Еще один легендарный для Одессы чекист по кличке "Ангел Смерти" - первое название черновой рукописи "Вертера". У катаевского Ангела Смерти - "фосфорические глаза", и он распорядитель расстрела. О нем читаем в архиве приказ председателя ОГЧК от 18 апреля 1920 года: "Товарищ Вихман назначается заведующим общим отделом". Вот что писал об Ангеле Смерти некто В. О. в опубликованных в Париже воспоминаниях "56 дней в Одесской чрезвычайке" (1920): "Приезд "самого" Вихмана навел столь сильную панику на всех заключенных, что последние быстро пошли по камерам. Вихман - страшилище Чека. Он собственноручно расстреливает приговоренных. Об этом всем известно отлично. Но Вихман, если ему физиономия чья-то не понравится или ему не угодишь ответом, может расстрелять и тут же в камере по единоличному своему желанию". В "Траве забвенья" (о смертельный озноб катаевской иронии!) чекист-пенсионер мило воркует: "Ангел Смерти, - ты его помнишь, нашего Колю Березовского по кличке Ангел Смерти? - красивый был парень и хорошо рисовал, царство ему небесное, - так он взял здоровую кисть и золотой краской написал: "Смерть контрреволюции". Краска прошла сквозь материю, и буквы отпечатались золотом на обоях".
А вот предгубчека Макс Маркин, чья голова "густо заросла жесткими пыльными волосами с рыжеватым оттенком". Это Макс Дейч. По некоторым признакам Катаев мог побывать именно в его кабинете. С марта 1920-го - зампред губчека, с 10 августа - председатель. Катаев вспоминал, что встречался с Дейчем уже в Москве. Если судьба Ангела Смерти туманна, то Дейча известна: расстрелян в 1937-м.
Одесский краевед Олег Губарь нашел фольклорные стихи 1920-х годов "Бунт в Одесской тюрьме".
Раз в ЧК пришел малютка,
Стал он плакать и рыдать:
"У меня дела не шутка,
Я ищу отца и мать"…Приступая прямо к делу,
Наш малютка-молодец:
"Дядя Дейч! Отдайте маму!
Дядя! Где же мой отец?"Дейч хохочет, Дейч смеется,
Фишман взялся за бока:
И чего малютка хочет
Получить от Губчека?"Твой отец давно в могиле -
Он расстрелян, как бандит,
И сейчас не знаю, право,
Где же даже он зарыт".
Ну и так далее…
В центре "Вертера" - надменный посланец Троцкого шепелявый Яков Блюмкин (Наум Бесстрашный), наведавшийся в Одессу в 1920 году (Катаев хорошо знал Блюмкина и даже написал о нем повесть, сгинувшую в недрах НКВД. Он вспоминал, что после окончательной победы красных "Яшка" появился в городе "с какой-то особой миссией": "Всегда он был чекистом. Ходил в форме, с шевронами").
Но вообще-то, возьмем выше: летом 1920-го в Одессу прибыл сам главный чекист - да, Феликс Дзержинский, который, как сказано в книге 1987 года "…А главное - верность" (сборник воспоминаний "чекистов Одесщины"), "помог одесской губЧК решительными действиями разгромить контрреволюционное белогвардейское и петлюровское подполье, ликвидировать гнезда врангелевского и антантовского шпионажа".
"Слово "Дзержинский" приводило врагов в ужас, - со знанием дела писал Катаев в "Правде" 1936 года к десятилетней годовщине смерти "железного". - Для недобитой русской буржуазии, для бандитов и белогвардейцев, для иностранных контрразведок Дзержинский казался существом вездесущим, всезнающим, неумолимым, как рок, почти мистическим".
И еще одно отступление. Зимой 1934-го Катаев оказался в Ленинграде (как следовало из рассказа 1935 года "Тени"): "Меня повели к одному человеку с двойной фамилией, назначенному к высылке". У этого гонимого "бывшего", когда-то инженера, "за несуразно большие деньги, не торгуясь" он купил графин екатерининской эпохи, "похожий на хрустальную церковь барокко". Покупке (которая выглядела как поощрение) предшествовало чувство опасности - визитер ощутил присутствие "пугающего предмета", хотя и был "не в состоянии его обнаружить": "Я стал осматриваться по сторонам, ища встревожившую меня вещь". И вдруг увидел портрет Дзержинского. "Трудно было ошибиться в значении этой демонстрации… Портрет висел явно для издевательства, к которому трудно было придраться".
"- Будьте уверены, если ситуация изменится, я у вас куплю этот графин за тройную цену.
И я увидел перед собой красиво причесанную, свободно опущенную голову с легкой проседью…
Он так и сказал, просто, с медленной полуулыбкой: "Если изменится ситуация"".
Под конец жизни Катаев в разговоре с журналистом Борисом Панкиным осуждающе назвал Дзержинского "наверняка троцкистом, и уж наверняка - левым эсером". "Это была одна компания", - обронил он о Феликсе Эдмундовиче и Льве Давидовиче.
Незадолго до смерти он сказал юному редактору издательства "Художественная литература" Ольге Новиковой по поводу повести "Уже написан Вертер": "Я же не виноват, что там так было".
В сообщении "от коллегии О.Г.Ч.К." в одесских "Известиях" 26 ноября 1920 года (газета клеилась на улицах, текст набран на оборотной стороне желтого листа неразрезанной табачной бандероли с изображением трезубца и надписью "20 цигарок") читаем про "огромное дело, прошедшее на заседании коллегии губчека 28 октября. По соображениям оперативного характера опубликование этого дела задержалось. Число участников этого дела достигает 194 чел. и представляет собой огромную контрреволюционную организацию, в которой сплелись белополяки, белогвардейцы и петлюровцы".
Для ста человек утвердили приговоры к расстрелу (вина одного из них - "офицер царской армии, уклонившийся от регистрации"), для кого-то - к концлагерю, 79 человек выпущены на свободу "как непричастные к делу".
В списке освобожденных среди прочих значатся вразбивку Валентин Катаев и Евгений Катаев. Повторимся: вероятнее всего, их вина - белое прошлое Валентина. Да и каким боком наш герой мог быть причастен к польскому заговору? Вряд ли через своих любимых англичан… С другой стороны - еще раз спросим: неужели брата взяли только за то, что брат? Впрочем, в списке расстрелянных по этому делу можно увидеть целые семьи - те же Венгржановские…
Непонятно, если Катаев был арестован в марте 1920 года, как его могли обвинять в "заговоре", о котором стало известно в июне? И почему он устроился на работу и публично выступал еще в сентябре, хотя решение коллегии о его освобождении датировано октябрем? По всей видимости, это признаки беспредела и хаоса, сопутствовавших террору.
В мемуаре Михаила Калиновского, именовавшего себя тогдашним "начальником разведки и контрразведки губЧК", изображена авантюрная жизнь подпольщиков: курьеры, явки, переодевания, пароли. Катаев в "Вертере" не отрицал, что некое подобие заговора существовало (а может, это была юношеская игра?): "В собраниях на маяке он не участвовал. Только присутствовал, но не участвовал. И то один лишь раз. Случайно".
Кто этот "он"? Витя Федоров? Но притронуться к "заговору" по касательной могли и автор, и даже Женя Катаев…
А кто же спас? Кто освободил?
По словам сына Катаева, на допросе его узнал Яков Бельский, не только чекист, но художник и литератор, заявивший: "Это не враг, его можно не расстреливать". Отец продолжил общаться с Бельским в столице, где тот работал в "Вечерней Москве". "Мама вспоминает, что Бельский намеревался написать ее портрет. Может быть, это и произошло бы, но чекист Бельский был в конце 1930-х годов арестован своей организацией и уничтожен".
Театральный критик Александр Мацкин рассказал в мемуарах, что в Харькове, где они в середине 1920-х работали с Бельским журналистами, заметил у него в комнате фотографию Катаева со "странной размашистой надписью", смысл которой запомнил: "такой-то вернул мне жизнь". "Бельский, заметив мое удивление, объяснил, что в годы гражданской войны, еще юношей, он стал большим начальником в Одесской ЧК. Катаев же по призыву попал в белую армию, в какой-то роковой момент его посадили, но Бельский пришел к нему на выручку и действительно его спас".
Яков Бельский (Биленкин), как и Катаев, родившийся в 1897-м, в 1919 году был художником-плакатистом в одесском губисполкоме, вероятно, тогда же познакомился с сотрудниками Бюро украинской печати Катаевым и Багрицким (о нем в 1936-м он оставил воспоминания) и скорее всего, посещал вечера "юных поэтов революции". Уже в то время Бельский был секретным сотрудником губернского Особого отдела. За день до деникинского десанта благодаря его провокации были арестованы белогвардейцы-заговорщики полковник Саблин и поручик Марков. После взятия белыми Одессы Бельский пять месяцев скрывался в городе, рискуя жизнью.
В 1920 году после взятия Одессы красными Бельский на службе в ЧК. Он не имел полномочий освобождать арестантов, да и ходатайства за них со стороны сотрудников строго воспрещались.
Под конец жизни в беседе с журналистом Александром Розенбоймом Катаев вспоминал, что однажды в тюрьме появилась какая-то комиссия, и один из ее членов, Туманов, частый посетитель литературных вечеров, узнал его.
Петр Туманов был следователем Одесской ЧК и, вероятно, приятелем Бельского. В июне 1920-го он стал начальником следственно-судебной части губвоенкомата, вынесшей в том же году десятки оправдательных приговоров "военспецам".
Киянская и Фельдман предполагают, что Бельский повлиял на Туманова, добиваясь освобождения Катаева (и его брата).
А в дальнейшем действительно Катаев и Бельский общались сквозь города и годы…
Катаев подарил Одесскому литературному музею фотографию, написав на обороте: "Слева направо Багрицкий, Катаев, Яша Бельский. Какой год - не помню. Это может быть и 25, и 26, а может, даже 31 (хотя вряд ли)". С 1923 года Бельский - замглавреда в "Красном Николаеве" (для литературного приложения "Бурав" писал Катаев). С 1925-го работал в прессе Харькова. С 1930-го - Москва, зам главного в "Крокодиле", где даже печатался с Катаевым в соавторстве. С 1934-го сочинял фельетоны и рисовал карикатуры для "Вечерней Москвы". В 1937-м был взят через месяц после ареста Макса Дейча и расстрелян как "активный участник троцкистско-зиновьевской террористической организации".
Диму в "Вертере" от расстрела спасают, как и автора, через знакомство.
Кто бы ни был избавителем, похоже, Катаева спасло поведение на литературном собрании 1919 года: не зря драл глотку докрасна!
(А вообще, избавителями могли быть оба. И еще кто-то мог быть. В анкете, заполнявшейся бывшими офицерами, графа 17-я гласила: "Кто из ответственных партийных или советских работников знает и может вас рекомендовать".)
Он отсидел в ЧК полгода. В повести "Отец" трижды повторяется срок заключения: "шесть месяцев".
В беседе с журналистом Розенбоймом Катаев подтверждал: был в тюрьме около полугода, сначала - в старом здании ЧК на Екатерининской площади, затем - на улице Маразли. Краевед Лущик, основываясь на тюремных стихах Катаева и анкете, заполненной им на воле, сделал вывод: освобожден он был где-то между 5 и 14 сентября 1920 года. Кстати, пребывание Катаева в тюрьме можно отследить по информации о литературных вечерах в одесских газетах: выступали Багрицкий, Олеша и другие, а потом вдруг снова возник Катаев.
"Все головы повернулись к нему, словно в дверь вошло привидение. Он не придал этому никакого значения и, как всегда, помахал рукой товарищам… Надо было бы не молчать, а радоваться, что его оправдали и выпустили. Но они молчали, и трудно было постигнуть смысл их молчания. Что это? Испуг или недоумение? Может быть, ужас?" ("Уже написан Вертер").
Ему, прошедшему войны, раненому, травленному газом, переболевшему тифом, просидевшему в подвале в ожидании смерти, было всего двадцать три.
Он нес свою тайну сквозь всю жизнь.
В книге "Разбитая жизнь, или Волшебный рог Оберона" он вспоминал детскую игру в войну, и запись эта читается как шифровка. "Мы, "буры", не успели взорвать мост. "Англичане" напали на нас врасплох. "Буры" бежали. Один лишь я попал в плен, и меня привели на горку к английскому коменданту.
- Проклятый бур, теперь ты будешь расстрелян!"
В "Зимнем ветре" Петя Бачей, арестованный корниловцами, переживал то же, что и герой "Отца", арестованный большевиками: "Он сам и отец в эти минуты в его сознании были как бы одним существом, странно разделенным в этом тягостном мире тюремной свечи".
Даже в фантастической повести "Повелитель железа" приговоренный индус расхаживал по своей "смертной камере" в ожидании конца. "Несколько крупных тропических звезд горело среди грубых переплетов единственного окна камеры Рамашандры в темной синеве неба. Ночь тянулась бесконечно".
В "Святом колодце" (1977) немолодой Катаев встречается в Лос-Анджелесе с Зоей Корбул.
"- Когда же мне сказали, что вы расстреляны, я пришла домой, села на диван и окаменела…
- А может быть, это все-таки правда и я давно мертв?!"
Прямо так, два знака: вопросительный и восклицательный.
Дело Федорова
Надо бы сказать отдельно о прототипе героя "Вертера" и о судьбах семьи Федоровых.
Витя Федоров - ровесник Катаева, друг детства. С восьми лет рисовал для газет и журналов. Талантливость карикатур девятилетнего Вити отмечала в записях Муромцева. Ему было двенадцать, когда в Одессе открылась и поехала по стране огромная выставка "Салон" с участием многих мастеров, в отдельном зале "Детские рисунки" были выставлены Витя и та самая Аня Венгржановская.
В июле 1912 года писателя Александра Федорова посетил на его новой даче корреспондент газеты "Южная мысль": "Очень много времени А.М. в настоящее время отдает живописи… целая стена занята его произведениями. Другую стену занимают картины его четырнадцатилетнего сына, обнаруживающего недюжинные способности в живописи. "Соперники" очень мирно уживаются в одной комнате. Отец откровенно заявляет, что произведения сына гораздо лучше его собственных". В той же газете спустя год: "От работ пятнадцатилетнего сына писателя художники в восторге. Юный рисовальщик работает вместе с отцом на мансарде, откуда открывается такой прелестный вид на море". Витя неплохо пел и даже сомневался: быть художником или певцом.
Он поступил в Одесское художественное училище, а в январе 1916 года был мобилизован в армию. На фронте попал в тяжелую артиллерию. Летом 1916-го женился на Надежде Ковалевской, младшей дочери владельца земли, где Федоровы купили себе участок под дачу. Родились сыновья - Леонид в 1917-м и Вадим в 1918-м, которых Катаев в "Вертере" назвал Кириллом и Мефодием.
У Катаева не было такой поддержки и опеки, не было роскошной дачи, он пробивался сам, не рос среди знаменитых и успешных, а постепенно знакомился с ними и, быть может, некоторую свою зависть вложил в уста следователя с лошадиными глазами: "Богатый папаша. Ему ничего не стоит купить своему гениальному вундеркинду ящик пастельных карандашей. Десять рублей - пустяки. Мамочкин сынок будет создавать репинские полотна! Я знаю, перед самой войной папочка возил вас в Санкт-Петербург, пытался по протекции впихнуть вас в Академию художеств. Но вы с треском провалились, только напрасно опозорились". (Приведем в опровержение телеграмму из Петрограда, из Академии художеств в канцелярию Одесского училища: "Виктор Федоров экзамен рисования на архитектуру выдержал".)
Судя по воспоминаниям его близких, в период частой смены властей в Одессе Федоров уклонялся от мобилизации и не участвовал в Гражданской войне ни на одной из сторон.
Вскоре после взятия Одессы в 1920-м большевики установили на Большом Фонтане прожекторную станцию. Красный командир Григорий Котовский, благоволивший семье Федоровых, устроил туда Виктора, его жену Надежду и их друга по фамилии Хрусталев. По воспоминаниям самой Надежды, с ее мужем вступили в контакт "сомнительные личности", предложившие ему заплатить "большую сумму денег за то, что он выведет из строя прожектор, когда в гавань войдет белый десант". Виктор согласился содействовать бесплатно. Он стал связным, как об этом в закрытых архивах ЧК вычитал Никита Брыгин, создававший музей КГБ в Одессе.
Одновременно чекисты вскрыли на прожекторной станции криминальный сговор. Им стало известно, что Хрусталев с помощником за мзду "крышуют" контрабандистов из Болгарии. Тогда на прожекторную станцию под видом моториста устроился тот самый молодой следователь Марк Штаркман, вскоре разоблачивший "шкурников".
Но главное обвинение, конечно, - заговор во главе с неким штабс-капитаном Ярошенко. Возможно, с самого начала все было провокацией, поскольку, как следует из записей Брыгина, чекисты внедрили в ряды "заговорщиков" (а на пике их насчитывалось 200 человек) агента по кличке Николай. Строевой офицер царской и деникинской армий, кавалер двух Георгиевских крестов, весной 1920 года предложивший Одесской ЧК свои услуги по обнаружению офицерских подпольных групп.
Брыгин видел в тех же закрытых архивах его имя, отчество и фамилию, но не назвал их, заметив лишь, что фамилия была "звучной на всю старую Россию".
Эта фраза даже позволила некоторым азартным блогерам предположить: а не о Катаеве ли речь? Сразу вспомнили "За сто тысяч убью кого угодно" и начали сопоставлять: офицер - царский и деникинский, два Георгия, весной 1920-го встал на ноги, уже печатался на всю Россию. Если развивать идею, можно приплести и дальнейшие контакты Катаева с несколькими одесскими чекистами - странно как-то для жертвы.
Мне это кажется вздором. Дело не в гнусности самих подозрений (задача книги - честный и хладнокровный разбор всех сведений), а в том, например, что поскольку речь о звучности именно в "старой России", а не в советской, то наверняка подразумевалась известная аристократическая фамилия. Да и зачем было держать в тюрьме "своего" целых полгода (как и его брата), таскать на допросы, изводить его отца? И не родились бы тогда пронзительные стихи в ожидании казни, перешедшие потом в прозу…
Агент Николай был ключевой фигурой в разоблачении и разгроме организации штабс-капитана Ярошенко (а быть может, и в ее создании). Ярошенко - прототип чудесно спасшегося штабс-капитана Соловьева в "Траве забвенья", где прозаической строкой приводились такие одесские куплеты того времени на мотив песни Вертинского "Три юных пажа покидали навеки свой берег родной": "Три типа тюрьму покидали: эсер, офицер, биржевик. В глазах у них слезы сверкали, и где-то стучал грузовик. Один выходил на свободу, удачно минуя гараж; он продал казенную соду и чей-то чужой экипаж. Другой про себя улыбался, когда его в лагерь вели; он сбытом купюр занимался от шумного света вдали. А третий был штабс-капитаном, он молча поехал в гараж и там был наказан наганом за Врангеля и шпионаж. Кто хочет быть штабс-капитаном, тот может поехать в гараж!"
Но была и другая, более романтическая версия разоблачения - роковая женщина. Эту версию Катаев взял у Сергея Ингулова (Рейзера), неистового большевика, пропагандиста, члена коллегии Одесской ЧК, впоследствии начальника Главлита, расстрелянного в 1938-м. (Между прочим, Ингулов - еще один возможный участник вызволения Катаева.)