Впрочем, похвалы пьесе были скупы, она не проняла строгих ревнителей "передового искусства" и при постановке провалилась в Театре им. Евг. Вахтангова. "О чем свидетельствует наивная пьеса Катаева о колхозе? - строго спрашивал все тот же журнал "На литературном посту". - В лучшем случае (если даже не предполагает никаких халтурных расчетов автора) - здесь недопустимое легкомыслие, взгляд на важнейшие, кардинальные общественные процессы нашего времени "из окна вагона"… "Авангард" в этом смысле - грозное предупреждение, может быть - последнее". "Литературная газета" упрекала героя в авантюризме.
Богемно-рассеянным и по-своему вызывающим получился рассказ 1930 года "На полях романа", пронизанный скепсисом к истовым колхозным организаторам, "советским Левиным", которых, "скрывая неудовольствие", вынужденно посещал гость-эстет, размышлявший все время о героях Толстого - "с улыбкой удовольствия" о Вронском с его "животным началом (ах, как Вронский выигрывает рядом с "наивным" и даже "тошнотворным" Левиным!) и о Стиве Облонском: "Бездельник, обжора, паразит, либеральничающий бюрократ, белая кость, таких расстреливать надо… И расстреливали, - а поди ж ты! - до чего симпатичен и мил!"
Но эпоха брала свое. 2 октября 1930 года Катаев держал речь в клубе "Красная звезда" на вечере, посвященном открытию первого в СССР Государственного часового завода, и читал стихотворный фельетон.
Идея подчинения литературы пролетариату приобретала могучие формы: на фоне индустриализации РАПП выдвинул смелое предложение - теперь рабочий будет для писателя и музой, и первым читателем, и редактором, и цензором. А на самом деле (легко обнаружить) за фигурой токаря, слесаря или фрезеровщика скрывался все тот же бдительный рапповец. Завод "Красный пролетарий" в конце 1930-го взял под свою опеку "группу писателей": Александра Жарова, Александра Безыменского, Иосифа Уткина, Джека Алтаузена, Юрия Олешу, Георгия Никифорова, Валентина Катаева. "Призыв ударников в литературу, - говорилось в сообщении "Литературной газеты", - логически вытекает из всей десятилетней борьбы РАПП за гегемонию пролетарской литературы". В торжественной обстановке подписали договор рабочих с прозаиками и поэтами. Специально созданный рабочий совет должен был обсуждать наиболее крупные их произведения еще до опубликования.
Та же "Литгазета" извещала: "Завод "Красный пролетарий", надеясь в ближайшее время совместно с подшефными писателями выработать конкретные, наиболее целесообразные формы шефства, призывает подшефных товарищей сейчас же, немедленно включиться в жизнь завода, в культурную работу, в реальную борьбу за выполнение пятилетки в четыре года". Дальше - больше: "Приказом заводоуправления за № 157 подшефным писателям были выданы расчетные книжки и табельные номера".
Под рапповское гудение о необходимости "одемьянивания литературы" Катаев начал теснее общаться с Демьяном Бедным.
Лиля Брик ядовито воскликнула в дневнике: "У Катаева альянс с Бедным!" (24 сентября 1930 года).
В 1919 году в вагоне Троцкого Катаеву случайно не удалось познакомиться с "народным стихотворцем". "Пришедшие спросили о Демьяне, и Троцкий сказал, что Демьян Бедный только что заснул после двух суток работы и что будить его нельзя, потому что его силы нужны Республике".
Они познакомились в Москве в начале 1920-х. "Я бывал у него дома", - вспоминал Катаев, подразумевая Кремль. "Он выписывал пропуск - проверяли тогда уже строго, - и я шел по длинному белому коридору, в который выходили разные квартиры - Ворошилова, Молотова, еще кого-то…"
В 1930-м, как ниточка за иголочкой, он следовал за Бедным сначала на Днепрострой, потом на Россельмаш и, наконец, к горе Магнитной на Урале - всё в личном вагоне Демьяна.
О первой поездке в журнале "30 дней" вышел очерк "Пороги", полный художественных красот: "заря наливалась, как вишня"; "туча стала цвета клюквенного киселя с молоком"; "солнце блистало красным леденцом". Снова, как и при визите в сельхозкоммуну "Герольд", Катаев думал о далекой лихой Америке: "Вот тебе и Миргород! Вот тебе и вечера на хуторе близ Диканьки! Америка! Детройт! Слово было найдено. "Детройт!" Индустриальный пейзаж. Так вот оно как будет выглядеть наша "избяная, кондовая, толстозадая", когда через несколько пятилеток покроется сетью таких "детройтов"".
Застраиваемую реку, разумеется, увидели глаза поэта: "Скрученный по рукам и ногам, с серыми волосами, привязанными к кольям, обставленный лестничками, по которым бегали крошечные победители, Днепр корчился, как Гулливер, тяжело дыша и бесплодно напрягая мускулы".
Если из Днепростроя получился плавный и изящный очерк, то из Магнитостроя вышел эксцентричный пульсирующий роман.
"Время, вперед!"
Итак, весной 1931 года Катаев и Бедный отправились на Магнитку.
С XVIII века было известно о железной руде горы Магнитной, но только теперь ее всерьез пустили в дело.
Непрестанный поток рабочих и грузов, бригады, лихорадочный труд в голой степи… Строительство невиданное по размаху, отсылающее к мифам и легендам. "Все в дымах и смерчах, в бегущих пятнах света и тени, все в деревянных башнях и стенах, как Троя, - оно плыло, и курилось, и меркло, и снова плыло движущейся и вместе с тем стоящей на месте немой панорамой". Так писал Катаев в романе "Время, вперед!", который в 1932 году начал выходить в "Красной нови".
Пока же 30 апреля 1931 года московские гости оказались на собрании "актива строительства", где гремел скандал, потеснивший победные речи. Прежнее руководство было смещено за "срыв планов и торможение темпов" еще в январе, однако претензии к работе не только сохранились, но и обострились. Демьян Бедный вклинился в это беспокойное обсуждение, агитируя всех образом богатыря Святогора из русской былины, который пытался превозмочь тягу земную. Навыступавшись и сочинив бодрые плакатные вирши, Демьян засобирался в дорогу. По свидетельствам очевидцев, он растерялся среди стремительной суеты (отчасти шаржем на него стал в романе обалдевший писатель Георгий Васильевич). Катаев попрощался со "старшим товарищем" и выпрыгнул из вагона - решил остаться.
Он пробыл на Магнитке две недели, вернулся в Москву, получил газетно-журнальные "мандаты", снова приехал на стройку и оставался целый год, до весны 1932-го. События были сверхактуальными: за "сотворением гигантов" следила вся страна.
К середине 1931 года на Магнитострое работали 61 712 человек. Катаев жил в вагончике с журналистами. Корреспондент ТАСС Александр Смолян вспоминал: "Очень скоро перестали на него смотреть как на "гастролера", залетную знаменитость… Вместе с нами он бывал на строительных участках, на совещаниях в управлении, вместе с нами выезжал среди ночи на аварийные или пусковые объекты, беседовал с ударниками, интервьюировал инженеров, спорил с противниками "сумасшедших темпов", заполнял записями блокнот…"
На Магнитке Катаев наблюдал бетонщиков Коксохима - бригаду Сагадеева (которого в романе переименует в Ищенко) и их чудовищный рывок, организованный инженером Тамаркиным (прототип главного героя Маргулиеса). 31 мая 1931 года в "Магнитогорском рабочем" вышла коллективная статья очеркистов стройки, подписанная и Катаевым, где сам заголовок "Энтузиазм - плановость - победа" уже содержал в себе, как гора - руду, тему будущего романа. Между тем люди выбивались из сил, не все могли и хотели превращать артели в штурмовые бригады и сражаться, не щадя живота своего, как на фронте. Многие проклинали "неосуществимую скорость". На Сагадеева через несколько дней после его "мирового рекорда" напали, кого-то из "ударников" убили. В местной прессе рассказывалось о расправе над комсомольцем-бригадиром: "…был найден связанным, избитым, с забитым землей ртом и положенным на соломенный мат, который был подожжен".
"Время, вперед!" - это всего один день безумной жизни Магнитостроя. Чтобы не сбиться, Катаев нарисовал на большом листе бумаги циферблат, поминутно расчерченный в соответствии с сюжетом.
Название подарил Маяковский. Катаев встретил его в начале 1930-го на улице, когда тот нес "Марш времени" Мейерхольду, и тут же продекламировал оттуда: "Вперед, время! Время, вперед!"
- Чудесное название для романа - "Время, вперед!", - сказал Катаев.
- Вот вы и напишите. Я романов не пишу.
Одна из ключевых сюжетных линий - конфликт консервативного осмотрительного инженера Налбандова, ошеломленного "темпами" ("слишком нагло подвергали сомнению утверждения иностранных авторитетов и колебали традиции"), и прогрессивного инженера Маргулиеса, который в итоге оказывается прав с "варварской быстротой работы".
Маргулиес звонит по делам среди ночи в Москву, и его жена Катя, ничего не понимая, повторяет: "Я стою босиком в коридоре" (так Катаеву отвечала Анна, когда он по делам звонил ей из Берлина).
Читается и как документ эпохи, и как произведение искусства, щедрое на метафоры, и как призыв сделать Россию сильнее. Пафос: мы больше не Азия, отсталость преодолена. Смонтированный по принципу клипа роман-хроника полон отрывистых, уносимых вихрем фраз. Ветер - вообще, здесь важнее всех, что заметил Шкловский: "Лучший образ в романе - это ветер, ветер, который сквозняками выкидывает легкие портьеры в гостинице, ветер, который превращается в буран".
Цитаты из Сталина Катаев вплетает так же искусно, как потом будет вплетать в свою прозу чужие стихи. "Дети продают на станциях ландыши. Всюду пахнет ландышами. Телеграфный столб плывет тоненькой веточкой ландыша. Маленькая луна белеет в зеленом небе горошиной ландыша. Мы пересекаем Урал". И тут же в эту благодать врывается стенограмма речи вождя. "Прежде всего требуются достаточные природные богатства в стране: железная руда, уголь, нефть, хлеб, хлопок…" И дальше: "Поэт ногтем подчеркнул железную руду". И опять вмешивается Сталин, как впоследствии в катаевскую речь в ЦК: "Задержать темпы - это значит отстать. А отсталых бьют. Но мы не хотим оказаться битыми. Нет, не хотим!"
В статье "Рапорт Семнадцатому" накануне партийного съезда Катаев сообщал: "Между прочим, язык Сталина, точный, ясный, ритмически необычайно богатый, дал мне основную синтаксическую установку… "…Вот почему нельзя нам больше отставать…" Эта темпераментная цитата, органически введенная мною в ткань хроники, и явилась тем ритмическим импульсом, который определил в дальнейшем всю смысловую зарядку и синтаксическую структуру моей хроники".
Но даже в идеологической эпопее главным для Катаева остается как, а не что. Роман под завязку набит метафорами, поэтому тяжкий труд людей и свирепая работа машин зачастую передаются с утонченной манерностью. Паровоз фыркает "маленькими кофейными каплями" нефти, у голых по пояс парней мускулы на спинах блестят, "как бобы", а арматурины, торчащие из "молодого зеленоватого бетона", кажутся "маленькими пучками шпилек". "Время, вперед!" стоит прочитать хотя бы для того, чтобы насладиться стилем.
На строительстве Магнитки присутствует американский инженер, мистер Томас Биксби, прозванный на русский лад Фомой Егоровичем. Автор вместе с американцем, алкоголиком и наркоманом, долго любуется глянцевым журналом с заманчивыми изображениями разных вещей и продуктов, которые так и хочется потребить. Но потом американец узнает из советской газеты, что банк с его деньгами обанкротился, рвет скользкий журнал и принимается за уничтожение всего в номере, включая стулья и зеркальный шкаф: "Вещи бежали от него, как филистимляне. Он их крушил ослиной челюстью стула". Вместе с вещами американец крушит себя и свою идеологию - "вещизма".
Концовка романа - возвращение в начало. Великая стройка потрясла мир, а ландышевая луна по-прежнему светит, и Сталин опять проникает в пейзаж: "В поезде зажглось электричество. Мы движемся, как тень, с запада на восток. Мы возвращаемся с востока на запад, как солнце… "Задержать темпы - это значит отстать. А отсталых бьют. Но мы не хотим оказаться битыми. Нет, не хотим!.. Вот почему нельзя нам больше отставать…" Нельзя! Нельзя! Нельзя!.. На лужайках, среди гор, желтые цветы, пушистые, как утята. Маленькая луна тает в зеленом небе тугой горошиной ландыша".
Финальная глава-посвящение - письмо из парижского кафе запыленной, загнавшей и перегнавшей себя Магнитке. И рядом - образ миловидной Клавы, которая, намаявшись, поняв, что "все здесь чуждо", бросает прораба Корнеева и устремляется к "другому мужу" на юг, туда, где "море, иллюзии какого-то небывалого, нового счастья", но в дороге пишет на стройку любящие письма, переходящие в катаевскую прозу: "Они были вдоль и поперек полны прелестных описаний пейзажа… Они были полны клятв, планов, сожалений, слез и поцелуев".
""Время, вперед!" - произведение, построенное буквально по принципу кино", - говорил Катаев, что очевидно: минимум диалогов, резкая смена кадров, все ужато в жесточайшие временные рамки, но при этом уже здесь - сквозной вопрос: а что есть время? Упоминания его в романе многозначительны: "время летело сквозь них", "вместо остановившегося времени заговорило пространство", "слишком отстающее время", и наконец, нечто новое, первозданное - "город без "шума времени", без медного языка истории".
Как известно, в телепрограмме "Время" заставкой звучала и звучит увертюра Георгия Свиридова "Время, вперед!", написанная в 1965 году для одноименного фильма Михаила Швейцера по роману Катаева (Маргулиеса отменно сыграл Сергей Юрский, прораба Корнеева - Леонид Куравлев). Однако этот роман никак нельзя назвать гимном времени, это гимн тем, кто, сипло понукая, гонит время в яму котлована. Катаев, как и Платонов, уловил утопичную жажду чуда и бессмертия, свойственную ударникам "русского коммунизма". "Время - враг" - можно было бы назвать книгу, словно бы так, задыхаясь, провозглашает взвинченный бегом автор, чтобы позднее, погрузившись в расслабляющую ванну мовизма, выдохнуть: "Времени не существует".
Он был одним из первых, но о стройках написали многие. Вспоминаю названия, и почему-то представляется, что это певцы исполнили по шлягеру для общего альбома: "Соть" Леонова, "Энергия" Гладкова, "Гидроцентраль" Шагинян, "Кара-Бугаз" Паустовского, "День второй" Эренбурга, "Рассказ о великом плане" М. Ильина (Маршак-младший). Трек 1, трек 2, трек 7… Представилось, наверное, не случайно. Те тексты читали и знали массово, как сейчас эстрадные песни.
"Времени, вперед!" доставалось с разных сторон. Рапповцы снисходительно отозвались сквозь губу. В журнале "30 дней" литератор Илья Бачелис, напомнив: Катаев "систематически скатывался к анекдоту, к случайному занимательному наблюдению, к фельетонной характеристике, к мелкой и часто пошлой лирике по всякому поводу", сожалел: "В новом романе очень легко обнаруживаются элементы старой творческой катаевской традиции".
Тот же Шкловский, отметивший у Катаева силу ветра, упрекнул в аляповатости образов, сравнив их с нелепыми плакатами, нарисованными наивной пролетаркой ("неправдоподобный пейзаж Шуры был ближе к делу, чем образы Катаева"), укорил за отсутствие интриги ("роман сюжетно не напряжен") и за недостаточную интересность героев ("герои не круглые, не способные к превращению") и в итоге снисходительно, как учитель, то ли пожурил, а то ли поощрил: "Ошибкой или поступком Катаева является, что он брал тему в лоб и имел в результате удачи не там, где их ждал". Возможно, эта "литгазетная" статья Шкловского "Сюжет и образ" и оказалась в истоке их пожизненно враждебных отношений, что сам критик словно бы предсказал в первых строках: "Если писать о современниках, то количество знакомых, друзей быстро уменьшается и мир вокруг тебя пустеет, как буфет". Правда, за Катаева в "Литературной газете" между делом карающе-трибунно вступился Александр Фадеев. Он разродился манифестом "Старое и новое", явно уступая в изяществе Шкловскому, но зафиксировав: тот "осуждает с позиций формализма революционное и талантливое произведение В. Катаева" и попеняв газете: статья приверженца "буржуазной литературной теории" "не встретила никакой ответной критики со стороны редакции". Да и Горький смилостивился: попросил у Катаева сразу два экземпляра книги. "Второй я пошлю в Нижний Новгород в библиотеку, куда я посылаю хорошие книги", - пародировал горьковское оканье уже престарелый Катаев.
Декадентскую поэтику (Катаев потом признавался, что писал свой ритмизированный текст не без влияния Андрея Белого) почувствовали соперники по "производственному роману" и обвинили автора в непонимании вопросов строительства, романтической слепоте, упоении спортивными состязаниями, бездумном обожествлении скорости. Шагинян взывала к Катаеву: "Вы не учитесь проблеме бетона", Гладков с апломбом специалиста (он еще в 1925-м написал "Цемент") высмеивал "сногсшибательные рекорды на количество замесов" и называл это "энтузиазмом впустую". Сам же Андрей Белый в письме поэту Петру Зайцеву сообщал: "В совершенном восторге от романа В. Катаева "Время, вперед"; непременно прочтите".
А вот Георгия Адамовича в Париже впечатлила именно художественно-выразительная "проблема бетона": "Автор "Время, вперед!" сделал все, что, кажется, возможно было сделать в пределах человеческих сил, чтобы повествование свое оживить. Стоит только сравнить эту хронику с такой благонамеренно-тягучей мертвечиной, как "Гидроцентраль" Мариэтты Шагинян, чтобы удачу Катаева оценить… Это исполнение постороннего, данного свыше, задания. Автор не свободен: он следует агитационным обязательным предписаниям. Но так заразительна и так свежа сила, живущая в нем, что в конце концов ему удается вызвать нетерпеливый интерес даже к бетону. Читаешь - и ловишь себя на беспокойной мысли, что же, побьют рекорд или не побьют?..
Одному французскому писателю на днях передавали при мне содержание этой вещи. Он послушал и сказал:
- Это фетишизм.
Интересно, что слово "фетишизм" мелькнуло уже и в советской критике в связи с катаевской хроникой, - хотя, конечно, тут же вызвало гневные возражения… Действительно, для Катаева бетон - это как бы некое божество, требующее жертв… Катаевские рабочие борются за строительство, как рыцари шли в крестовые походы: дойти в Иерусалим - и умереть; побить мировой рекорд по бетону и как бы раствориться в радостном трепете…"
Роман выпустило крупное нью-йоркское издательство "Фаррар и Рейнгарт". Откликнулись практически все американские рецензенты. Кто-то назвал роман важнее, "чем десяток книг, написанных всякого рода экспертами". "Катаев пишет смело, уверенный в своей правоте", - отмечал обозреватель "Нью-Йорк таймс бук ревью" Питер Монро Джек. "Катаев пишет историю борющихся людей в новой стране", - сообщал в "Нью рипаблик" критик Мальколм Каули.
Как бы то ни было, но прорыв Магнитки стал известен на всю страну: 26 июня 1931 года бригада Галиуллина (в романе - Ханумов) выдала за смену рекордное количество замесов бетона. Кстати, первая глава в катаевском романе была пропущена, превратившись в эпилог, не из кокетства, а по той причине, что качество бетона стало понятно лишь через неделю. Да и скорость строительства всего комбината оказалась рекордной.