Оценка "Реквиема" Солженицыным не могла не огорчить. Несколько удивленная, Ахматова тем не менее внесла в текст "Вступления" по его совету строку: "Шли уже осужденных полки…" – как подтверждение "массовости" происходившего.
Нам неизвестно, читала ли Ахматова в эту встречу Солженицыну весь "Реквием" или только отдельные его части, создавшие ощущение локальности, суженности темы.
Так или иначе, но осталось незамеченным главное в поэме – полное слияние скорби матери, ее горя с горем других женщин России, всеобщность беды и сопричастность их судьбе:
Звезды смерти стояли над нами,
И безвинная корчилась Русь
Под кровавыми сапогами
И под шинами черных марусь.
Мысль "рассекает" глубинные слои национальной истории, как бы в поисках своих предшественниц Ахматова обращается памятью к петровским казням: "Буду я, как стрелецкие женки, / Под кремлевскими башнями выть…" Строки: "Семнадцать месяцев кричу, / Зову тебя домой…" – восходят к женским народным плачам, плачу Ярославны в "Пу-тивле, на городской стене".
В болезненном воображении поэта возникают призрачные картины русской реки – Дона: "Тихо льется тихий Дон". Отсюда начинался исход белых в русское рассеяние. "Тихий Дон" Шолохова был любимым романом Льва Николаевича Гумилёва.
Стихотворение о Доне – ключевое в "Реквиеме" и наиболее личное, открыто обращенное к миру, к современности и национальной истории. Р. Тименчик раскрывает биографический и историко-культурный контекст этого стихотворения:
"Я – не первый воин, не последний -
Долго будет родина больна… -
сказал во время свидания в тюрьме Лев Николаевич Гумилёв в 1938 г. Эта цитата из стихотворения Блока ("На поле Куликовом") была в устах заключенного Л. Гумилёва одновременно напоминанием о судьбе отца. В 1914 г. Николай Степанович Гумилёв написал на обороте своей военной фотографии:
"Анне Ахматовой
Я – не первый воин, не последний -
Долго будет родина больна…
Помяни ж за раннею обедней
Мила-друга, тихая жена!""
Сказанное сыном объясняет появление "Тихого Дона" в тексте "Реквиема". Далее у Блока: "Перед Доном темным и зловещим…"
В "Реквиеме":
Эта женщина больна,
Эта женщина одна,
Муж в могиле, сын в тюрьме,
Помолитесь обо мне…
Ахматова, неприступная и гордая, какой она была и казалась, обращается за помощью к людям, страдающим так же, как она, к тем, для кого и о ком был написан "Реквием".
Другие строки из "Реквиема" соединяют в сознании поэта две великие русские реки – Дон и Неву:
Подымались, как к обедне ранней,
По столице одичалой шли,
Там встречались мертвых бездыханней
Солнце ниже и Нева туманней…
Эта часть "Реквиема", написанная на грани жизни и смерти, связана "ночными видениями" с поэмой "Путем всея земли" и второй частью "Поэмы без героя" – "Решкой", где, как писала Ахматова, у нее "нет двойника", присутствующего в первой части и в эпилоге. Здесь она одна: "В дверь мою никто не стучится, / Только зеркало зеркалу снится, / Тишина тишину сторожит…"
Но мысль "Реквиема" ведет дальше, к самому страшному – Голгофе, где матери уготовано увидеть казнь сына:
Магдалина билась и рыдала,
Ученик любимый каменел,
А туда, где молча Мать стояла,
Так никто взглянуть и не посмел.
Человек христианского миросозерцания, Ахматова вводит евангельский сюжет в современное историческое пространство, обращаясь к всеобщности материнского страдания, сливающегося с горем Матери Человеческой.
Прозаик русского зарубежья Борис Зайцев, покинувший Россию летом 1922 года, – свидетель красного террора (осенью 1919 года был арестован и расстрелян его юный пасынок Алексей Смирнов, в 1921–м были казнены Николай Гумилёв и многие другие, кого он хорошо знал), – понял, что "Реквием", написанный в 1930–е годы, "опрокинут" и в прошлое, когда говорит об "оцете Распятия" (евангельское:
"Напоить оцтом и желочью". Мф. 27, 34): "Я-то видел Ахматову "царскосельской веселой грешницей" <…>, но Судьба поднесла ей оцет Распятия" (Русская мысль. Париж, 1964. 7 января). Ахматова всю жизнь прожила с ощущением своего "оцета".
Для понимания глубины христианского содержания "Реквиема" обратимся к ее стихотворению 1922 года – "Предсказание" ("Видел я тот венец златокованый…"), написанному после казни Н. С. Гумилёва.
Стихотворение "Предсказание" много раз упоминается в записных книжках Ахматовой, в планах ее неосуществленных изданий, однако никак ею не комментируется (один раз оно было помещено в составе предполагаемого цикла "Над бездной"). При жизни автора публиковалось лишь раз в берлинском издании "Аппо Domini" (1923), без названия. Однако страница была вырезана из большей части тиража.
В "Предсказании" она как бы уступает свой голос кому-то другому. Это не диалогическая форма, на которой построены некоторые ее стихотворения, не пересказ того, что сказал "он": "…быть поэтом женщине – нелепость…", "…иди в монастырь / Или замуж за дурака…", "Знаешь, с охоты его принесли, / Тело у старого дуба нашли…", "…Он звал утешно, / Он говорил…" и т. д.
В "Предсказании" звучит голос, лексически и интонационно выбивающийся из стилистики поэзии Ахматовой, далекий от мира ее повседневной жизни:
Видел я тот венец златокованый…
Не завидуй такому венцу!
Оттого, что и сам он ворованный,
И тебе он совсем не к лицу.
Туго согнутой веткой терновою
Мой венец на тебе заблестит.
Ничего, что росою багровою
Он изнеженный лоб освежит.
Но самой своей бесстрастностью монолог усиливает эмоциональность восприятия стихотворения.
Исследовательница христианской образности и символики в поэзии Ахматовой М. Руденко, прожившая после окончания филологического факультета Московского университета несколько лет в Оптиной пустыни, приходит к выводу, что Ахматова приезжала в обитель в 1922 году, в самый канун ее разорения, и беседовала с последним оптинским старцем Нектарием (см.: Руденко М. Религиозные мотивы в поэзии Анны Ахматовой // Вестник Московского университета. Серия 9. Филология. 1995. № 4).
Мария Руденко рассматривает это стихотворение как предсказание старца, стоически воспринятое Ахматовой и связанное с обетом молчания. Свои наблюдения Руденко строит на основании "Северных элегий" Ахматовой и воспоминаний матушки Серафимы (в миру Ирины Бобковой), записанных А. Ильинской.
Среди духовных детей старца Нектария, человека образованного, знавшего и любившего литературу, искусство, философию, были Л. Бруни, Н. К. Бруни (дочь К. Бальмонта), Н. Павлович. К нему в Оптину приезжали М. Чехов, П. Ми-турич, В. Татлин.
Строки из первой "Северной элегии" Ахматовой: "Не с каждым местом сговориться можно, / Чтобы оно свою открыло тайну / (А в Оптиной мне больше не бывать…)" – обычно рассматриваются как литературные аллюзии, навеянные наездами в обитель Гоголя, Достоевского, Льва Толстого, К. Леонтьева, братьев Киреевских и др. Ахматовское "не бывать" не связывалось с тем, что она там была или могла быть. Однако о вероятном посещении Ахматовой Опти-ной пустыни свидетельствует и стихотворение, написанное двумя неделями позже, – "Причитание". Между "Предсказанием" (8 мая 1922 года) и "Причитанием" (24 мая 1922 года, Петербург) нет других стихотворений, они написаны одно за другим и как бы связаны одной тайной. Это время приближавшегося разорения Оптиной, и, как можно предположить, "Причитание" обращено к судьбам ее последних обитателей:
Господеви поклонитеся
Во Святем Дворе Его.
Спит юродивый на паперти,
На него глядит звезда.
И, крылом задетый ангельским,
Колокол заговорил
Не набатным, грозным голосом,
А прощаясь навсегда.
И выходят из обители,
Ризы древние отдав,
Чудотворцы и святители,
Опираясь на клюки.
Серафим – в леса Саровские
Стадо сельское пасти,
Анна – в Кашин, уж не княжити,
Лен колючий теребить.
Провожает Богородица,
Сына кутает в платок,
Старой нищенкой оброненный
У Господнего крыльца.
В мире поэзии Ахматовой с ее сознательным обращением к чужому тексту немного случайностей. По-видимому, женщины "Реквиема", стоящие в тюремных очередях, – восприемницы, дочери и сестры тех, кто шли к старцу в годы разора Оптиной пустыни.
Эпилог "Реквиема" завершается памятником женщине у тюремных ворот над Невой:
И пусть с неподвижных и бронзовых век
Как слезы струится подтаявший снег,
И голубь тюремный пусть гулит вдали,
И тихо идут по Неве корабли.
Эти строки цитировал Георгий Адамович в беседе с Анной Ахматовой летом 1965 года, когда, возвращаясь из Оксфорда, она три дня провела в Париже:
"Я вспомнил давнее признание Цветаевой насчет "Колыбельной" и то, что за одну строчку оттуда она отдала бы все ею написанное, – и сказал, что последние строчки "Реквиема":
… И тихо идут по Неве корабли -
должны бы у многих поэтов вызвать такое же чувство. Ахматова забыла о цветаевском письме, и, как мне показалось, напоминание это доставило ей удовольствие.
– Трудно судить о своих стихах. Надо отойти от них, отвыкнуть, как будто разлучиться с ними: тогда яснее видишь, что хорошо, что слабо. "Реквием" еще слишком мне близок. Но кое-что в нем, по-моему, удачно: например, эти два вставных слова "к несчастью" во вступительном четверостишии.
– А другое четверостишие, о Голгофе, – "Магдалина билась и рыдала…"?
– Да, это, кажется, тоже неплохие стихи" (Адамович Г. Мои встречи с Анной Ахматовой // Воздушные пути. Нью-Йорк, 1967. Вып. 5. С. 112–113).
Ахматова, выделив слова "к несчастью", нашла нужным вернуться в этой беседе к эпиграфу "Реквиема", взятому из ее же стихотворения 1961 года "Так не зря мы вместе бедовали…". Убежденность в том, что эмиграция – тоже частица России, ответственная за ее судьбы, присутствовала в ее сознании, что соответствовало эпическому содержанию "Реквиема", отразившего судьбу нации.
Однако мысль, столь определенно выраженная Ахматовой в эпиграфе, глубоко задела многих представителей эмиграции первой волны. Потеряв Россию, они в большинстве своем жили с ощущением обездоленности, тоски по родине, некоторые уже готовы были забыть годы революционного, а затем сталинского террора.
Оставшаяся в России Ахматова все знала и ничего не забыла, прожив полную достоинства жизнь с убеждением, что испытания, выпавшие ей и другим по эту сторону, оказались пострашнее шекспировских страстей. Когда в "Поэме без героя" появилась строфа: "…Скоро мне нужна будет лира, / Но Софокла уже, не Шекспира…" – за ней стоял трагический опыт "не бросивших землю".
Убеждений своих Ахматова не меняла и с ними отправилась в свое последнее зарубежное путешествие, когда и произошла беседа о двух правдах русских людей, оказавшихся по две стороны границы.
Много лет спустя после смерти Ахматовой Адамович вернулся к памятному разговору: "Я могу сказать, что при всем моем уважении и любви ко всему, что Ахматова делала и говорила, здесь я не могу во всем с ней согласиться. Она писала это в первые годы революции:
Мне голос был. Он звал утешно,
Он говорил: "Иди сюда,
Оставь свой край родной и грешный,
Оставь Россию навсегда… "
………………………………………….
Но равнодушно и спокойно
Руками я замкнула слух,
Чтоб этой речью недостойной
Не осквернился скорбный дух.
То есть – уехать из России – это измена, это что-то, что осквернит.
Несколькими десятками лет позже, во вступлении к "Реквиему" она писала то же самое:
Нет, и не под чуждым небосводом
И не под защитой чуждых крыл -
Я была тогда с моим народом,
Там, где мой народ, к несчастью, был.
В самой интонации этой строфы чувствуется гордость, чувствуется вызов. Это очень достойная позиция. Я не имею ни малейшего намерения в чем-либо Ахматову упрекнуть. Я считаю, что "остаться с моим народом, там, где мой народ, к несчастью, был", это большая заслуга, позиция, которая достойна всяческого уважения. Но с чем я не могу согласиться, это с вызовом, который в ее интонации чувствуется. Ведь если бы все те, которые оказались вольно или невольно в эмиграции, если бы они остались в России, то оказалось бы, что пятьдесят лет Россия молчала или повторяла бы только то, что совпадает с партийной мудростью… Вся линия русской философии, русской мысли, идущая, в общих чертах, – от линии, заложенной Владимиром Соловьевым: Булгаков, Бердяев, Франк… – никто из них не мог бы написать того, что написал, оставшись в России… Вся глубинная линия русской мысли, русской философии, окрашенная интересом к религии, не могла бы существовать в советской России. И это была бы большая потеря" (Русская мысль. Париж, 1980. 24 апреля).
"Реквием" писался шесть бесконечных лет, горьких и трагических. С декабря 1934 года, после убийства Кирова, Ленинград был подвергнут своего рода чистке. Одновременно с массовыми арестами из города в срочном порядке высылались "бывшие дворяне", "бывшие чиновники", уцелевшие офицеры царской и Белой армий.
Художница Л. В. Яковлева-Шапорина, жена композитора Ю. А. Шапорина, пользовавшегося расположением властей и в меру сил помогавшего гонимым, не побоялась оставить дневниковые записи о том времени, частично опубликованные. Описывая чудовищные факты выселения целых семей "в трехдневный срок", Шапорина задает вопрос и сама же на него отвечает: "Кого же высылают? По каким признакам? Что общего между всеми этими людьми? Это – интеллигенция. И в большинстве своем – коренные петербуржцы" (Анна Ахматова. Requiem. С. 114).
Ахматова вспоминала, как она пришла на вокзал проводить кого-то из высылаемых. На перроне ей пришлось почти со всеми здороваться. "Я и не знала, что у меня так много знакомых дворян", – рассказывала она.
С 1937 года пошла новая волна арестов: в 1938–м взяли сына, в последний раз арестовали Мандельштама. Ахматова была человеком чуткого общественно-политического темперамента. На ее единичную боль и боль близких накладывалось ощущение надвигающихся всемирно-исторических катастроф: приближалась Вторая мировая война. Создается поэма "Путем всея земли", которую Ахматова назвала "большой панихидой по самой себе".
В сложных контекстах ахматовского творчества поэма "Путем всея земли" – самая "непрочитанная", она играет особую роль, выявляя динамику исторического мышления в условно-метафорической форме художественного видения. После прозрачной образности "Реквиема", где о нарушении заповедей человеческого бытия и страдания "на пределе" рассказано с глубокой лирической лаконичностью и эпическим достоинством, в этой поэме возникает как бы хаотическое нагромождение ассоциаций, требующих своей расшифровки. Это не только поэма боли, но и "больная" поэма, где чувство не знает катарсиса. Полагают, что перед вечным упокоением душа странствует сорок дней, посещая дорогие ей места и встречаясь с близкими и дальними, причастными ее судьбе. Для Ахматовой "ближним" оказывается весь мир национальной истории – от князя Мономаха и таинственного града Китежа, опустившегося в прозрачные воды озера Светлояра, чтобы спастись от татарского нашествия, до трагедии Цусимы, которая была первым предвестием крушения Российской империи.
Когда Исайя Берлин, прослушав "Поэму без героя", прочитанную ему Ахматовой в Фонтанном Доме поздней осенью 1945 года, назвал ее "реквиемом по всей Европе", она, рассказывая об этом, добавляла: "почему-то назвал", вкладывая в это "почему-то" долю иронии. Если в определении "реквием по всей Европе", отнесенном к Триптиху, имеется известное допущение, то к поэме "Путем всея земли" оно применимо полностью. Путешествие "путем всея земли" представляет собой странствия души, уже отделившейся от тела, и является своеобразным аналогом "Заблудившегося трамвая" Н. Гумилёва.
"Реквием" – рассказ о себе и своем народе. В поэме "Путем всея земли" география событий выходит за пределы отечественной истории, выстраивается цепь исторических катастроф XX столетия, в которой противостояние буров, первых белых поселенцев Южной Африки, британской агрессии, и гибель русского флота при Цусиме оказываются в одном ряду, предвещая кризис европейского общества на грани двух веков, в преддверии войн и революций.
Идея общей судьбы и общей беды, единения рода человеческого, нравственных заповедей, общих для всех, без разделения по национальным, политическим и религиозным убеждениям, задана в эпиграфе к поэме, где слова из поучения детям Владимира Мономаха соединены с наставлением сынам Израилевым.
Каждое памятное событие в жизни лирической героини многими нитями связано с историей ее родины, судьбами Европы и всечеловеческим бытием, а исторический контекст неотделим от историко-культурного. Старый и Новый Заветы, церковное песнопение, сюжет древнерусской повести о Февронии, опера Н. А. Римского-Корсакова "Сказание о невидимом граде Китеже…", "раздвоение" образа в традициях эстетики романтизма, символизирующее ночные ужасы гофманианы, – здесь, и не только здесь истоки условно-метафорического видения мира в поэме.
"Путем всея земли" является своего рода средоточием художественного поиска и попыткой обретения покоя, хотя бы ценой ухода из жизни. Трагичность судьбы героини усиливается тем, что она поэт, призванный принять на себя и чужое горе. Отсюда: "Столицей распятой иду я домой…" Мотив распятия пришел в поэму из "Реквиема".
Принятие лирической героиней "белой схимы" напоминает о приближении "белой" смерти и сопровождается "чистейшим звуком" колокольного звона. Части восьмая и девятая "Реквиема" как бы провожали "Китежанку" в ее последний путь по снежной равнине, на "легких санех".
Высший момент эмоционального и смыслового напряжения в поэме "Путем всея земли" (другие названия – "Ките-жанка", "Ночные видения") – возвращение к юности, к морю, где она впервые встретилась с Музой и где теперь прощается с ней. В этой, второй, главке вдруг отступает хаос и в просветлении вырисовывается метафора ахматовской поэзии, алмазный резец, способный начертать на твердой поверхности бессмертные письмена:
И вот уже славы Высокий порог, Но голос лукавый Предостерег: "Сюда ты вернешься, Вернешься не раз, Но снова споткнешься О крепкий алмаз. Ты лучше бы мимо, Ты лучше б назад, Хулима, хвалима, В отеческий сад".
В противостоянии поэта и времени, "отеческого сада" и соблазна славой побеждают "отеческий сад" и подводный град Китеж, где лирическая героиня надеется найти упокоение.