать. И, кроме того, что Щедрин там предстаёт чуть ли не провозвестником Октябрьской революции, так и не понял, зачем Бушмин, скончавшийся 19 марта 1983 года, взялся её писать.
* * *
Русский фольклорист Александр Дмитриевич Григорьев (родился 15 октября 1874) записал на побережье Белого моря и по рекам Архангельской области в 1899–1901 гг. более 400 былин, исторических песен, духовных стихов и баллад. Благодаря Григорьеву мы знаем сказительницу Марию Дмитриевну Кривополенову, открытому им в этих поездках. В 1904 и 1910 годах изданы 1-й и 3-й том "Архангельских былин", собранных Григорьевым. Кроме текстов даны 150 нотировок их напевов, описаны местные говоры, особенности их диалектов.
3-й том был удостоен Пушкинской золотой медали.
Издание 2 тома затянулось до 1939 года, когда Чешская Академия наук и искусств выделила на него средства. В это время он давно уже был эмигрантом и жил в Чехословакии.
Но в России в 1913 году Григорьев издал "Повесть об Акиме Премудром", которая охватывает историю этого сюжета за две тысячи лет с момента его возникновения в ассиро-вавилонской литературе и до наших дней. Григорьев привлёк в этом исследовании источники из арамейской, сирийской, арабской, греческой, армянской и славянской версий. Эта выдающаяся работа была отмечена половинной Ломоносовской премией.
В 1917 году Григорьев становится деканом вновь образованного историко-филологического факультета Томского университета. В 1918-м стал его проректором, патронировал программу для собирания сведений необходимых для составления карты русского языка в Сибири. Изучал русские старожильческие говоры Приобья.
В 1919–1921 годах, собирая сибирские народные говоры, Григорьев приобрёл несколько десятков рукописных памятников XIV–XIX веков, которые ныне находятся в библиотеке Российской Академии наук и Славянской академии наук в Праге.
После установления советской власти в Сибири историко-филологический факультет переименовывается в общественный. Григорьев принимает решение покинуть Россию.
Дело в том, что детство Григорьева прошло в Царстве Польском Российской империи. Поэтому он обращается к властям с просьбой отпустить его в Польшу, как имеющего польское гражданство.
В 1922 году он выезжает в Польшу, но поскольку университетской работы для него там не нашлось, он уезжает в Подкарпатскую Русь, преподаёт в Ужгороде и Прешове. Оттуда уезжает в Прагу.
Там в 1928 публикует работу "Русские старожильческие говоры Сибири". Там издаёт, как уже говорилось 2-й том уникальных "Архангельских были". Там и скончался 4 ноября 1940 года.