Эрдман предпочел ипподром вождю, и, может быть, благодаря этому с ним на встрече у Горького не случилось скандала, который тенью лег бы и на похлопотавшего Катаева. Зато Сталин оттянулся на Бухарине, допрашивал, дергая за бородку и время от времени замечая: "Врешь!" Николай Эрдман вместе с соавтором (в том числе по басням) Владимиром Массом был арестован в Гагре в 1933-м во время съемок фильма "Веселые ребята", отправлен, как и Масс, в ссылку на три года в Сибирь, годами не мог вернуться в Москву. Говорят, Качалов всю жизнь винил себя за ту необдуманную декламацию. Правда, позже Эрдман стал лауреатом Сталинской премии.
В ночь с 8 на 9 ноября 1932 года застрелилась жена Сталина 31-летняя Надежда Аллилуева. Катаев подписал письмо писателей, появившееся 17 ноября в "Литературной газете":
"Дорогой т. Сталин!
Трудно найти такие слова соболезнования, которые могли бы выразить чувство собственной нашей утраты… Мы готовы отдать свои жизни…" Среди подписантов были Олеша, Шкловский, Ильф, Петров, Багрицкий. Многим (Никифоров, Пильняк, Киршон, Кольцов, Авербах, Буданцев, Динамов, Селивановский) через несколько лет во время репрессий действительно пришлось отдать свои жизни. Рядом было напечатано отдельное заявление Пастернака: "Присоединяюсь к чувству товарищей. Накануне глубоко и упорно думал о Сталине; как художник - впервые. Утром прочел известъе. Потрясен так, точно был рядом, жил и видел".
В 1932 году Катаева взяли в штат газеты "Правда", и это было симптомом падения РАППа, - писал фельетоны, небольшие рассказы, привозил очерки из частых командировок. Одновременно в "Правде" начали печататься Ильф и Петров, Леонов, Никулин, драматург Александр Афиногенов.
Катаев продолжал публиковаться повсеместно - например в "Крокодиле", десятилетию которого, совпавшему с катаевским стажем, Василий Лебедев-Кумач посвятил в том 1932-м такие вирши:
Пришли Катаев и Кольцов,
Пришли Демьян и Маяковский -
И "Крокодил" в конце концов
Стал Главсатирою московской.
"А о простоте он говорил метафорами"
В первом номере "Литературной газеты" за 1933 год появилась статья Виктора Шкловского "Юго-Запад", в которой провозглашалось: "Город, когда-то бывший городом анекдотов, город русских левантинцев, юго-запад России, который для начала XX века был тем, чем были для XVII–XVIII веков Астрахань и Архангельск, город Одесса стал центром новой литературной школы". Шкловский писал о стихах и прозе одесситов, вычисляя их общий культурный код (ориентированность на Запад, на "заморскую" сюжетность) и замечая особый темперамент. Развивая эту мысль, можно вообще разделить русскую литературу - на речную и морскую: прохладно-пресную "классичную" и разогрето-соленую "модернистскую".
"Валентин Катаев хотел быть учеником Бунина, но в прозаических вещах он скорее ученик Александра Грина… - судил Шкловский. - Катаев в ранних рассказах работал на условном материале, создавая роман приключения, левантинский роман о плутах, которые похожи друг на друга во всем мире, во всяком случае в мире Средиземного моря". Критик объявлял вторичностъ сюжета "Двенадцати стульев" по отношению к рассказу Конан Дойла "Шесть Наполеонов" и несколько высокомерно отзывался о художественных способностях Катаева, который "хорош не там, где он старается".
Впрочем, всего через несколько месяцев после шума негодующих 29 апреля 1933 года в той же "Литературке" появилось "Письмо в редакцию" Шкловского, начинавшееся словами: "Я хочу в точной форме снять свою статью "Юго-Запад". В основе этой статьи лежит ориентация на Запад, причем на Запад, воспринятый не критически. Не переработанный с точки зрения рабочего класса".
17 мая 1933 года в "Литературной газете" вышла статья Вл. Соболева "Изгнание метафоры", где гиперписучий Катаев неожиданно предстал растерянным и бессильным: "Придя в редакцию "Литгазеты", Валентин Катаев битый час просидел в углу на диване, уткнув подбородок в воротник пальто. Просидел молча, не проронив ни слова, как сидят в приемной у зубного врача… И когда Катаев ушел (даже, кажется, не попрощавшись), в комнате заговорили о "муках творчества", о том, что Катаев сегодня "зол, как чорт" и что зол он по причине производственных своих неудач".
Очень вероятно, что поводом для этого текста и правда стали литературные сомнения и соображения (поиск стиля), а не политические ухищрения (хотя катаевское намерение писать для миллионов, а не для эстетов звучало как идеологическая заявка).
Соболев упрекал Катаева в отсутствии нескольких обещанных произведений: "Прошли три года. Прошли пять лет. Ни пьеса, ни роман не написаны", а тот не перечил, подтверждал: "Мы пишем позорно мало. Рекордно мало… - и даже прибавлял: - Все, что я написал до сих пор, абсолютно, совершенно ни в какой мере меня не удовлетворяет". Увлекшись самоедством, он принимался закусывать приятелями: "Большое преступление со стороны Бабеля, такого талантливого писателя, большое преступление - и перед читателем, и перед литературой - за все время написать десяток печатных листов…" - и с особенным аппетитом набрасывался на тех, кого называл "советскими декадентами", так что сказанное можно толковать и как раздраженную горячечную критику, и как расчетливое "отмежевание": "Некоторые следы декадентства - у Леонова. Весь в декадентстве - Олеша, весь - Вишневский… Проза Мандельштама - проза декадента. Я хочу сказать об Олеше, потому что часто думаю об этом талантливом, но - пусть будет резко! - малокультурном писателе. Смотрите: Олеша нигде не переведен. Разве только случайно кто полюбопытствовал. Это писатель, который не выйдет за пределы одного языка. Олешу не переведут, ибо в Париже - к примеру, в Париже - он выглядел бы провинциалом. Там дети говорят метафорами Олеши, и часто говорят лучше Олеши. Там рядовые журналисты приносят в газету десятифранковые заметки с метафорами Олеши".
(Много позднее Катаев, наоборот, ставил Олеше в заслугу то, что его метафоричность "доходит до примитивной, почти кухонной простоты".)
"Сейчас Валентину Катаеву трудно как никогда", - замечал Соболев.
"Простота - наивысшая сложность, - распинался Катаев, выхаживая по комнате. - У меня сейчас переходный период… Я хочу изгнать из романа метафору, этот капустный кочан, эту словесную луковицу, в которой "триста одежек и все без застежек" и в которой вместо сердцевины - пустота".
Однако Соболев нежно язвил в финале: "А о простоте, - подумал собеседник, глядя вслед, - он говорил метафорами".
29 мая там же Соболев опубликовал текст "Гуляя по саду…" - разговор с Олешей, тоже растерянным, но смеющимся. ""У меня рак воображения… Посвящаю свою имитацию глубокомыслия Валентину Катаеву"… Это "посвящается Катаеву" Олеша произносит всякий раз, когда метафоричная напряженность речи готова оборваться под собственной тяжестью. Валентин Катаев… вызвал в этом неисправимом "изобретателе" прилив торжествующей, почти злорадной "метафороносной" энергии".
"Мы с Олешей друг с другом были беспощадны, - вспоминал 81-летний Катаев. - Не стеснялись в выражениях и не сердились. То, что мы говорили, сейчас сказать кому-то - это был бы скандал".
Первые рывки в сторону были предприняты Олешей еще в 1928-м (издевка над катаевской драматургией)… Разрасталось то соперничество, о котором оба потом так выразительно написали. "Может быть, судьбой с самого начала нам было предназначено стать вечными друзьями-соперниками или даже влюбленными друг в друга врагами", - писал Катаев. "По середине Горького в ЗИМе, как в огромной лакированной комнате, прокатил Катаев, - спустя годы поверял дневнику Олеша. - Я склонен забыть свою злобу против него. Кажется, он пишет сейчас лучше всех".
По мнению критика Сергея Белякова, уже в 1920-е годы у Олеши "накапливались раздражение, вызванная завистью ненависть к автору "Растратчиков"". Критик даже (весьма спорно) предполагает, что прототипом энергичного, хохочущего "колбасника" Бабичева в "Зависти" был именно Катаев, который "буквально всюду опережал Олешу". Того же мнения придерживается и литературовед Мария Литовская: Олешу злил "высокий, красивый, деятельный "колбасник"… которому все плывет в руки…". "Взаимная зависть крепче, чем любовь, всю жизнь привязывала нас друг к другу начиная с юности", - откровенно признавал Катаев.
5 июня в "Литературной газете" появилась заметка Шкловского "Простота - закономерность": "Путешественники часто ошибаются. Я думаю, что метафоры французского мальчугана неожиданнее для Катаева, он всякую метафору языка приписывает говорящему. И на каждого говорящего француза приходится очень много метафор. Но дело не в этом. Дело, конечно, в том, что ошибка Катаева направленная. Катаев отказывается от метафор Олеши, сам уходя от метафор", - направленность "подкалывающего" острия статьи на Катаева очевидна при всей многозначительной смутности фраз. Шкловский вспоминал писателя середины XIX века Александра Вельтмана, написавшего "Неистового Роланда", близкого по сюжету гоголевскому "Ревизору": "Весь Вельтман, у которого форма не была законом построения произведения, весь Вельтман распался, не уцелел. Мы должны говорить о реализме формы… Метафоры Валентина Катаева в романе "Время, вперед!" не реалистичны". Но задевал Шкловский и Олешу: "Конец "Зависти" распадается. Это сюжет Вельтмана, а не сюжет Гоголя".
Летом 1932 года на одном из писательских совещаний влиятельный литературовед Сергей Динамов отнес Катаева к авторам, "которые занимаются кабинетным творчеством и пухнут на своем таланте", и добавил: "Олеша, Валентин Катаев, они стали писать лучше, но жизнь стали знать меньше".
Зато одобрение Катаев получил из Парижа, где в газете "Последние новости" Георгий Адамович оценил его стремление отделить "приторное" от "сладкого", но и подвел под оброненные Катаевым слова обширную теоретическую базу:
"Первое слово - "первая ласточка" - пришло не от него [Олеши] и не от Пастернака, а от беспечного, но, кажется, одаренного острым чутьем Вал. Катаева. Не так давно в московской "Литературной газете" была помещена интересная беседа с ним… Катаев усомнился в ценности и значении метафор. Для советского литератора это почти подвиг… Было много школ, много направлений, много "измов" в России за последние годы: на все посягали они, но метафоры коснуться не смели. Катаев первый заметил то, что рано или поздно открывается всякому художнику: образ не есть основа искусства, а метафора - и подавно. (У Пушкина метафор мало, Надсон же весь в "цепях рабства" и "чертогах мечты".) И сразу вместо душной олешевской изысканности и чуть-чуть нелепой пастернаковской пестроты стали видны необозримые возможности слова, освобожденного в своей прямой, непосредственной силе. Есть разница между сладостью и приторностью. Катаева, очевидно, мутит от того, что К. Леонтьев называл "гипертрофией художественности", рассчитанной на детей или на дикарей. Ему хочется прозы поскромнее, побледнее, построже, ему хочется искусства, которое уходило бы "концами в воду", а не кокетничало бы своей принаряженностью. В России у него, вероятно, найдутся единомышленники и с каждым годом их будет все больше".
Сама идея освобождения искусства от "принаряженности" чем-то напоминает о позднем мовизме Катаева, и все же замечу: он до конца дней своих (вопреки чаяниям Адамовича) остался обильно метафоричен.
…Ровно через три месяца после "потерянных признаний" в "Литературной газете" 17 августа 1933-го он нашел себя в поездке по Беломорканалу.
На Беломорканале
Беломорско-Балтийский канал был построен между 1931 и 1933 годами в рекордно короткий срок силами заключенных. Путь из Ленинграда в Архангельск сократился в разы. Это было первое в СССР полностью лагерное строительство.
Еще во время Северной войны у Петра I возникла идея судоходного канала, а в XIX веке были разработаны четыре подробных проекта его создания, признанные царским правительством слишком сложными и дорогостоящими.
Беломорканал официально открылся 2 августа 1933 года. 17 августа на экскурсию по каналу на пароходе из Ленинграда отправились 120 писателей, среди них - Валентин Катаев. По согласованию со Сталиным поездка была организована Горьким, 25 августа он выступил в Дмитрове в клубе перед ударниками и возглавил писательский ужин в доме одного из видных чекистов, начальника Беломорстроя Лазаря Когана. Под редакцией Горького вышла коллективная книга "Беломорско-Балтийский канал имени Сталина. История строительства", где он написал первую и заключительную главы ("Правда социализма" и "Первый опыт").
Писатель Александр Авдеенко уже в перестройку в своих воспоминаниях рассказал о чувстве подъема ("удостоен высокой чести"), которое испытал, получив от Горького приглашение посетить Беломорканал, о сборах в Москве во дворе клуба писателей: "Вера Инбер, изящная и хрупкая, словно куколка… Илья Ильф и Евгений Петров, неразлучные, как и на обложках своих книг… Кудрявый, белокурый, с пухлыми губами, с дерзким и веселым взглядом поэт Павел Васильев… Тихий и скромный, с лукавой улыбкой мудреца на юном лице Михаил Светлов…" А был еще и Зощенко, написавший в лагерной книге целую главу "История одной перековки". Михаил Пришвин, побывавший на Беломоре месяцем ранее, сочинил роман-сказку "Осударева дорога", наложив Петровскую эпоху на сталинскую. Андрей Платонов просился туда, обещал написать книгу, но не взяли…
А вот Николай Клюев в то же время писал:
То беломорский смерть-канал,
Его Акимушка копал,
С Ветлуги Пров да тетка Фекла.
Великороссия промокла
Под красным ливнем до костей
И слезы скрыла от людей…
Многих из писателей-экскурсантов вскоре перемололо - тот же Павел Васильев, Борис Пильняк, Бруно Ясенский, бывший князь "евразиец" Дмитрий Святополк-Мирский… В 1937-м книгу изъяли из магазинов и библиотек - "командиры подвига" оказались "врагами народа": были расстреляны недавний глава НКВД Генрих Ягода, начальник Беломорстроя Лазарь Коган, начальник ГУЛАГа Матвей Берман. Расстреляли и оставшихся (после смерти Горького) редакторов книги - Авербаха и начальника Белбалтлага Семена Фирина.
Именно Фирин напутствовал писателей ("Пожалуйста, смотрите все, что угодно. Разговаривайте с любым каналоармейцем") и сопровождал в путешествии.
"С той минуты, как мы стали гостями чекистов, для нас начался полный коммунизм, - вспоминал Авдеенко. - Едим и пьем по потребностям, ни за что не платим. Копченые колбасы. Сыры. Икра. Фрукты. Шоколад. Вина. Коньяк… Происходит грандиозный прием, подготовленный чекистами для писателей… Официанты величественны, как лорды… Даже Алексей Толстой, тамада застолья, выглядит скромнее, чем они".
Немецкий историк Иоахим Клейн в своем исследовании "Беломорканал: Литература и пропаганда в сталинское время" отзывается об использовании труда заключенных так: "Подобная практика существовала и в других странах, например, chain gangs в США" и называет обратную сторону "произвола и эксплуатации" - "лагерную педагогику": "В Белбалтлаге существовали многочисленные культурные учреждения - музей, театр, симфонический оркестр, лагерная газета. Она носила программное название "Перековка": ее задачей было перевоспитать заключенных Белбалтлага в лояльных советских граждан". 5 августа 1933 года газета "Правда" сообщила: 500 заключенных освобождены и восстановлены в гражданских правах, до этого досрочно освобождены 12 484 заключенных (среди них - ученый Дмитрий Лихачев), сокращены сроки заключения 59 516 заключенным.
Несомненно, важнейшей задачей экскурсантов было знакомство с "новым" перевоспитанным человеком, заключенным-каналоармейцем (отсюда слово "зэк", придуманное Коганом). Одним из встреченных писателями зэков оказался знакомый им поэт Сергей Алымов, автор песни "По долинам и по взгорьям", которому вскоре скостили срок и доверили стать соавтором книги. "Сережу прислали таскать тачку по долинам и по взгорьям", - пошутил поэт Александр Безыменский, все засмеялись, а поэт-песенник заплакал.
Авдеенко пересказывал разговор писателей с инженером, хваставшим масштабом как внешних, так и внутренних свершений: "Перековать разнузданных, оголтелых, ожесточенных разгильдяев в армию тружеников! Задача для титанов", но затем признавшим, что он и сам зэк: "Произошло недоразумение, товарищи".
"Инженер ушел на безлюдную корму. Мы проводили его взглядами".
И тут благоговейную паузу прервал циничный комментарий того, кто, пережив в Одессе неоднократную смену властей, быть может, болезненнее всех чувствовал абсурд положения "перековавшегося".
"В напряженной тишине слышится чуть хрипловатый, насмешливый голос Катаева:
- Н-да!.. Черный ветер, белый снег. - Он дернул шеей, наклонил голову к плечу, будто конь, просящий поводья. - Пахнет хлебным романом, братцы! Уж кто-кто, а я, одессит, хорошо разбираюсь в острых приправах".
Мол, мели Емеля, да и чего переживать - на таком сюжете можно неплохо заработать…
Авдеенко продолжал: "Вот писатель, покоривший мое сердце… Катаев шумливый, все время навеселе. Щурится. Разговаривает резко. Нетерпеливо слушает других, часто перебивает. Во всем прежде всего видит смешную сторону. Когда я попытался пропеть дифирамб в честь его книги, он бесцеремонно оборвал меня:
- Разоряетесь, шер ами, мне нечем оплатить ваше низкопоклонство".
Не была ли эта хмельная клоунада - защитной реакцией? Понимал ли Катаев, что от экскурсантов требуется, по выражению Солженицына, "впервые в русской литературе восславить рабский труд"? Или испытал головокружение от грандиозности стройки, поверил в гуманность надсмотрщиков и чудесный катарсис подневольных?
Критик Виктория Шохина предположила даже, что своего Наума Бесстрашного в "Вертере" Катаев писал не только с Блюмкина, но и с чекистов, руководивших Беломорканалом.