Жизнь Ахматовой и ее поколения, с крутыми поворотами и трагическими изломами – революцией, расколом общества, эмиграцией, казнями и смертями, – случалось, отсекала на время целые пласты прошлого, когда шла борьба за выживание. И память о Недоброво на какое-то время ушла, как прекрасный сон, не имеющий отношения к повседневной действительности – бездомности, безденежью, негласному запрету на занятия публичным литературным трудом, непристойным нападкам критики. И когда ей случайно попала на глаза статья Н. В. Недоброво (можно полагать, что это связано с датой, отмеченной В. М. Жирмунским, когда и было написано "лирическое отступление" в третьей главке первой части "Поэмы без героя"), она была буквально потрясена провидческим тоном и настроем статьи, – тем, что имея в руках ее первые книжки "Вечер", "Чётки" и поэму "У самого моря", Недоброво писал так, словно бы уже прочел "Реквием" и "Поэму без героя":
"Я не хочу сказать, что лиризмом исчерпываются творческие способности Ахматовой. В тех же "Чётках" напечатан эпический отрывок: белые, пятистопные ямбы наплывают спокойно и ровно и так мягко запениваются.
В то время я гостила на земле.
Мне дали имя при крещеньи – Анна,
Сладчайшее для губ людских и слуха.
<…> Судя по этому образцу, не-лирические задачи будут разрешаться ею в пристойной тому форме: в поэме, в повести, в драме…"
Недоброво назвал "Чётки" – "книгой властных стихов, вызывающих большое доверие", а перводвижущей силой ах-матовской поэзии – "новое умение видеть и любить человека, дар его героического освещения. <…> самое спокойствие в признании и болей, и слабостей, самое, наконец, изобилие поэтически претворенных мук – все свидетельствует не о плаксивости по случаю жизненных пустяков, но открывает лирическую душу скорее жесткую, чем слишком мягкую, скорее жестокую, чем слезливую, и уж явно господствующую, а не угнетенную" (Анна Ахматова: pro et contra. Т. 1. С. 117–137).
Ахматова перечитывала статью в последние десятилетия жизни. На одном из оттисков, подаренных ею В. А. Знаменской, с указанием даты: "21 ноября 1964 г.", ее надпись: "Милой Вере – лучшее, что написано о молодой Ахматовой". А летом 1965 года, в Париже, в беседе с Никитой Алексеевичем Струве она сказала, противопоставив статью
Николая Недоброво только что вышедшей в московском "Новом мире" заметке о ее поэзии Андрея Синявского: "Он знал всю мою поэзию, но так и не понял, а вот Н. В. Недоброво знал только первые мои две книжки, а понял меня насквозь, ответил заранее всем моим критикам, до Жданова включительно. Его статья, напечатанная в одной из книжек "Русской Мысли" за 1915 год, – лучшее, что обо мне было написано" (Ахматова А. Сочинения. Т. 3. С. 371).
В одном из немногих упоминаний о Недоброво в беседах с Лукницким она назвала его "аристократом до мозга костей", "человеком чутким и нежным".
Борис Анреп был одним из немногих, а может, и единственным, с кем такой сдержанный Николай Недоброво делился своими чувствами. На склоне лет Анреп передал письма Недоброво историку литературы и издателю, своему близкому другу Глебу Петровичу Струве, отец которого Петр Бернгардович, редактор "Русской мысли", заказал и напечатал статью Недоброво "Анна Ахматова".
Став владельцем части архива Б. В. Анрепа, с письмами и воспоминаниями, Глеб Струве написал две статьи: "Ахматова и Н. В. Недоброво", "Ахматова и Борис Анреп", а также опубликовал эссе самого Анрепа "О черном кольце". Эти бесценные материалы к биографии трех значительных фигур в русском искусстве Серебряного века помогают прояснить некоторые моменты как в их творческих биографиях, так и в характере эпохи.
Николаю Недоброво хотелось подготовить друга, проводившего большую часть времени за границей, к встрече с Анной Ахматовой и ее поэзией. Была в этом и доля тщеславия, ведь его возлюбленная была известной поэтессой, одной из "красавиц тринадцатого года", женой знаменитого Николая Гумилёва.
Сам Недоброво много болел и мужественно преодолевал свои физические недуги. Лето 1913 года он провел с женой на немецких курортах, в Париже виделся с Анрепом, после чего возобновилась их переписка. Первое лаконичное и несколько игривое упоминание об Ахматовой встречается в письме от 29 октября 1913 года: "Источником существенных развлечений служит для меня Анна Ахматова, очень способная поэтесса" (Там же. С. 383).
В следующем письме от 16 ноября Ахматова упоминается снова: "Я за последнее время чувствую себя как будто лучше, хотя и дорогою ценой. Я окружаю себя людьми, в обществе которых трачу время до такой степени щедро, что его вовсе на себя не остается" (Там же). Среди очаровательных женщин – его старой приятельницы жены художника Химона, двух молодых девиц – Рейнольдс и Знаменской, "влюбленной" в его супругу Любовь Александровну, названа Ахматова. Хотя уже ясно, что "девицы" упомянуты, как говорится, для порядка и что уже возникла насущная потребность говорить об Ахматовой и только о ней, что очевидно из последующих писем с целым потоком информации всерьез увлеченного мужчины, все еще пытающегося сдерживать чувства.
Борис Анреп славился своими любовными похождениями, и его вроде бы можно было не стесняться, но Недобро-во, известному своей преданностью Любови Александровне, глубоко почитаемой Анрепом, трудно было прямо открыться даже лучшему и, пожалуй, единственному другу. Во всех последующих письмах отношения с Ахматовой и суждения о ней, по возможности, представлены в том возвышенно-интеллектуальном плане, который их действительно связывал. В письме же от 16 ноября Недоброво сообщает другу главным образом о своих успехах в осуществлении действительно занимавшего его "литературного дела": "Целое "Общество Поэтов", возродившееся недавно "Общество Ревнителей", в состав совета которого я недавно избран, все это мелькает передо мной, возбуждая мои чувства и давая мне передышки в том глубоком унынии, которое совершенно затопляло меня прежде" (Там же).
Зимой 1913 года Недоброво провели больше месяца в Павловске, где конечно же были частые встречи с Ахматовой, такой же неутомимой лыжницей, как Николай Владимирович. "Все мне видится Павловск холмистый…" – писала она в стихотворении, посвященном Н. В. Н. (с эмблематич-ной строфой, давшей название книге Николая Недоброво "Милый голос"):
И, исполненный жгучего бреда,
Милый голос, как песня, звучит,
И на медном плече Кифареда
Красногрудая птичка сидит.
("Все мне видится Павловск холмистый..", 1915)
Согласно греческим мифам, маленькая "красногрудая птичка" – символ любви.
Недоброво провели рождественские праздники в Павловске и два последующие года прожили в Царском Селе, как не раз говорила Ахматова, "поближе ко мне".
Видимо, Любовь Александровна, при своем такте и глубоком почитании мужа, не сразу поняла, что так притягивает Николая Владимировича к Царскому Селу. Их отношения оставались столь же искренними и гармоничными, как и прежде. Тем более что они "вместе" писали трагедию "Юдифь", в совершенно новой трактовке древнего мифа, и в образе Юдифи можно было угадать черты Любови Александровны.
Думается, что в письмах Недоброво к Анрепу, проникнутых восхищением Ахматовой, присутствовало его осознанное или неосознанное стремление создать тройственный дружеский союз, чтобы Любовь Александровна была уверена в платонических отношениях с Ахматовой ее почитателей – уже не только Недоброво, но и Анрепа, пока знакомого с ней только по стихам и письмам.
Письма Недоброво к Анрепу – бесценные странички с описанием внешности Ахматовой тех лет, проникновения в тайну ее поэтического дара. Как можно полагать, Недобро-во посылал ему книги и стихи Ахматовой, уверяя в близости им обоим ее стилистических приемов и скрытой за "простыми" словами культурно-философской глубины. Анреп писал весьма посредственные стихи, получившие, однако, высокую оценку и в Англии, где он в основном жил, и, как это ни странно, на "башне" у Вячеслава Иванова. На похвалы не скупился сам Недоброво, вкусу которого безоговорочно доверяли.
По-видимому, сохранились не все письма Недоброво к Анрепу, однако и по дошедшим до нас можно судить о нарастании чувства. 27 апреля 1914 года он пишет:
"Твое последнее письмо меня очень обрадовало – то, что Ты так признал Ахматову и принял ее в наше лоно, мне очень дорого; по личным прежде всего соображениям, а также и потому, что, значит, мы можем считать, что каждому делегирована власть раздавать венцы от имени обоих. Я всегда говорил ей, что у нее чрезвычайно много общего, в самой сути ее творческих приемов, с Тобою и со мною, и мы нередко забавляемся тем, что обсуждаем мои старые, лет 10 тому назад написанные стихи, с той точки зрения, что под Ахматову или нет они сочинены.
Попросту красивой назвать ее нельзя, но внешность ее настолько интересна, что с нее стоит сделать и леонардовский рисунок и гейнсборовский портрет маслом, а пуще всего, поместить ее в самом значущем месте мозаики, изображающей мир поэзии. Осенью, приехав сюда, я думаю, Ты не откажешься ни от одной из этих задач" (Там же. Т. 3. С. 383–384).
Думается, что Ахматовой было известно это письмо Недоброво или, во всяком случае, высказанные в нем мысли. В ее поздних стихах не раз встречаются перефразированные строки из этих писем и давних разговоров. Она видит себя среди смеющихся или печалящихся о чем-то, переговаривающихся "леонардесок" на итальянских полотнах.
Уже после того как Недоброво их познакомил, Анреп высказал свое мнение в письме другу: "Она была бы Сафо, если бы не ее православная изнеможенность", а самой Ахматовой сказал: "Вам бы, девочка, грибы собирать, а не меня мучить".
Портретов Ахматовой в духе Леонардо или Гейнсборо Анреп не оставил. Но много лет спустя, уже после завершения Второй мировой войны и позорного постановления ЦК ВКП(б) от 14 августа 1946 года "О журналах "Звезда" и "Ленинград"", он включил Ахматову в виде ангела, благословляющего блокадный город, в мозаику "Знаменитые люди XX века" на полу вестибюля Лондонской национальной галереи. Однако же все это пока впереди, как и личное знакомство Анрепа и Ахматовой.
В последнем из сохранившихся писем Недоброво к Ан-репу от 12 мая 1914 года Николай Владимирович пишет:
"Твое предыдущее письмо я, кроме французского словца, вслух прочел Ахматовой. Мы очень смеялись этому странному сочетанию большой проницательности, а тут же – безмерной какой-то недогадливости. Во всяком случае, она просит передать Тебе, что только восторги незнакомца и способны ее тронуть, так как восторгами добрых знакомых она переобременена сверх меры и никак не может разобраться, к чему собственно они относятся.
Через неделю нам предстоит трехмесячная, по меньшей мере, разлука. Очень это мне грустно" (Там же. Т. 3. С. 384).
Как всегда, Недоброво на три месяца уезжал в Крым, в связи с состоянием своего здоровья. На этот раз он уезжал без Любови Александровны – она уехала с теткой в Германию, где ее застала война. По-видимому, в отношениях супругов наметилась некая трещинка. Во всяком случае, Вера Знаменская, ее юная конфидентка, говорила Анрепу уже незадолго до смерти обоих супругов, что Любовь Александровна ревновала Николая Владимировича и считала, что Ахматова "не давала ее мужу прохода" и заразила его туберкулезом, от которого он уже не оправился.
Сам же Недоброво был весь охвачен чувством, о чем и писал другу:
"Мне хочется не иметь никаких обязанностей, даже лечебных, не иметь новых впечатлений, а, отдыхая телом на старых местах, писать побольше для того, чтобы развлекать Ахматову в ее "Тверском уединении" присылкой ей идиллий, поэм и отрывков из романа под заглавием "Дух дышит, где хочет" и с эпиграфом:
И вот на памяти моей
Одной улыбкой светлой боле,
Одной звездой любви светлей.
В этом романе с поразительной ясностью будет изображено противозаконие духа и нравственностей человеческих. Сделано это будет с обыкновенным искусством" (Там же. Т. 3. С. 385).
Отрывков из романа не сохранилось. Однако, как можно полагать, сама Ахматова какими-то сведениями о нем располагала и взяла эпиграфом к одному из списков "Поэмы без героя" название неосуществленного романа, в свою очередь восходящее к тексту Евангелия от Матфея.
Начало Первой мировой войны застало Анрепа за границей, и он как офицер запаса вместе с младшим братом Глебом незамедлительно вернулся в Петербург. Василий Константинович Анреп встретил сыновей у входа в дом со словами: "Я был уверен, что вы вернетесь". Раньше времени возвратилась в Петербург из Слепнева Ахматова, а Недо-брово, озабоченный тем, что Любовь Александровна оставалась за линией фронта, срочно приехал из Крыма.
Тем не менее Петербург и Царское Село жили прежней "довоенной" жизнью, и Недоброво успел представить своего друга "солдатке" Ахматовой. Николай Гумилёв ушел добровольцем в действующую армию, и она проводила его до Полоцка, где квартировал его полк. Ахматова рассказывала друзьям об этой своей поездке. Тогда-то автор знаменитого ахматовского портрета Натан Альтман подарил ей маленький эскиз с надписью "Солдатке Ахматовой".
Анреп и Ахматова, до тех пор знакомые через письма Недоброво, встретились, как добрые знакомые. Хотя отношения сложились не столь идиллично для троих, как это рисовалось Николаю Владимировичу. Между хрупкой, тоненькой, длинноглазой Ахматовой и великаном Анрепом, похожим на викинга, сразу же возникло чувство, связавшее их на всю жизнь, хотя виделись они не так часто. Их отношения – еще одна ахматовская тайна. Главное в ней, как всегда у нее бывало в таких случаях, – "ничего не было". Однако толкнувшая их друг к другу страсть, при свободе тогдашних нравов и характере обоих, подвергает сомнению это их взаимное отрицание.
Ловелас Анреп свято хранил свои сердечные тайны. Даже Недоброво едва ли знал, что кроме законной супруги Юнии Хитрово, с которой Анреп много лет был в формальном разводе, он состоял в браке с англичанкой Хелен Мейт-ленд, родившей ему двоих детей – Анастасию ("Бабу") и Игоря-Ярослава. Родители Анрепа были в ужасе оттого, что брак этот едва ли был законным, а главное – дети не были крещены. Что же касается Ахматовой, она могла позже узнать от Юнии Хитрово, с которой поддерживала дружеские отношения, о семейной одиссее своего нового возлюбленного, поскольку бесплодная Юния была в курсе дел и какое-то время помогала больной Хелен растить детей, при весьма скудных материальных доходах.
Если внимательно прочитать многочисленные свидетельства современников, а также вчитаться в стихи и, наконец, свидетельства самой Ахматовой, оставленные в ее разговорах с ближними, нетрудно увидеть, что в ее многочисленных, прямо скажем, не поддающихся счету романах преобладает духовное либо телесное начало над чувственным. Борис Анреп рассказывал Струве, что она как-то отдалась его сводному брату Глебу в стоге сена.
Надо сказать, что Глеб в какой-то мере был злым гением Анрепа и мог фантазировать. Будучи любовником матери Юнии Хитрово, он как-то застал Юнию в постели с Анре-пом, после чего поспешил рассказать это родителям Анрепа, и Борис Васильевич был вынужден жениться на Юнии, хотя их любовь была к тому времени на излете.
Нравы Серебряного века позволяли рисовать в воображении картины, схожие со случаем "в стоге сена". В те времена был хорошо известен рассказ Юрия Слезкина "Марево" (Образование. 1908. № 5), повествующий о такой же сцене между юношей и девушкой на лоне природы:
"На лугу пахло сеном и летали над скирдами тонкие белые паутинки. Они молча, точно движимые одним общим желанием, свернули с дороги и, мягко ступая по зеленому ковру еще живущей травы, опустились на откос одной из скирд… Она полулежала тут, около, слегка вдавленная в сено, в летнем светлом платье с длинной косой, перекинутой на круглую девичью грудь, вся под блестками горячего солнца, горячая сама от бьющей под тонкой, слегка засмуглив-шейся кожей горячей крови. Полные полуоткрытые губы улыбались чему-то, едва заметно, одними уголками, и вздрагивали над большими глазами темные ресницы…
Он потянулся к ней, тоже весь молодой и горячий, и беззвучным долгим поцелуем приник к ее губам.
Она не шевельнулась, только сильнее вздрогнули ресницы, а зрачки расширились и стали темными и глубокими. Под тонкой кофточкой он почувствовал ее грудь впервые такой близкой, доступной. "Любочка, моя детка", – кидал он короткие слова, идущие помимо воли и наполняющие собой все его тело торжествующе-восторженной музыкой… От его резких, порывистых движений они сползли чуть-чуть ниже с душистого сена, и стройные, гибкие, в черных чулках, ноги Любы обнажились из-под целомудренно скрывавших их юбок… Тогда охваченная общим порывом солнечной радости, Люба приподнялась и вздрагивающими, плохо слушающимися руками, стала расстегивать на груди белую кофточку… Илью захватил этот восторг золотого солнца, поднял и понес его мысли в радужной огненной пляске. И он прижался губами к белеющей коже, между скрытыми, еще вздрагивающими грудями.
Тогда она вскрикнула коротким, захлебнувшимся криком, упала навзничь и замерла – вся знойная и пахнущая сеном и солнцем, покорная в его цепких объятиях, рвущих ее платье и слепо ищущих… Ей было больно, но не было жаль этой боли. Она горячими волнами разливалась по телу и говорила о нем…"
Соотнесенность духовного и телесного связана с общей атмосферой Серебряного века, когда проблема духа и плоти живо обсуждалась на протяжении ряда лет. В частности, убежденным сторонником духовного отношения двух был возлюбленный Николай Владимирович Недоброво.
Отклик этих настроений нашел позже отражение в строках "Поэмы без героя", относящихся к А. Блоку:
Плоть, почти что ставшая духом.
И античный локон над ухом…
Ахматова, по единодушному признанию женщин, в большей или меньшей мере задетых вниманием к ней близких им мужчин, была "разлучницей" и "изменницей". Многолетняя американская подруга Артура Лурье – Ирэна Грем, питавшая к Ахматовой неистребимую ненависть за его обожествление "Анны", видела в ней "кукушку, разоряющую чужие гнезда". Эту точку зрения разделяла и супруга Недо-брово Любовь Александровна.
Любовь Александровну и Анну Андреевну терзала взаимная жестокая ревность. Уже в 1913 году в "Стихах о Петербурге" Ахматовой появляется признание: "Вся любовь утолена…" и другое: "Ты свободен. Я свободна…" Видимо, без объяснений, когда любовь Ахматовой и Недоброво еще цвела, не обходилось.
Возник отнюдь не равнобедренный любовный треугольник. Любовь Александровна страдала и считала Ахматову виновницей его преждевременной смерти.