4
Рано утром мы выехали в город. Еще на аэродроме нас встретил корреспондент "Красной звезды" Василий Коротеев. На фронте работала большая группа сотрудников нашей газеты - начальники отделов Иван Хитров и Петр Коломейцев, спецкоры Василий Гроссман, Леонид Высокоостровский и Ефим Гехман. Все они считали себя теперь сталинградцами. Но больше всех их сталинградцем был Коротеев. До войны он работал секретарем Сталинградского обкома комсомола, перед самой войной был членом редколлегии "Комсомольской правды", а во время войны его призвали в "Красную звезду". Он был в Сталинграде своим человеком, все и всех знал, и это облегчало нашу поездку.
Коротеев принес нам печальную весть. Он на днях вернулся из районного центра Средней Ахтубы - был на похоронах Рубена Ибаррури, сына Долорес Ибаррури. Командир пулеметной роты, он вел бой за станцию Котлубань. Был смертельно ранен. Его сразу же переправили через Волгу, в госпиталь. Врачи приложили все силы, чтобы спасти жизнь героя. Отстоять ее не удалось…
Волга. На противоположном берегу километров на шестьдесят узкой полосой растянулся огромный город. Немцы начали его бомбить еще недели две назад. И сейчас тоже слышны взрывы бомб и уханье артиллерийских батарей. Город в дыму. В центре и недалеко от него поднимаются огромные столбы дыма и накрывают кварталы города черной пеленой. Это горят элеваторы, нефтебаза и еще что-то…
У немцев господство в воздухе. Почти вся наша авиация брошена на поддержку войск, обороняющих внешний обвод города. Поэтому вражеским самолетам удается прорваться к городу и Волге. Тем не менее на переправе и людно и шумно. Очередной паром отдан в распоряжение командира батальона, переправляющегося на тот берег. Комбата атакуют со всех сторон. Каждый доказывает, что именно ему и непременно сейчас надо переправиться в город.
Симонов втесался в эту толпу, слушал, делал какие-то пометки в своей записной книжке и, увидев мой вопрошающий взгляд, объяснил:
- Это хорошо, если люди рвутся туда, где война, а не оттуда…
Комбат погрузил какое-то число бойцов, пушки, машины с боеприпасами - соседство не идеальное для людей на незащищенном от нападения с воздуха пароме. Редакционную "эмку" погрузили беспрепятственно.
Я листаю свой сталинградский фотоальбом, заменяющий мне в какой-то мере дневник, смотрю на снимки и вспоминаю наши переживания того времени. Медленно плывет паром. Наши взоры обращены к городу. Вместе с нами снят Коротеев. Рядом - старый волгарь, капитан парома, в картузе, с посеребренной бородкой. Штатский человек, рискующий жизнью с утра до вечера, днем и ночью. Капитан и наш Коротеев, сталинградцы, смотрят на город, весь дымящийся, сожженный, и на их лицах - безмолвная горечь. Тяжело нам, но особенно горько этим двум людям, которые недавно видели этот город кипучим, жизнерадостным.
А вот впечатление, которое произвел один из снимков на тонкого ценителя фотоискусства народного художника СССР Бориса Ефимова, высказанное им на вечере в Центральном Доме журналистов.
- Мне хотелось бы обратить ваше внимание на одну из сталинградских фотографий. Я считаю, что этот снимок может заслуженно стать рядом с самыми замечательными работами фотокорреспондентов периода Великой Отечественной войны. Я бы назвал этот снимок "Журналисты". Мы видим на нем трех спецкоров-краснозвездовцев, переправляющихся на пароме в пылающий Сталинград, в самое пекло гигантского сражения. Вглядимся внимательно в лица журналистов. Спокойно и бесстрашно, с каким-то профессиональным интересом газетчика смотрит на приближающийся берег Волги Константин Симонов. В руке у него трубка, только что вынутая изо рта. Похоже, что в голове у него уже складываются первые строки будущего очерка. Более серьезен и, я бы сказал, озабочен другой журналист, редактор "Красной звезды", который, видимо, больше других знает о сложившейся обстановке и понимает, насколько она опасна. Он только что отнял от глаз бинокль - то, что происходит на переднем крае, уже можно свободно разглядеть невооруженным глазом. Лицо третьего журналиста - Василия Коротеева - искажено беспредельным страданием. До войны Коротеев ряд лет работал в Сталинграде, ему знакома здесь каждая улица, каждый дом, лежащие теперь в руинах. Переживания его в эту минуту можно сравнить с ощущением человека, у которого, по выражению Симонова, "только что, вот сейчас, на его глазах убили отца и мать". Этот потрясающий, замечательный снимок сделан четвертым журналистом, фотокорреспондентом "Красной звезды" Виктором Теминым.
Переправились мы благополучно. Но за те пятьдесят минут, пока плыли по широкой волжской воде, произошел эпизод, который имел продолжение во время войны и после нее.
Рядом с нами на краю парома сидела худенькая девушка с длинными светлыми волосами, в выцветшей под стенным солнцем, ставшей почти белесой солдатской гимнастерке. Мы разговорились с ней. Она - военфельдшер. В горящем Сталинграде не всюду можно развернуть медсанбаты, поэтому, собрав раненых с передовых позиций, санитары и фельдшеры перевозят их на левый берег и сразу же возвращаются обратно на поле боя. Она переезжает сегодня уже пятый раз. Ей двадцать лет, фамилия ее Шепетя, звать Виктория. Она из Днепропетровска. В тридцатых годах я работал там, и мы с ней стали вспоминать этот город. Разговор был совсем не фронтовой. И вдруг, когда мы уже причаливали к берегу, Виктория с какой-то чисто женской стеснительностью и искренностью сказала:
- А все-таки каждый раз немного страшно выходит. Вот меня уже два раза ранило. Один раз тяжело, а я все не верила, что умру, потому что я еще не жила совсем, совсем жизни не видела. Как же я вдруг умру?
Симонов запомнил эти слова. В своем очерке "Дни и ночи", рассказав о нашей встрече на пароме, он привел эти слова Виктории и написал о ней:
"У нее в эту минуту были большие грустные глаза. Я понял, что это правда: очень страшно в двадцать лет быть уже два раза раненной, уже пятнадцать месяцев воевать и в пятый раз ехать сюда, в Сталинград. Еще так много впереди - вся жизнь, любовь, может быть, даже первый поцелуй, кто знает! И вот ночь, сплошной грохот впереди, и двадцатилетняя девушка едет туда в пятый раз. А ехать надо, хотя и страшно. И через пятнадцать минут она пройдет среди горящих домов и где-то, на одной из окраинных улиц, среди развалин, под жужжание осколков, будет подбирать раненых и повезет их обратно, и если перевезет, то вновь вернется сюда, в шестой раз".
Образ этой девушки, одновременно мужественной н женственной, "рядом с которой стыдно не быть храбрым, стыдно пригибать голову, стыдно не сделать всего того, что потребует от тебя война", видно, так глубоко запал в душу Симонова, что, когда он после капитуляции Паулюса сел за повесть о Сталинграде, которую назвал так же, как и очерк, "Дни и ночи", он вспомнил о встрече на волжской переправе, и навеянный ею образ стал одним из центральных в книге.
Не раз мы с Симоновым и под конец войны, и после войны вспоминали Викторию. Что мы знали о ней? Фамилию, имя и что она из Днепропетровска. Нам даже неизвестно было, в какой дивизии она служила. Мы не знали о ее судьбе, думали, что она погибла в огне Сталинградского сражения. Если бы Виктория была живой, она, сталинградка, вряд ли могла не прочесть книгу "Дни и ночи" и уж наверняка вспомнила бы точно приведенные в книге ее собственные слова на пароме.
Так мы считали. Но вот в 1963 году я готовил книгу о героях войны, которая потом вышла в Политиздате. Для этой книги нужен был рассказ о медицинской сестре или о фельдшере. Я снова вспомнил Викторию из Днепропетровска и стал ее разыскивать.
Помог днепропетровский журналист Лев Авруцкий. Он нашел Шепетю в родном городе. Мы узнали, что все годы войны она была на фронте. Первого раненого она вынесла под Ростовом-на-Дону. Прошла всю Сталинградскую битву. После нашей встречи была еще раз ранена, в руку, но вылечилась у себя "дома", в медсанбате. Потом была контузия, отнявшая на время речь и слух. Она не уехала на левый берег, лечилась здесь же и помогала ухаживать за ранеными. Участвовала в Курской битве. Форсировала Днепр. Воевала в Польше, Чехословакии. Последнего раненого бинтовала в Германии…
Повесть "Дни и ночи" она читала, но из-за своей врожденной скромности не хотела напоминать о себе.
Симонов послал ей свою книгу с теплой надписью и письмом, копию которого передал мне. Там есть такие строки: "Та короткая встреча с Вами, та искренность, с которой Вы говорили о своих чувствах, и то скромное мужество, которое было присуще Вам и которое Вы сами того, может быть, не замечая, проявляли тогда там, на волжской переправе, - все это оказалось для меня как писателя первым толчком к тому, чтобы написать выведенную у меня в романе медсестру Аню именно такой, как я написал ее. И сейчас, спустя много лет, мне хочется поблагодарить Вас за то, что тогда, в ту короткую встречу на переправе, Вы помогли мне написать книгу, которую я написал…"
Виктория сразу же откликнулась.
"Разрешите Вас поблагодарить, - писала она Симонову, - за большое внимание ко мне и за драгоценный для меня подарок. Даже не верится, что так быстро проходит время, а я уже не девушка, с которой встречались на пароме, а мать троих сыновей. Как дороги те минуты, когда вспоминаю Сталинград в тяжелые дни войны…"
Я, конечно, тоже написал Виктории. А в книге "На огненных рубежах" был напечатан очерк о Виктории Илларионовне Захаровой-Шепете "Девушка в пилотке".
5
Когда мы высадились на берег, почти стемнело. С берега обдало нас запахом пожарища, горелого железа, битого кирпича.
Мы отправились на командный пункт фронта. Он разместился в подземелье с низким сводом, напоминавшем мне горизонтальную штольню донецкой шахты, где я не раз бывал. Симонову же, как он заметил, оно чем-то напоминало подводную лодку с отсеками, в которой он плавал к берегам Румынии осенью сорок первого года для минирования фашистских баз.
Нас встретил как старых знакомых генерал А. И. Еременко, прихрамывающий из-за ранения под Брянском и одетый, в отличие от других, не в полевую форму, а в брюки навыпуск и ботинки.
У Еременко с редакцией была большая дружба. Началась она, когда в сентябре сорок первого года мы напечатали его большую, на три колонки, статью "Месяц упорных боев под Смоленском". Мои современники помнят, какое впечатление произвела эта статья, одна из первых, в которой было сказано о крахе гитлеровского блицкрига.
Свою первую статью Еременко хорошо запомнил. В одном из своих выступлений в коллективе "Красной звезды", уже в послевоенное время, он сказал: "Эта статья была началом моей скромной литературной деятельности". Еременко, как известно, написал несколько книг о войне и даже сочинил "Сталинградскую поэму", которую читал мне и Симонову. Правда, надо сказать, что с прозой у него выходило лучше, и нам пришлось ему об этом по-товарищески сказать.
В штабе кипела работа, стучали машинки, гудели зуммера, бегали офицеры и посыльные. Усталые, мы легли спать и сразу же заснули как мертвые. Утром проснулись - все было тихо. Вышли в тоннель. Машинок нет. Телефонисты сматывают линии связи. Людей мало. Лица у тех, кто еще остался, постные, настроение скверное. Трудно описать наши переживания: и горечь, и тревога. За ночь штаб в чрезвычайном порядке эвакуировали на противоположный берег Волги, в лесок возле деревни Ямы. Конечно, в этом ничего удивительного нет. Немцы все ближе. Непрерывная бомбежка, обстрелы. Руководить отсюда войсками фронта стало трудно. Но все же в то время у нас остался тревожный осадок: все ли уверены, что отстоим Сталинград?
Под впечатлением этого мы пошли в один из отсеков, где размещался узел связи фронта. Там работал еще аппарат прямой связи с Москвой. Я вызвал дежурного узла связи Генштаба и попросил передать моему заместителю полковому комиссару Александру Карпову, что жду его у провода. Пока Карпов добирался, мы сделали набросок передовой статьи. Назвали ее просто и лаконично, как в былые дни битвы за Москву, "Отстоять Сталинград!". Были там такие строки:
"Назад от Сталинграда для нас дороги больше нет. Она закрыта велением Родины, приказом народа…"
Наконец появился Карпов. Мы передали ему, как говорится, прямо в руки текст передовой. Я попросил его напечатать ее в завтрашнем номере газеты, а те две строки набрать жирным шрифтом. Так все и было сделано…
Отступая от хода своего повествования, хочу рассказать об одном эпизоде, взволновавшем меня спустя сорок лет после Сталинградской битвы. В последних числах января 1983 года - впервые после войны - мы вместе с участниками Международной научно-практической конференции журналистов, посвященной сорокалетию победы на Волге, выехали в Волгоград. Побывали всюду. А когда пришли на Мамаев курган, экскурсовод Элеонора Колосова, хорошо, видимо, знающая историю Сталинградской битвы, привела нас к стене-руинам и объяснила:
- В сентябре сорок второго года в Сталинград приезжали Константин Симонов и редактор "Красной звезды". Они послали в Москву в "Красную звезду" передовую статью "Отстоять Сталинград!". Когда пришла на фронт газета, Военный совет отпечатал ее стотысячным тиражом. Листовка была вручена всем бойцам. В передовой были такие слова… - И Колосова показала на выгравированную на стене-руинах ту самую фразу, которую я предложил набрать жирным шрифтом: "Назад от Сталинграда для нас дороги больше нет. Она закрыта велением Родины, приказом народа".
Кто мог тогда подумать, что эти слова, написанные не для истории, а для боя, на веки вечные будут запечатлены на Мамаевом кургане!
Вернусь, однако, к нашей поездке в Сталинград в дни битвы с немецко-фашистскими захватчиками.
Из штабного тоннеля наш путь лежал на север от центра города, в 62-ю армию, на Мамаев курган. Тогда это была лишь высота, обозначенная на военно-топографических картах отметкой "102", где расположились командный и наблюдательный пункты армии. НП - на вершине кургана, а командный пункт - на юго-восточных скатах, в блиндажах далеко не армейского масштаба и стиля. Обыкновенные ямы, щели, перекрытые матами и засыпанные землей, сквозь которую торчали соломенные ошметки.
Здесь был начальник штаба армии генерал-майор Н. И. Крылов, один из героев обороны Одессы и Севастополя, наш постоянный автор. Он исполнял обязанности командующего армией; мы были на кургане как раз дня за два до прибытия генерала В. И. Чуйкова.
Крылов, плотный, кряжистый генерал, встретил нас дружески и пригласил в свой блиндаж. Такой же хлипкий, как и другие блиндажи, он был перекрыт хворостом и сантиметров в двадцать земляной насыпью. Внутри все земляное - земляная постель, земляная лавка н небольшой стол, на котором разостлана карта. Сюда долетают немецкие снаряды, и на карту сыплется земля, Крылов сдувает ее и делает какие-то пометки.
В блиндаже мы застали члена Военного совета армии дивизионного комиссара К. А. Гурова, человека среднего роста, с головой, выбритой до синевы. Крылов и Гуров вначале на карте, а потом на местности ввели нас в курс дела. Видели, как немцы все ближе и ближе подходят и справа и слева; в центре они были несколько дальше. В наступавших сумерках еще резче обрисовывалась зигзагами изорванная линия переднего края - трассы пулеметных очередей, ракеты, разрывы снарядов.
С Мамаева кургана просматривался и центральный район города, его северная часть, левый берег Волги. Все полыхало. В волжской воде рдели кровавые блики. Дым полз зловещими тучами. Линия городских кварталов терялась в надвигавшейся мгле.
Бой не угасал ни на минуту. Шли тревожные донесения. Волнений на НП было достаточно. Но по выражению лиц, интонации в разговорах и по каждому движению чувствовалась непоколебимость, готовность сражаться до конца.
Через два или три дня немцам удалось захватить Мамаев курган, а еще через несколько дней враг был отброшен бойцами подошедшей 13-й гвардейской дивизии генерала А. И. Родимцева. Но тогда на прощание Гуров сказал нам, чтобы мы обязательно заехали в 33-ю гвардейскую дивизию, выведенную для пополнения на левый берег Волги.
- Там, - улыбнулся он, - вы соберете больше материалов, чем у нас.
Не мог он тогда, да и все мы, знать, что Мамаев курган станет навеки священным и что именно здесь, на этом кургане, обильно политом кровью наших бойцов, израненном, перепаханном снарядами и минами, где железа было больше, чем земли, будет через четверть века сооружен величественный памятник-монумент героям Сталинграда; что сюда, на легендарный Мамаев курган, благодарные потомки со всех концов земли придут, чтобы склонить свои головы перед мужеством советского солдата.