Летописцы Победы - Юрий Жуков 13 стр.


Откуда Е. В. Бахирева родом и где окончила институт, в очерке Г. Николаевой не указано. А мои розыски в архивах привели к неожиданному результату. Фамилии Бахиревой нет в списках медиков, погибших на судне 24 августа. В тот день на "Бородине" было три врача: Горшкова, Волянская и Захарова. Волянская случайно осталась жива. А из двух погибших одна по имени была Елизавета Васильевна. Но не Бахирева, а Захарова. Так она значится в сохранившихся документах. Ошибка Галины Николаевой? Нет, в память ей навсегда врезалась именно эта фамилия - Бахирева. Даже в конце своей жизни в беседе с корреспондентом газеты писательница приводила слова Елизаветы Васильевны о своем муже: "Когда я увидела его в первый раз, то подумала: как идет к нему эта фамилия. Большой, сильный, молчаливый - настоящий Бахирев!" Объяснение может быть только одно: по мужу Елизавета Васильевна была Бахирева, а по паспорту и врачебному диплому оставалась Захаровой.

Вспоминая о другой своей подруге, погибшей на "Бородине", о враче Клавдии Ивановне Горшковой, писательница назвала ее "молодой красавицей". Такая она и в "Гибели командарма": начальник санитарного судна Евдокия Петровна, "красавица с добрым и честным лицом", женщина волевая и до конца верная воинскому и врачебному долгу. По архивным документам, К. И. Горшкова родом из села Гремячки Саратовской области, перед войной окончила Саратовский медицинский институт, училась на курсах при Военно-медицинской академии; с весны сорок второго года - начальник плавучего госпиталя "Композитор Бородин".

Разыскивая сведения о Горшковой, я обратился в Саратов, в медицинский институт. Оттуда сообщили: ее имя есть на обелиске в память выпускников института, погибших на фронтах.

Обратился я и в Волгоград, в дирекцию памятника-ансамбля героям Сталинградской битвы на Мамаевом кургане. Выяснилось, что фамилии Е. В. Захаровой-Бахиревой и К. И. Горшковой там не значатся. Однако сотрудники дирекции продолжают устанавливать имена воинов, павших в боях за Сталинград. Меня попросили прислать документы на Горшкову и Захарову-Бахиреву. И я собрал документы и послал на Мамаев курган - и произошло это спустя сорок лет после гибели "Бородина".

Но еще раньше обо всем этом однажды я вспоминал далеко от России, от Волги - в гористой, зеленой Тюрингии, в старинном городе Эрфурте. Было это в Доме культуры завода "Роботрон", где в тот вечер открывались Дни советской книги в ГДР. Приехав в составе писательской делегации, я сидел в людном, праздничном зале, перелистывал только что купленный на книжном базаре плотный томик в коричневом переплете - рассказы Галины Николаевой - и находил и перечитывал вновь знакомые строчки в "Гибели командарма". А когда в этом зале с трибуны инженеры и рабочие "Роботрона" говорили о влиянии советской литературы на их современную жизнь, в их выступлениях нередко звучала фамилия, для меня тоже связанная со Сталинградом.

Речь шла о Бахиреве, герое "Битвы в пути". Этот роман популярен в республике, он не только читается, он стал своеобразным пособием для тех, кто, как и Бахирев, борется за новаторство и прогресс. Именем Бахирева названо движение за творческий труд на заводах и фабриках ГДР. Бахиревцы были и в этом зале, и, выступая, они называли прославленную фамилию. Но никто из них, вероятно, не знал, почему из тысяч русских фамилий именно эта для них стала символом человеческого горения. Никто в этом зале не знал о той русской женщине, Елизавете Васильевне Захаровой-Бахиревой, которая своим подвигом в Сталинграде, на Волге, возвысила эту фамилию, вложив в нее то свое, возвышенное и прекрасное, что, пройдя через многие годы, до сих пор придает этой фамилии и особый смысл, и высокую значимость.

Да, глубинная связь всех событий - а она всегда существует - познается не сразу, не в ту же минуту, а спустя много дней, даже лет, иногда - десятилетий. Но поистине никто не забыт и ничто не забыто!

А там, где все начиналось, в городе на Волге, у Тракторного завода, давно уже нет на берегу того безымянного холмика и пирамидки с фанерной красной звездой. Прах погибших на "Бородине" покоится на Мамаевом кургане, под гранитными плитами братских могил. И там, на кургане, в зале Воинской славы есть теперь имена Елизаветы Васильевны Захаровой-Бахиревой и Клавдии Ивановны Горшковой: спустя почти сорок лет после Победы они по праву зачислены в строй героев, павших за Сталинград.

Давно уже нет там, на Волге, у Тракторного, и той песчаной отмели, и тех ржавых железных останков сгоревшего парохода. Река течет вольно, просторно, и ничто на ее берегах не напомнит о тех огненных днях и ночах сорок второго года. Но, достигнув этого берега, волжские теплоходы всякий раз замедляют свой бег, чтят погибших товарищей - и "Композитора Бородина", и других его павших соратников по Сталинградской битве. И так происходит всегда, днем и ночью, в сумерках и на рассвете, весной, летом, осенью, год за годом, - и так будет вечно, пока есть Россия, пока течет Волга, пока стоит Мамаев курган.

Много лет собирая материалы для повести, я в конце концов убедился: сила всех этих записей - в их строгой документальности, а творческий вымысел лишь только снизит силу подлинных фактов. Поэтому я отказался от повести н написал все, как было, без выдумки и прикрас.

Давид ОРТЕНБЕРГ. В ГРОЗНЫЕ ГОДЫ

1

В годы Великой Отечественной войны в "Красной звезде" работала большая группа писателей и журналистов. Один из них состояли в кадрах Красной Армии, другие были призваны с первыми же раскатами войны.

С волнением и гордостью вспоминаю об их самоотверженном груде и воинской доблести. Хотя от военных событий тех дней нас отдаляют четыре с лишним десятилетия и многие детали стерлись в памяти, но одно я твердо помню: среди нашей писательской и журналистской рати не было людей растерявшихся, унылых, равнодушных. Не было их и в тяжелые первые дни войны, не было и позже. В душе каждого жила непоколебимая вера в победу и готовность бороться за нее. На фронте писатели и журналисты вели себя достойно, мужественно, смело шли навстречу опасностям ради выполнения своих обязанностей.

Я встречался с нашими корреспондентами в те грозовые дни и ночи не только в стенах редакции. Мне много раз приходилось вместе с ними выезжать в действующую армию. Я не раз своими глазами видел их в боевой обстановке, видел их воинскую доблесть и мужество под огнем.

Об одной из таких поездок я и хочу рассказать.

2

В первых числах сентября сорок второго года я позвонил Сталину по кремлевскому телефону - связь с Верховным Главнокомандующим в редакции была напрямую - и попросил принять меня. Хотел доложить о некоторых, как я считал, важных для газеты делах.

- Сейчас не могу, - ответил Сталин.

В его голосе, обычно спокойном и суховатом, мне послышались тревожные нотки. Я понял, что случилось что-то неприятное, и сразу же отправился в Генштаб. Я не ошибся. Там мне сказали, что немецко-фашистские войска прорвались к Сталинграду.

Сталинград стал центром главных событий войны, наших тревог и забот. Я чувствовал необходимость хотя бы на короткий срок съездить туда, увидеть и оценить происходящее собственными глазами. Я вызвал Константина Симонова, нашего специального корреспондента, и сказал ему, что он полетит со мной в Сталинград. Решили, что поедет с нами и фоторепортер Виктор Темин.

С рассветом вылетели на "Дугласе", машине в мирное время серебристой, а теперь закамуфлированной пятнами лягушечьего цвета, с Центрального аэродрома. Прямого пути в Сталинград не было, пришлось лететь кружным путем, обогнув линию фронта. К исходу дня наш самолет опустился в степи, в ста восьмидесяти километрах восточнее Сталинграда.

Мы вышли из самолета и оглянулись. Рядом небольшой, с низкими, разбросанными в беспорядке домиками поселок Эльтон, захолустная железнодорожная станция того же названия у самой границы Казахстана. Вдали блестят воды соленого озера Эльтон.

- Эльтон и Баскунчак, - продекламировал Симонов. Он вспомнил, как зубрил эти названия в школе на уроках географии; но тогда это было для нас только географическое понятие, а теперь - последняя ближайшая к Сталинграду площадка, где можно относительно безопасно приземлиться. Кругом бесконечная выжженная степь, напоминавшая нам, всем троим участникам халхинголских событий, необъятные монгольские степи.

В октябре и ноябре сорок первого года в Москве мы чувствовали, как далеко прорвался враг. И все же не было тогда ощущения загнанности. За спиной были Москва, города, села, заводы, люди. А здесь голая, глухая степь, край света, пустыня…

Мы стояли как вкопанные, с окаменевшими лицами и не сразу заметили девушек с букетами полевых цветов. Они улыбались нам, а мы одеревеневшими руками принимали эти цветы, забыв даже поблагодарить. И только потом, спохватившись, выдавили из себя улыбки и поблагодарили. Мы узнали, что девушки эти - сестры и санитарки полевого госпиталя. Понимая, с каким настроением могут прибывать сюда люди на очень редко садившихся самолетах, добросердечные девушки сговорились встречать гостей букетами цветов.

Затем мы отправились на станцию, где в тупике стояло несколько пассажирских вагонов. Это был поезд-редакция газеты Сталинградского фронта "Красная Армия". Не просто, как мы узнали, добрался он сюда. Не раз попадал под немецкие бомбы, пока из Воронежа тащился в Саратов, а оттуда в Эльтон. Забегая вперед, отмечу, что поезд-редакция газеты "Красная Армия" дошел до Берлина. Правда, под Купянском его сожгла вражеская авиация, и в столицу фашистской Германии прибыл уже переформированный состав.

В поезде мы встретили знакомых, в том числе поэта Евгения Долматовского. Мы не виделись с ним с мирных времен. За год войны он успел хлебнуть ее невзгоды полной чашей: участвовал в боях под Львовом, был тяжело ранен под Уманью, захвачен там в плен, бежал, вновь встал в строй и "протопал" с боевыми частями от Купянска через Воронеж и Донбасс до Волги.

Долматовский вернулся сегодня из района Тракторного завода, где были жаркие бои с немцами, пытавшимися прорваться к Волге. Сухопарый, загорелый, с усталыми глазами, он казался совсем молодым парнишкой. Одет он был не но уставу - в кожаной курточке, подаренной ему, как он хвалился, летчиком, воевавшим в Испании; кажется, поэту прощали эту вольность в ношении воинской формы. Сейчас он стоял у верстального стола и занимался совсем не поэтическим делом: переставлял заметки в полосах, менял шрифт заголовков - в общем выполнял обязанность метранпажа. Это было его, как теперь бы назвали, хобби. В своей комсомольской молодости, работая в "Пионерской правде", Долматовский научился верстать газету. И, приезжая из Сталинграда в редакцию на ночь, он не мог отказать себе в удовольствии постоять у талера.

Долматовский вообще нес здесь на своих плечах весь груз фронтового газетчика: писал передовые, очерки, оперативные корреспонденции, заметки и, конечно, через день-два "выдавал" стихи - героические, эпические, лирические. Вот и сейчас я увидел его стихотворение "Разговор Волги с Доном".

- Снова о реках, - подначил я, имея в виду его "Песню о Днепре", сочиненную им осенью 1941 года и мгновенно распространившуюся по фронтам и в стране.

Я прочитал его новые стихи. Они мне понравились. Обратил внимание на несколько необычных строк. Эти стихи не раз перепечатывались в хрестоматиях, в книгах поэта. Они известны читателю, и я приведу только те строки, которые меня тогда заинтересовали:

…"Русских рек великих не ославим,
В бой отправим сыновей своих,
С двух сторон врагов проклятых сдавим
И раздавим их".
Волга Дону громко отвечала:
"Не уйдут пришельцы из кольца.
Будет здесь положено начало
Вражьего конца".

Надо помнить то время, чтобы оценить эти стихи. Кругом гудит земля. Над Сталинградом нависла смертельная опасность. Враг рвется к городу, вгрызается в его окраины. Немцы даже назначили дату своего торжественного вступления в Сталинград. У стен города истекают кровью гвардейские дивизии. В этой отчаянной обстановке совершенно, казалось бы, невероятно звучат слова: "Не уйдут пришельцы из кольца!"

Не мог Долматовский, да и все мы, тогда не только знать, но и догадываться, что вскоре Сталин вместе с Жуковым и Василевским будут в Ставке обсуждать не только ход оборонительных боев в Сталинграде, но и план нашего контрнаступления, окружения и уничтожения паулюсовской группировки немецко-фашистских войск.

В стихах, созданных в горестные минуты тяжелого отступления, прозвучала не просто вера в победу под Сталинградом. Поэзия черпала свои дальновидные предсказания в глубине мыслей и чувств воинов, к которым она обращалась, с которыми вместе была на войне. Исход битвы на Волге, "Сталинградский котел", поэт раскрыл перед читателями как мечту и цель.

Когда спустя некоторое время после окружения и уничтожения армии Паулюса в Сталинграде я вновь встретился с Долматовским, напомнил ему эти стихи и сказал:

- Оказывается, и поэты могут быть стратегами…

- Я что? Я-то не стратег, а вот стратеги за стихи принялись, - в тон ответил мне поэт и рассказал, что маршал Еременко написал поэму о Сталинградской битве, назвал и маршала Рокоссовского и еще некоторых военачальников, которые сочиняли стихи и читали их поэту.

Но вернемся к Эльтону. В тот день до поздней ночи шел в редакции "Красной Армии" обмен московской и фронтовой информацией. А через шесть дней после этой встречи Долматовский был ранен в Дубовке, севернее Сталинграда. Когда наш спецкор писатель Василий Гроссман доставлял его в медсанбат, поэт шутил:

- Могу считать, что я ранен сразу тремя осколками…

И в самом деле: один осколок попал ему в руку, другой пробил тетрадь со стихами, а третий разнес трубку, подаренную ему Ильей Эренбургом.

3

На окраине Эльтона мы встретили группу бойцов, недавно вышедших из боя. Разговорились с ними. Боевые, закаленные ребята. Особенно нам понравился Семен Школенко, высокий, могучий парень с загорелым лицом и русыми волосами, в прошлом горный мастер, а ныне разведчик. Сам он, по всему видать, человек скромный, старавшийся не выделяться среди других, мало говорил, о себе рассказывал скупо.

Так часто бывало. Многие наши корреспонденты жаловались, что трудно было порой разговорить солдата, смело воевавшего, но сдержанного в беседах с работниками прессы. Конечно, журналистов, писателей в боевых частях всегда встречали дружески. Узнают в полку, в роте, что прибыл корреспондент, и, как ни заняты были люди, долго не отпускают его. Рассказывают о пережитом и прежде всего о своих товарищах, друзьях:

- Вы о нем напишите!..

А тот зардеется, пару слов скажет и молчит. Вокруг него товарищи злятся, что не раскрывается человек. Подсказывают. Вызывают других, кто был рядом и знает о нем. Все заинтересованы, чтобы отметить достойного бойца и чтобы ничего не исчезло. Жалели только, что нельзя назвать номер части и ее дислокацию.

Так и сейчас. О Школенко рассказали его товарищи. Еще на подступах к Сталинграду он получил задание добыть "языка". Отправился в разведку, привел пленного, заставив на своих плечах тащить трофейный пулемет. "Это чтобы руки у него были заняты", - улыбаясь, объяснил разведчик. В тот же день его снова послали в тыл врага - нанести на карту схему расположения минометных батарей, которые он заметил в первый поиск. Сделал и это, да еще совершил новый подвиг. На обратном пути набрел па группу наших бойцов, попавших в плен к немцам. Под охраной двух автоматчиков они рыли для себя могилу. Школенко открыл огонь по немецким охранникам, они удрали, а наших привел с собой в полк!

Мы сидели на сухой степной земле, и рядом с нами знаменитый разведчик. Он смотрит вдаль, на багровое солнце, уходящее за горизонт, и на его лице появляется горькое выражение.

- Что смотрите? - спрашиваем его.

- Смотрю, куда докатил нас, - далеко он нас допятил…

Попрощались мы с бойцами и возвратились в редакцию. В пути Симонов меня обрадовал:

- Считай, что для первого очерка материал уже есть!

- Хорошо, но "допятил" не выбрасывай, - попросил я. - Это не только его горе. Не оставляй читателя наедине с этим горем. Подумай, как это сделать…

Симонов всегда удивлял всех в редакции своей оперативностью. Угнаться за ним, пожалуй, никто из наших корреспондентов не мог. Но на этот раз он превзошел самого себя. Через несколько часов вручил мне свой первый сталинградский очерк "Солдатская слава".

- Когда успел?

- Само писалось, - отшутился он.

Я стал читать очерк. В сердце и ударили те самые строки: "Смотрю, куда докатил нас, - далеко он нас допятил". Конечно, не легко было Симонову написать о тех горестных, но близких и нам по настроению словах Школенко. Не легко было и мне, редактору, их напечатать. Но в те кризисные дни битвы за Сталинград надо было открыто дать почувствовать нашим людям ту смертельную опасность, которая вновь нависла над нашей Родиной. Передавая очерк Симонова в редакцию, я наказал, чтобы опубликовали все как есть, без купюр. Так и сделали. И на следующий день он появился в "Красной звезде", заняв почти два подвала на третьей и четвертой полосах.

Через образ, думы и чаяния рядового войны Симонов выразительно раскрыл героизм наших воинов в битве за Сталинград, волю отстоять город, непоколебимую веру в победу.

"По ночам вокруг Сталинграда стоит красное зарево. А днем степи дымятся: вздымаются черные столбы минных разрывов, тонкие дымки походных кухонь, горьковатый дым солдатской махорки. Безвестные нивы, холмики и прогалины, заросшие полынью, стали местом, которого нельзя отдать, за которое дерутся и умирают, часто не зная, как называется деревня, лежащая слева, и ручей, текущий справа, но твердо зная - за спиной Сталинград и за него надо стоять.

Здесь предстоит выстоять ценой жизни, ценой смерти, ценой чего угодно. Сегодня мы держимся, мы еще не побеждаем, слава дивизий и армий, слава всего русского оружия еще не родилась на этих полях. Но слава солдата, солдатская слава, каждый день, каждую ночь рождается то здесь, то там, и мужество человека всегда остается мужеством и слава славой, как бы тяжело ни приходилось армии и народу".

Так начинался очерк.

"В степях под Сталинградом много безвестных холмов и речушек, много деревенек, название которых не знает никто за сто верст отсюда, но народ ждет и верит, что название какой-то из этих деревенек прозвучит в веках, как Бородино, и что одно из этих степных широких полей станет полем великой победы".

Так закончился очерк.

Далеко, прозорливо смотрел писатель. В те отчаянно трудные дни он увидел славу Сталинграда, сталинградских полей и сталинградских войск, беспредельно умноживших славу Бородина!

Назад Дальше