Людям свойственно грубо и поспешно судить о времени, когда они не жили, и о людях, тогда живших. В чем-то все времена и мотивации похожи, но еще более сходны нетерпимость и неспособность различать полутона. В фейсбуке и "живом журнале" несколько раз вспыхивал костерок полемики по поводу Валентина Петровича, и каждый раз, читая резво-недобрые реплики, хотелось спросить: кто вы такие, чтобы его бранить? Что вы о нем знаете? Посмотрите на себя.
Людям нужны банальные и стройные концепции, а мир полон несоответствий, конфликтов, абсурда. При этом смена представлений часто происходит в одних и тех же головах.
Почему случилась революция? Чем была Гражданская война? Кого интересуют глубокие ответы…
Кто-то видит в красных лишь "мировой интернационал разрушения", кто-то в белых - "пособников интервентов"…
Возьмем простейший вопрос, из-за которого Максим Горький метался от испуганного отрицания большевиков до их полной поддержки: что есть большинство? Дикари, громилы, темная вода, до поры сдерживаемая ледком? Но это те самые простые люди, к которым обратились христианство и ислам. Ведь устранение сегрегации - путь человеческой истории, и Америка признала своих чернокожих равными белым, а значит, что? А значит, в битве солдат с офицерами, городских окраин Одессы с ее зажиточным центром не могли не победить солдаты и окраины.
Советская власть, что бы ни говорили, - это захват низами власти и столиц. Именно поэтому "сменовеховцы", вглядываясь из эмиграции в красную Россию, называли ее "новой Америкой".
Мне важно не нагружать героя книги и читателя готовыми концепциями. У меня нет заранее известного ответа: кто такой Катаев? - пока я пишу эту книгу.
Не знаю, появится ли окончательный ответ.
У красных
Тем временем в "Одесских известиях" появился приказ о мобилизации всех бывших офицеров, и тогда же, в мае 1919 года, Катаева забрали в Красную армию. "Служить пошли все", - отрезал он в "Записках о гражданской войне".
Дальнейшее описано в этом его очерке и не только.
Если смотреть даты, о которых говорил Катаев - прибытие в Александровск, в Екатеринослав после еврейского погрома, выступление свеженазначенного Ворошилова ("луганский слесарь"), Синельниково и мятеж махновцев, Лозовая и бой на Лозовой, - все четко рассчитывается по календарю, включая Троицу 1919 года, о которой говорится в очерке 1930 года "Пороги" и рассказе 1951 года "Поездка на юг" (кстати, несмотря на большевистский атеизм, "ветви украшали по случаю Троицы вагоны").
В "Порогах", вспоминая пребывание в Александровске, он признавал отсутствие у себя и намека на удаль: "Настроение у меня было подавленное… Будущее казалось мрачным, настоящее - безвыходным".
Если почитать архивы воюющих армий, везде одно и то же: дезертирство, нехватка патронов и ружей, проблемы с артиллерией, отсутствие грамотных солдат, а у Красной армии еще и командиров. По дороге половина личного состава дезертировала, пропивала башмаки и гимнастерки, а в бою другая половина перебегала к противнику. Каково это было: русскому стрелять в русского, с легкостью меняя сторону, по сути, стреляя в себя самого?
В бой гнали под угрозой расстрела. Тебя ловят, ставят под ружье, ты сбегаешь, тебя опять ловят и опять под ружье…
Из-за острейшей кадровой нехватки прапорщиков и подпоручиков назначали командовать батареями. В архивах 58-й дивизии есть отчет начальника артиллерии, очень подробный и точно совпадающий с написанным Катаевым. А Катаев оказался именно в 58-й дивизии - он сам сказал об этом критику Людмиле Скорино, что записано в ее книге "Писатель и его время": "Я остался с четырьмя пушками. Стал командиром батареи. Нас примерно в районе будущего Днепрогэса переформировали. Дали лошадей, снаряды… Подчинили командиру пехотной части 58-й дивизии. Срочно бросили куда-то в сторону деникинского наступления. Мы доехали до Лозовой, дальше двигаться было нельзя".
Маршрут Катаева подтверждает и стихотворение 1919 года, так и названное "Александровск". А в повести "Кладбище в Скулянах" показан визит к бабушке Марии Егоровне в Екатеринославе, ужаснувшейся его споротым погонам и пятиконечной звездочке на фуражке:
"- Боже мой, ты служишь у красных! - воскликнула она.
- Да, я командир батареи".
На Лозовой-то и началось…
В книге командующего Дроздовской дивизией Антона Туркула "Дроздовцы в огне" есть описание белого наступления: "Мы, действительно, мчались: за два дня батальон прошел маршем по тылам противника до ста верст. Стремительно ударили по Лозовой. Помню, я подымал в атаку цепь, когда ко мне подскакал командир 1-й Офицерской батареи нашей бригады, полковник Туцевич, с рослым ординарцем, подпрапорщиком Климчуком.
- Господин полковник, - сказал Туцевич, - прошу обождать минуту с атакой. Я выкачу вперед пушки.
Два его орудия, под огнем, вынеслись вперед наших цепей, мгновенно снялись с передков и открыли беглый огонь. Красные поражены. Смятение".
А так писал Катаев: "Граната проломила крышу вокзала, и из крыши повалил дым и полетели щепки.
Кто-то скороговоркой сказал:
- Добровольческие броневики прорвались в тыл.
Ружейная трескотня приближалась. Шальная пуля щелкнула в рельс и пропела рикошетом. Началась паника".
"Жители рассказывали, что неожиданный сильный обстрел станции вызвал невообразимую панику, - сообщал штабс-капитан Дроздовской артиллерийской бригады Владимир Кравченко в своем обширном труде "Дроздовцы от Ясс до Галлиполи". - Красные стали спешно эвакуировать Лозовую, но когда увидели атакующих их дроздовцев, бросая все, в паническом бегстве стали удирать из Лозовой на Полтаву и Харьков".
Катаев навсегда запомнил этот драп.
"Обезумевшие люди бросились бежать. По густой желтой полосе зари как в агонии скакали всадники, падали стрелки, мелькали руки и ноги. Вся эта бегущая в одном направлении неорганизованная, страшная черная масса, сливающаяся с наступающей ночью, была незабываема".
Вероятно, этот же бег он описал в рассказе 1921 года "Прапорщик", правда, поменяв белых и красных ролями:
"Храброго офицера, видевшего смерть не один раз в глаза, охватил непонятный и неодолимый ужас. Бежать, бежать как можно скорей куда-нибудь подальше от боя. И он побежал. Позади гремели разрывы и кричали поезда…"
В том же июне Катаев уже в Полтаве, о чем написано в его очерке "Короленко" (1922): "Наше положение было ужасным".
Любопытна финальная часть очерка. Короленко спросил:
"- Вы кого любите из современных писателей?
- Белого, Бунина".
Здесь напрашивается убрать запятую - и оставить просто:
- Белого Бунина.
"- Учитесь у Бунина, он хороший писатель.
Это была моя последняя встреча с Короленко".
Полтава возникла и в катаевском стихотворении того же времени. В Полтаву он наведывался несколько раз, здесь жила воспитавшая его тетя Лиля. Вскоре город взяли белые.
В книге "Отец" 1928 года издания финальная, позднее вымаранная главка "Записок о гражданской войне" отдана Троцкому. Из-за малодоступности этого текста приведем его почти целиком.
"В половине шестого утра стало известно, что в шесть через станцию пройдет поезд Троцкого". Занятно, что той же строкой начиналось гораздо более позднее его стихотворение "Соловьи" (1945):
В половине шестого утра
Разбудили меня соловьи:
- Полно спать! Подымайся! Пора!
Ты забыл, что рожден для любви.Ты забыл, что над зыбкой твоей
Мир казался прекрасным, как рай,
А тебе говорили: "Убей!
Не люби! Ненавидь! Презирай!"
А заканчивал он так:
Я проснулся и тихо лежал,
На ладони щеку положив.
И как долго, как страшно я спал,
И как странно, что я еще жив.
Итак, в половине шестого утра Катаев узнал о прибытии Троцкого в поезде. "Ровно в шесть он пришел и остановился. Те, которые об этом знали, собрались на платформе у бронзового вагона. Троцкий ехал останавливать отступление. Человек двадцать железнодорожников и военкомов смотрели в занавешенные окна салона. В дверях вагона стояли часовые. Через минуту собравшихся провели в вагон.
Троцкий сидел перед столиком. Его взъерошенные вперед волосы с боков были с сильной проседью. Он встал и обернулся лицом. Стекла пенсне блеснули, и острые винтики зрачков остановились на вошедших. Стенографистка вышла из купе.
Троцкий был одет в летнюю, топорщащуюся защитную солдатскую форму и подпоясан ременным кушаком. Его лицо было нехорошего цвета. Вероятно, он не спал несколько ночей.
Он отрывисто поздоровался с пришедшими и заговорил. Он сказал немного, но того, что он сказал, было достаточно. Он требовал дисциплины, организованности, твердости, революционности и храбрости. Его рука наискось рубила воздух.
У него на столе лежала недописанная статья для газеты "В пути". Эта газета набиралась и печаталась здесь же в поезде.
Говорили, что в поезде Троцкого был и Демьян Бедный. Вместе с Троцким он объезжал фронты, останавливал отступления, организовывал. Также, как и Троцкий, Демьян Бедный был для этого незаменим… Его стихи так же, как и приказы Троцкого, читались во всех ротах, эскадронах, батареях и командах…
Через минуту поезд Троцкого ушел дальше. Мимо станции промелькнули площадки с автомобилями, пулеметы, часовые, вагон-типография. Обильный дым скрыл от глаз зеленовато-бронзовый поезд, увозивший к линии огня ту бессонную удивительную энергию, которая все-таки преодолела партизанщину и создала победоносную Красную армию".
(Спустя год Катаев снова встретился с "острыми винтиками", по крайней мере, арестант из "Вертера", приведенный в кабинет следователя-чекиста, увидел на стене портрет главы Реввоенсовета: "Пенсне без оправы, винтики ненавидящих глаз, обещающих смерть, и только смерть".)
По-видимому, сбежав из рядов Красной армии, Катаев куда-то пропал с середины июля 1919 года и объявился уже в конце августа в Белой армии.
Историк Александр Немировский вообще считает, что Катаев в Красной армии не был, работал в Бюро украинской печати, для прикрытия, а сам участвовал в подпольных белых организациях (одна из таких гнездилась в Полтаве в монастыре).
Но все-таки отчет Катаева о поездке с красным эшелоном уж слишком убедителен и не раз повторяется. Вопреки новым отважным интерпретаторам, я не вижу причин ему не верить: если бы он придумывал, то запутался бы в показаниях.
Летом 1919 года Катаев мог попасть в белую контрразведку… Был ли он арестован в Полтаве или позднее в Одессе, взятой десантом? Неизвестно. Но в 1926-м в автобиографии написал: "Гражданская война 1918–1920 гг. на Украине замотала меня в доску, швыряя от белых к красным, из контрразведки в чрезвычайку. В общей сложности за это время в тюрьме я просидел не менее 8 месяцев".
Учитывая, что под арестом в 1920 году ему предстояло просидеть полгода, оставшееся выпадает на лето 1919-го.
И снова - белый
22 августа 1919 года белые высадили десант в Одессе.
Эскадра действовала стремительно.
Вот что вспоминал улан 1-го Петроградского эскадрона Сергей Афанасьев (успевший в середине 1940-х послужить во власовской РОА): "Мы - "грозная" сила в 400–500 человек - наступали, и враг… позорно бежал. Смелость города берет! Тут была даже не смелость, а просто нахальство - занять город в 800 тысяч населения. Мы превратились в кусты хризантем, которыми утыкали нас благодарные жители. На тревожные вопросы: "Сколько вас?" - мы важно отвечали: "Сорок тысяч". При виде нашей тонкой цепочки возникал второй вопрос: "Да где же они?" - "Идут вокруг города!" Так свершилось - и почти без выстрела "Одесса-мама" из красной стала белой…"
К полудню, узнав о десанте, город покинули все высшие красные командиры - Ян Гамарник, Борис Краевский и Иона Якир (кстати, все трое расстреляны в 1937-м). Как вспоминал Иван Клименко, председатель одесского губисполкома (тоже расстрелянный в 1937-м): "В городе не было абсолютно никаких сил, так как все местные силы были оттянуты для ликвидации поражения в Николаеве, восстановления фронта по Бугу и значительные части были направлены против Махно… Был в городе караул, штыков в 4000, но он был ненадежен…"
Существенную поддержку десанту оказали подпольные офицерские организации. Их восстание началось по условному сигналу - три выстрела из орудия в сторону города. По сигналу было захвачено здание Одесской губчека и освобождены находившиеся там. К утру 24 августа весь город перешел под контроль белых. Тем же утром после четырехмесячного перерыва появился специальный выпуск - бюллетень № 1 газеты "Одесский листок" с шапкой "Измученным гражданам исстрадавшейся Одессы от освобожденного узника - "Одесского листка" - братский привет!". В этот же день возобновила работу распущенная большевиками в апреле городская дума.
"Красный балаган окончен", - решила осчастливленная Муромцева и вскоре записала: "Вчера был Валя Катаев. Читал стихи. Он сделал успехи. Но все же самомнение его во много раз больше его таланта. Ян долго говорил с ним и говорил хорошо, браня и наставляя, советовал переменить жизнь, стать выше в нравственном отношении, но мне все казалось, что до сердца Вали его слова не доходили. Я вспомнила, что какая-то поэтесса сказала, что Катаев из конины. Впрочем, может быть, подрастет, поймет. Ему теперь не стыдно того, что он делает. Ян говорил ему: "Вы - злы, завистливы, честолюбивы". Советовал ему переменить город, общество, заняться самообразованием. Валя не обижался, но не чувствовалось, что он всем этим проникается. Меня удивляет, что Валя так спокойно относится к Яну. Нет в нем юношеского волнения. Он говорит, что ему дорого лишь мнение Яна, а раз это так, то как-то странно такое спокойствие. Ян ему говорил: "Ведь если я с вами говорю после всего того, что вы натворили, то, значит, у меня пересиливает к вам чувство хорошее, ведь с Карменом я теперь не кланяюсь и не буду кланяться. Раз вы поэт, вы еще более должны быть строги к себе". Упрекал Ян его и за словесность в стихах: "Вы все такие словесники, что просто ужас"".
По-моему, есть в этих строчках самодовольная интонация поучающих… А упомянутому Лазарю Кармену Бунин действительно не подавал руки. Одесский писатель и журналист бурно поддержал красных и выступал как пропагандист. Белые посадили его в тюрьму, где у него обострился туберкулез, от которого он умер в 1920-м.
И далее - у Муромцевой: "Валя ругал Волошина. Он почему-то не переносит его. Ян защищал, говорил, что у Волошина через всю словесность вдруг проникает свое, настоящее".
Неодобрительное отношение Катаева к Волошину, по его мнению, пытавшемуся усидеть на двух стульях, - во многом злость младшего, которому за эти стулья поневоле приходилось вставать под ружье.
А следом Муромцева пускалась в описания зверств, которые как бы оттеняли то, что Валя "натворил": "Был присяжный поверенный, офицер, потерявший ногу. Он просидел 4 дня в харьковск[ой] чрезвычайке. Очень накален против евреев. Рассказывал, как при нем снимали допросы, после чего расстреливали в комнате рядом "сухими выстрелами". Раз с ним сидел молоденький студент, только что кончивший гимназию, и горько плакал. Его вызвали на допрос в соседнюю камеру, обратно принесли с отрезанным ухом, языком, с вырезанными погонами на плечах - и все только за то, что его брат доброволец. Как осуждать, если брат его до конца дней своих не будет выносить слова "еврей". Конечно, это дурно, но понятно".
Но тут же Вера Николаевна пыталась увидеть все с другого ракурса: "Какую обильную жатву пожнут теперь юдофобы. Враги евреев - полуграмотные мальчишки, которые за последние годы приобрели наглость и деньги, вместо самых элементарных знаний и правил общежития".
А Катаеву снова пришлось послужить. На этот раз - вновь у белых.
Чертами своей судьбы он наделил прапорщика Чабана, героя рассказа 1922 года "Самострел", позднее переименованного в "Прапорщик" (катаевское правило - ничему не пропадать, все в "топку" литературы). Чабан прошел Первую мировую, был ранен и "имел два Георгиевских креста, шашку с аннинским темляком и надписью "За храбрость"". "В девятнадцатом году он был мобилизован… Прапорщика только спросили на пункте, где он желает служить, и, узнавши, что ему все равно, записали на бронепоезд и назначили телефонистом".
Бронепоезд "Новороссия" белые формировали полтора месяца после взятия Одессы. Катаеву доверили командирский пост в головной башне. Возможно, в белой контрразведке он объяснил, что красным служил по принуждению, и был прощен - типичный случай. В киноповести "Поэт" от арестованного друга Тарасова офицер Орловский требует "небольшой формальности": подписать короткое заявление о том, что "работа у красных была вынужденной", и добавляет: "Честное слово, я от тебя этого не ожидал. Сочинять - ты меня прости - какие-то плоские агитки, чуть не частушки, водиться со всякой швалью - с матросней и солдатней, бегать по разным этим губкомам, агитпромам… Зачем? Кому нужно? Разве это дело настоящего поэта? Впрочем, не будем об этом больше говорить. Что было, то было. И кончено. Все забыто". Такую подпись дал в октябре 1919-го, спасая себя, поэт Владимир Нарбут (это выяснилось в 1928-м и сломало ему жизнь - исключен из партии, уволен с редакторских постов, а в 1938-м погиб в колымском лагере). В "Поэте" Тарасов подписи не дал. А сам Катаев?..
21 октября 1919 года в своем приказе № 52 белый военачальник генерал-лейтенант Николай Шиллинг сетовал на то, что белые берут на командующие позиции вчерашних красных.
Если так, что мешало назначить офицера-артиллериста Катаева, прошедшего мировую войну и уже успевшего побывать белым при французах, командиром башни бронепоезда?
До начала отступления Вооруженных сил Юга России в январе 1920-го бронепоезд "Новороссия" воевал на два фронта - против петлюровцев, объявивших войну белым и находившихся в Виннице, и против красных в Бердичеве.
В советское время Катаев нигде не афишировал службы у белых и только в 1942-м при заполнении личной карточки члена Союза писателей СССР на вопрос: "Служил ли в армиях и отрядах, боровшихся против Советской власти?" - коротко ответил: "Был мобилизован в 1920 году Деникиным, прослужил 4 дня в западной артиллерийской бригаде, дезертировал". Эти "4 дня" и "дезертировал" были, конечно, неправдой.
В архивах Буниных есть письмо от 15 октября 1919 года со станции Вапнярка, которое сопровождала пометка Веры Николаевны: "Разбирала письма. Попалось письмо Катаева с белого фронта".
"Дорогой учитель Иван Алексеевич,
вот уже месяц, как я на фронте, на бронепоезде "Новороссия". Каждый день мы в боях и под довольно сильным артиллерийским обстрелом. Но Бог пока нас хранит. Я на командной должности - орудийный начальник и командую башней. Я исполняю свой долг честно и довольно хладнокровно и счастлив, что Ваши слова о том, что я не гожусь для войны, - не оправдались. Работаю от всего сердца. Верьте мне. Пока мы захватили 5 станций. Это значительный успех.