Ахматова же признавалась Лукницкому, что люто ненавидела одну женщину, "буржуазку", в которую был влюблен миллионер и обещал оставить ей колоссальное состояние. Больше всего Ахматову возмущало, "что так все и произошло". Женщиной этой была Любовь Александровна Недоброво. "Американец" помог ей после смерти Николая Владимировича перебраться из России в Италию, в Сан-Ремо, где она вскоре умерла от чахотки. Так случилось, что в Сан-Ре-мо нашли упокоение две женщины, заставившие страдать Ахматову: Машенька Кузьмина-Караваева, любовь Николая Гумилёва, и вдова Николая Недоброво.
Что касается "американца", его личность попытался установить Глеб Струве: "Американец, о котором идет речь, – очевидно, тот самый "византолог, читающий лекции в Филадельфийском университете", с которым Недоброво встречался в 1913 году в Париже и с которым они, вероятно, познакомились через супругов Химона (а те с ним – в Константинополе). В таком случае это, без сомнения, профессор Уиттемор (Thomas Whittemore). После Первой мировой войны он изучал фрески в Святой Софии и других храмах в
Константинополе. Русская эмиграция обязана ему не только тем, что он сделал для Л. А. Недоброво, а и тем, что он учредил ряд стипендий для русских студентов во Франции. Распределением этих стипендий ведал в Париже возглавлявшийся М. М. Федоровым Комитет помощи русскому юношеству за рубежом. В 1924-25 г. я работал в этом комитете, но понятия не имел, что Уиттемор, имя которого я постоянно слышал, имел когда-то какое-то отношение к Недобро– во" (Там же. Т. 3. С. 416–417).
Ахматова не только обладала необыкновенной памятью, но нередко бывала несправедливо злопамятной. Не умела и не хотела прощать. В ряд ненавидимых и непрощенных входила и ни в чем не повинная ни перед ней, ни перед Недо-брово Любовь Александровна Ольхина.
В период близкого общения с П. Н. Лукницким, ее первым биографом, Ахматова заново переживала прошлое, возвращаясь памятью к недолгому периоду "Царскосельской идиллии", которая так переплела имена Гумилёва и Недоб-рово. Ахматова бередила старые раны, ведь виновата она была перед обоими. Лукницкий записал разговор, который состоялся 15 марта 1925 года:
"Рассказывает, что сама только раз в жизни ненавидела, но эта ненависть была полной, всезахватывающей. Предметом ненависти была дама положения общественного такого – на грани буржуазии и аристократии. Вид у нее был вдовствующей императрицы, она в военное время была сестрой милосердия, была богата. Очень любила говорить, что в нее влюблен миллиардер и что она ему отказала. Миллиардер такой действительно был, после революции он ее даже устроил за границу (?). Кажется, этот миллиардер заведовал картонным заводом, что ли… Ненависть была обоюдной и одинаково острой как с той, так и с другой стороны. Но они целый год встречались…
У этой дамы были причины ненавидеть АА" (Лукниц-кий П. Н. Acumiana. Т. 1. С. 60).
В. А. Знаменская вспоминала, что Ахматова говорила: "Как может быть женой такого человека, как Николай Владимирович, женщина, литературные вкусы которой не идут дальше Надсона?" (Недоброво Н. Милый голос. Избранные произведения. Томск, 2001. С. 255).
Чего хотела Любовь Александровна – понятно: сохранить привязанность Николая Владимировича и статус законной супруги. Чего хотела Ахматова, будучи намного младше каждого из супругов Недоброво, имея не менее знаменитого, чем Н. В. Недоброво, мужа и малолетнего сына
Левушку? Недоброво страстно любил Анну, этого ей казалось мало, хотя она не могла не понимать, что их брак был бы абсурден и невозможен, учитывая состояние здоровья Недоброво и его полную материальную зависимость от "императрицы". Но она знала, что он любит жену не меньше, чем ее, хотя совсем по-другому. Простить этой любви и преданности она не могла. Вольно или невольно она совершила поступок, с точки зрения ее же "мистического" сознания, разрушивший ее жизнь и круто изменивший судьбу. Она подарила Анрепу черный перстень, "заколдованное кольцо", доставшееся ей, по преданию, от прабабки, как утверждала Ахматова, княжны-чингизидки.
После знакомства и сближения с Анрепом наступает ее заметное охлаждение к Недоброво. Николай Владимирович глубоко переживал явную перемену и глубоко страдал, понимая, что предпочтение отдано его лучшему другу, что он оттеснен на "второй план" не только как возлюбленный, но и как главный лирический герой поэзии Ахматовой, что было не менее обидно, чем первое. Вместе с тем чувство ревности к Любови Александровне не покидало Ахматову, и произошло то, о чем рассказал Борис Анреп на склоне лет в документальной новелле "О черном кольце", подаренном ему Ахматовой.
Во время войны Анреп два года находился в действующей армии, воевал в Галиции, а последующие годы был связан с Русским правительственным комитетом в Англии, возглавлявшимся генералом А. К. Гермониусом. Комитет занимался вопросами снабжения русской армии вооружением, и Анреп имел возможность часто бывать в России. Он привозил Недоброво старинные книги из разоренных гали-цийских библиотек, отправил в Петроград несколько подвод со спасенными из разрушенных церквей иконами, а престольный крест с изображением Христа, извлеченный из руин, подарил Анне Ахматовой. Он понимал мистический смысл своего подарка и все же решился на это, воспринимая его как символ скрещения судеб – своей и ее. Ахматова приняла подарок. Они как бы вступили в заколдованный круг, не имея ни сил, ни желания выйти за его пределы. Встречались они в каждый его приезд, и, увы, уже без Не-доброво.
Анреп пишет:
"Мы катались на санях; обедали в ресторанах; и все время я просил ее читать мне ее стихи; она улыбалась и напевала их тихим голосом. Часто мы молчали и слушали всякие звуки вокруг нас. Во время одного из наших свиданий в
1915 году я говорил о своем неверии и о тщете религиозной мечты. А. А. строго меня отчитывала, указывала на путь веры как на залог счастья. "Без веры нельзя".
Позднее она написала стихотворение (кстати, А. А. терпеть не могла слово "стихотворение"), имеющее отношение к нашему разговору:
Из памяти твоей я выну этот день,
Чтоб спрашивал твой взор беспомощно-туманный:
Где видел я персидскую сирень,
И ласточек, и домик деревянный?О, как ты часто будешь вспоминать
Внезапную тоску неназванных желаний
И в городах задумчивых искать
Ту улицу, которой нет на плане!При виде каждого случайного письма,
При звуке голоса за приоткрытой дверью
Ты будешь думать: "Вот она сама
Пришла на помощь моему неверью".
4 апреля 1915
<…> В начале 1916 года я был командирован в Англию и приехал с фронта на более продолжительное время в Петроград для приготовления моего отъезда в Лондон. Недоброво с женой жили тогда в Царском Селе, там же жила А. А. Николай Владимирович просил меня приехать к ним 13 февраля слушать только что законченную им трагедию "Юдифь". "Анна Андреевна тоже будет", – добавил он. Вернуться с фронта и попасть в изысканную атмосферу царскосельского дома Недоброво, слушать "Юдифь", над которой он долго работал, увидеться опять с А. А. было очень привлекательно. Н. В. приветствовал меня, как всегда, радушно. Я обнял его и облобызал, и тут же почувствовал, что это ему неприятно: он не любил излияний чувств, его точеная, изящная фигура съежилась – я смутился. Любовь Александровна (его жена) спасла положение, поцеловала меня в щеку и сказала, что пойдет приготовлять чай, пока мы будем слушать "Юдифь". А. А. сидела на диванчике, облокотившись, и наблюдала с улыбкой нашу встречу. Я подошел к ней, и тайное волнение объяло меня, непонятное болезненное ощущение. Я их испытывал всегда при встрече с ней, даже при мысли о ней, и даже теперь, после ее смерти, я переживаю мучительно эти воспоминания. Я сел рядом с ней.
Н. В. открывал рукопись "Юдифи", сидя за красивым письменным столом чистого итальянского ренессанса, с кручеными фигурными ножками: злые языки говорили, что
Н. В. женился на Л. А. из-за ее мебели. Правда, Н. В. страстно любил все изящное, красивое, стильное, технически совершенное. Он стал читать: Н. В. никогда не пел своих стихов, как большинство современных поэтов; он читал их, выявляя ритм, эффектно модулируя, ускоряя и замедляя меру стихов, подчеркивая тем самым смысл и его драматическое значение. Трагедия развивалась медленно. Несмотря на безукоризненное стихосложение и его прекрасное чтение, я слушал, но не слышал. Иногда я взглядывал на профиль А. А., она смотрела куда-то вдаль. Я старался сосредоточиться. Стихотворные мерные звуки наполняли мои уши, как стуки колес поезда. Я закрыл глаза. Откинул руку на сидение дивана. Внезапно что-то упало в мою руку: это было черное кольцо. "Возьмите, – прошептала А. А. – Вам". Я хотел что-то сказать. Сердце билось. Я взглянул вопросительно на ее лицо. Она молча смотрела вдаль. Я зажал руку в кулак. Недоброво продолжал читать. Наконец кончил. Что сказать? "Великолепно". А. А. молчала, наконец промолвила с расстановкой: "Да, очень хорошо". Н. В. хотел знать больше. "Первое впечатление замечательной силы". Надо вчитаться, блестящее стихосложение, я хвалил, в страхе обнаружить, что половины я не слыхал. Подали чай. А. А. говорила с Л. А. Я торопился уйти. А. А. осталась.
<… > За день до моего отъезда получил от А. А. ее книгу стихов "Вечер" с надписью: Борису Анрепу -
Одной надеждой меньше стало,
Одною песней больше будет.
Анна Ахматова
1916. Царское Село 13 февраля.
Тринадцатого февраля!!
…Наша "встреча" нашла отзвук в нескольких стихах А. А.:
Словно ангел, возмутивший воду,
Ты взглянул тогда в мое лицо,
Возвратил и силу и свободу,
И на память чуда взял кольцо.
Мой румянец жаркий и недужный
Стерла богомольная печаль.
Памятным мне будет месяц вьюжный,
Северный встревоженный февраль.
Февраль 1916
Царское Село
Я уехал в Лондон, откуда должен был вернуться недель через шесть. Но судьба сложилась иначе:
Небо мелкий дождик сеет
На зацветшую сирень.
За окном крылами веет
Белый, белый Духов День.Нынче другу возвратиться
Из-за моря – крайний срок.
Всё мне дальний берег снится,
Камни, башни и песок.На одну из этих башен
Я взойду, встречая свет…
Да в стране болот и пашен
И в помине башен нет.Только сяду на пороге,
Там еще густая тень.
Помоги моей тревоге,
Белый, белый Духов День!
1916, весна. Слепнево
Я никогда не писал. Она тоже отвечала полным молчанием" (Ахматова А. Сочинения. Т. 3. С. 440–443).
Уточним, однако, хронологию событий. Анреп еще раз приезжал в Россию в конце 1916 года, и они виделись с Ахматовой. Навсегда он уехал в первый же день Февральской революции, после долгих разговоров и прогулок с Ахматовой. В Лондоне он встречался с Гумилёвым, предлагал ему остаться в Англии и помочь в устройстве дел. Гумилёв отверг предложение и отправился на родину. В Париже, где Гумилёв был до этого, он пережил еще одну трагическую любовь – к "Синей звезде".
Анреп пишет:
"Гумилёв, который находился в это время в Лондоне и с которым я виделся почти каждый день, рвался вернуться в Россию. Я уговаривал его не ехать, но всё напрасно. Родина тянула его. Во мне этого чувства не было. … Перед его отъездом я просил его передать А. А. большую, прекрасно сохранившуюся монету Александра Македонского и также шелковый матерьял на платье. Он нехотя взял, говоря: "Ну, что Вы, Борис Васильевич, она все-таки моя жена". Я разинул рот от удивления: "Не глупите, Николай Степанович", – сказал я сухо. Но я не знаю, получила ли она мой подарок" (Ахматова А. Сочинения. Т. 3. С. 448).
В первые после революции годы Анреп отправил Ахматовой две продуктовые посылки и получил краткую записку: "Дорогой Борис Васильевич, спасибо, что меня кормите".
И последняя весточка: "В 1945 году и эта война кончилась. Я послал А. А. фотографию в красках моей мозаики Христа "Cor sacrum" ("Священное сердце". – С. К.). Его грудь вскрыта, и видно Его пламенное Сердце. Я не знал ее адреса и послал в Союз писателей в Ленинграде с просьбой переслать конверт по ее адресу. На фотографии я написал: "На добрую память". Ответа не было…" (Там же. С. 449).
По воспоминаниям близких, Ахматова до конца жизни хранила этот снимок. Судьба подарила им еще одну встречу, в июне 1965 года, когда Ахматова провела три дня в Париже, после ее чествования в Оксфорде. "Маразм крепчал", – шутила она, рассказывая друзьям об этом, явно ее разочаровавшем, свидании. По-другому воспринял это свидание Ан-реп, мелодраматически описав эту встречу в своих воспоминаниях о черном кольце:
"В 1965 году состоялось чествование А. А. в Оксфорде, приехали даже из Америки. Я был в Лондоне, и мне не хотелось стоять в хвосте ее поклонников. Я просил Г. П. Струве передать ей мой сердечный привет и лучшие пожелания, а сам уехал в Париж, где меня ждали, привести в порядок дела, так как я должен был прекратить, по состоянию здоровья, мозаичные работы и проститься со своей парижской студией".
Ахматова иронизировала по поводу отсутствия на церемонии Анрепа и говорила: "Этот господин, который не пожелал, или не решился, встретиться со мной". И все-таки они встретились. Вот как пишет об этом Анреп:
"Образ А. А., какою я помнил ее в 1917 году, оставался таким же очаровательным, свежим, стройным, юным. Я спрашивал себя, было ли прилично с моей стороны уехать из Лондона. Я оказался трусом и бежал, чтобы А. А. не спросила о кольце. Увидеть ее? "Мою Россию!" Не лучше ли сохранить мои воспоминания о ней, как она была? Теперь она международная звезда! Муза поэзии! Но все это стало для меня четвертым измерением.
Так мои мысли путались, стыдили, пока я утром в субботу пил кофе в своей мастерской в Париже. На душе было тяжело…
Громкий звонок. Я привскочил, подхожу к телефону. Густой мужской голос звучно и несколько повелительно спрашивает меня по-русски: "Вы Борис Васильевич Анреп?" – "Да, это я". – "Анна Андреевна Ахматова приехала только что из Англии и желает говорить с вами, не отходите". – "Буду очень рад". Через минуту тот же важный голос: "Анна Андреевна подходит к телефону". – "Слушаю". – "Борис Васильевич, вы?" – "Я, Анна Андреевна, рад услышать ваш голос". – "Я только что приехала, хочу вас видеть, можете приехать ко мне сейчас?" – "Сейчас, увы, не могу: жду ломовых, они должны увезти мою мозаику… А вы не хотели бы позавтракать со мной или пообедать где-нибудь в ресторане?" – "Что вы, это совсем невозможно. Приходите в восемь часов вечера". – "Приду, конечно, приду"" (Там же. С. 449–450).
Когда Анреп прибыл в Президент-отель, где остановилась Ахматова, в вестибюле его встретила сопровождавшая Ахматову внучка Пунина, Аня Каминская.
"Мы поднялись на второй этаж… В кресле сидела величественная, полная дама. Если бы я встретил ее случайно, я никогда бы не узнал ее, так она изменилась.
"Екатерина Великая" – подумал я. "Входите, Борис Васильевич". Я поцеловал ее руку и сел в кресло рядом. Я не мог улыбнуться, ее лицо тоже было без выражения.
"Поздравляю вас с вашим торжеством в Англии". – "Англичане очень милы, а 'торжество' – вы знаете, Борис Васильевич, когда я вошла в комнату, полную цветов, я сказала себе: 'Это мои похороны'"…
…Она заговорила о Недоброво: "Вы дали его письма к вам Струве. Скажите мне, к каким годам относятся эти письма?" – "Все письма до 1914 года, и в них ничего нет, решительно ничего. А у вас, Анна Андреевна, не сохранились его письма?" – "Я их все сожгла". – "Как жаль".
Я боялся продолжать разговор о Недоброво, но А. А., очевидно, желала этого. "Николай Владимирович был замечательный критик, он прекрасно написал критическую статью про мои стихи, он не только понимал меня лучше, чем кто-либо, но он предсказал дальнейшее развитие моей поэзии. Лозинский тоже писал про меня, но это было не то!"
Я слушал, изредка поддерживал разговор, но в голове было полное безмыслие, сердце стучало, в горле пересохло – вот-вот сейчас заговорит о кольце. Надо продолжать литературный разговор!" (Там же. С. 450–451).
Думается, при знакомстве с Анрепом Ахматова была уверена, что ее новый знакомый свободен, как птица, и открыт новым чувствам. Что касается "открытости" новому чувству, оно сопровождало его всю жизнь. Что же касается свободы, она была бесспорна для него самого, но не снимала обязательств перед любимой женой Хелен Мейтленд, которой он постоянно писал и заверял в любви в пору своего романа с Ахматовой. Добавим лишь, что когда он в последний раз покидал Россию, прощаясь с Ахматовой и обещая вернуться в ближайшее время, он уже был "обречен" на новую, глубокую и длительную связь с художницей Марией Волковой, оказавшейся сестрой жены его младшего брата Глеба Ольги.
В январе 1917 года Анреп был вызван в Лондон с секретной миссией к начальнику Русского правительственного комитета генералу Гермониусу, у которого, кроме дел, была к Борису Васильевичу просьба – привезти в Лондон его знакомую, юную Марусю Волкову.
Биограф Бориса Анрепа Аннабел Фарджен пишет:
"В Петрограде, у родителей, Борис встретился с Глебом, недавно женившемся на девушке из театральной семьи. Познакомившись с невесткой на семейном обеде, Борис преподнес ей английскую сумочку из свиной кожи. За разговорами он посетовал, что ему предстоит утомительное дело – сопровождать в Англию какую-то неизвестную девицу, да еще оформлять ей паспорт и разрешение на выезд.
– Как ее зовут? – спросила Ольга.
– Мария Волкова.
– Неужели?! Ведь это моя сестра! Она давно ждет разрешения выехать в Лондон. Вы только подумайте!
Марусе тут же позвонили, пригласили на чай к Анрепам, и она приехала знакомиться со своим будущим спутником. Оказалось, что это восемнадцатилетняя красавица, черкесская княжна с бледно-оливковой кожей, с огромными темными глазами, черноволосая и чернобровая. За ее спокойствием и величавостью ощущалось присутствие скрытой страсти.
Необходимость быть ее попутчиком Бориса уже не угнетала. 4 марта он получил для себя и Маруси новые паспорта… За день до отречения Николая II А. У. ВудХаус дал капитану фон Анрепу и Марии Волковой визы на пребывание в Лондоне в течение неопределенного времени" (Аннабел Фарджен. Приключения русского художника. СПб., 2003. С. 116–117).