Крикливо и совсем уж бестолково батальон все-таки подняли двумя цепями (почти как в гражданскую!). Цепи двинулись вперед, но тут же были встречены пулеметами врага - чтоб им всем… Пулеметов снова стало два! Цепи тут же, с завидной сноровкой, залегли и без всяких команд откатились на более или менее безопасные исходные линии. Появились раненые… Кто поумней, стали быстро окапываться, да и противник почему-то перестал стрелять. Будто сам испугался. Только справа в отдалении что-то бабахнуло. В небе вспыхивали и гасли осветительные ракеты, послышались отдаленные хлесткие автоматные очереди (немецкие, их нетрудно отличить от наших), какие-то хлопки, разрывы. Потом стихло… Вскоре прибежал один из той семерки. Это они, оказывается, там справа, все-таки доползли до окопов вражеского охранения. Что делать дальше, не знали. Сработала привычка - собрались в кучу, чтобы посоветоваться… Их осветили ракетами, забросали гранатами и обстреляли из автоматов.
Все, кто слышал этот рассказ, понимали нелепость, непоправимость происшедшего.
Майор словно протрезвел и все повторял:
- Ну?.. Ну?! А дальше что?!
- Дальше ничего, - произнес седьмой, опустился на землю возле перевернутой телеги и в голос заплакал.
Майор брезгливо выругался, сплюнул, мол, вот с кем приходится воевать, и отошел подальше. Так далеко, чтобы его вовсе не было видно. Старков двинулся было за ним, но остановился, наверное, майор отливал…
На фронте из кучи нелепостей вырастают большие беды - никто не спросил уцелевшего, как ему удалось выбраться из-под огня? И почему он никого из раненых не приволок?.. Но тот твердил: "Они все убиты. Они все убиты… Убиты…" - словно ощупал каждого и приложил ухо к сердцу.
Мы догадались, что он был где-то в стороне. Никто не верил в подробности, которые он рассказывал, но все поняли, что остальные шесть не вернутся…
Им, новичкам, казалось, что они заколдованы, будут жить вечно, а умирать суждено другим, специально для этого предназначенным. И вот шестеро таких заколдованных получили свои пули, осколки и лежат на заколдованной земле. Их больше нет.
Все это, как оказалось, была отвлекающая операция, громко названная - разведка боем! Только ведь никакой разведки не было. И никакого боя - была мельтешня, неразбериха, раненые и убитые… Но в эту ночь танковый корпус совсем в другом месте нанес сокрушительный удар по войскам противника, и наша танковая армия наконец-то врезалась в его оборону, и началось долгожданное наступление. Передовые части перерезали дорогу Орел-Брянск, и враг стал нести действительно тяжелые потери.
Батальонный доктор
Балаган всей этой длинной ночи - чтоб ей… и ему… и всем им… - подкатывал к концу. Начало понемногу светать.
Майор поставил ногу на днище коляски, для водителя жест означал "сразу вперед!" - этот лихой прием он у генерала подцепил (тот обычно кричал: "Не сметану - командарма возишь!"). Мотоцикл взревел (что вовсе не требовалось), сорвался с места, майор ловко, в одно движение плюхнулся на сиденье и укрылся брезентовым фартуком; Старков еле успел махнуть длинной ногой, сильно ударился задницей о седло - дробно подпрыгивал позади водителя.
Батальон перекатывался в новый район сосредоточения. Мне было предписано двигаться замыкающим, как говорится, заметать хвосты. Санитарная машина с доктором оставалась со мной. Мало ли что!..
- Ттты-ы-ы что, не понимаешь? Э-э-то не случайность! - Идельчик никогда раньше не заикался. - Ссначала тебя, потом меня. Одного за другим без всякого толка!.. - Доктор Саша захлебывался. - Ты хоть там кого-то шарахнул, а я даже пистолета из кобуры не вынул. Зз-забыл!
Идельчик был хоть и молодой, но обладал определенной массой медицинской солидности, и не в живом весе, не в фигуре, а в общем облике - прирожденный доктор. А сейчас его заикания, растяжки и затыки, больше походили на какую-то нарочную детскую игру.
Я все-таки возразил:
- Подъехал бы кто-нибудь другой, майор сунул бы туда другого. Это случайное совпадение.
- Не-е-е говори гглупости! Он же Старкова туда не сунул?!
- Перестань заикаться! Не только Старкова, но и сам туда угодил…
Обычно с передовой мотоциклисты уносились вихрем, чтобы в последний момент не угодить под взрыв снаряда, мины или пулеметную очередь, а тут отъезжали небольшими группами, показно, лениво и мрачно. Раненых давно отправили на штабном автобусе и в грузовике с автоматчиками. А вот с убитыми было хуже…
- Это что зза дырка у тебя в ррремне? - неожиданно спросил Идельчик.
Действительно, в новом скрипучем поясном ремне оказалась маленькая дырочка. Расстегнули, повернули, проверили - пуля наискосок пробила толстую кожу и лежала справа под боком, почти не повредив добротную английскую ткань гимнастерки.
- А я и не заметил. Протаскал ее, курву-лапочку, всю ночь. - Пуля мерцала, словно сигналила. - И ничуть не деформировалась… Забавно.
- Вот видишь? - сказал Идельчик.
- А шестеро совсем не вернулись.
- Их что, до сих пор оттуда не вынесли? - удивился доктор.
- Немцы не подпускают.
- А майор все равно сволочь.
- Но что касается тебя и меня, тут специального умысла не было. Так - балдизм.
- Как знаешь. - Идельчик набычился и выговорил - Был!.. Был умысел. Ты еще убедишься…
- Я тебе советую, доктор: не смей так думать. Очень прошу - не смей.
Это была беседа - на рассвете, в открытом поле, в августе сорок третьего, где-то между Орлом и Брянском. Дул легкий ветерок, и в обозримом пространстве не наблюдалось начальства.
Специальная группа автоматчиков должна была вынести убитых. А нам ждать их возвращения. Рассвет - вот он, автоматчиков нет.
- Это надо додуматься, - талдычил Идельчик, - батальон болтается черт знает где, а разбитую санитарную машину бросают в атаку!
- Ну уж, прямо в атаку?!
- Свою иронию ты мог бы заткнуть знаешь куда?! - Идельчик нахохлился. - Вон они… - произнес он не меняя интонации.
Из-за бугра в лощину волокли на плащ-палатках убитых.
- Все шесть… - сказал доктор.
На этот раз обошлось без выстрелов. Немцев в охранении не оказалось, они перед самым рассветом просто смылись, а мы остались с носом, хоть и победители. Ведь врага надо бить как раз в момент отхода.
Врач осматривал убитых, указывал пальцем раны, что-то бурчал по-латыни. Переворачивать погибших ему помогали санитары и автоматчики. Убитые уже не были теми добровольцами, что сами вызвались и ушли в молочную тьму за неведомым "языком". Они стали холодными и чужими. Между теми и этими не было ощутимой связи - еще в полночь они были шесть добровольцев!
И не все молодые, трое из них были отцы семейств.
- Каждый имеет хоть одну смертельную рану. Все шесть убиты в бою, - произнес Идельчик четко, словно диктовал протокол.
Он-то понимал, чуть что - на седьмого свалят все беды этой ночи и главным доказательством его вины будет то, что он остался жив.
Всех погрузили в бортовую полуторку: и тех, кого выволакивали, и тех, кто выволакивал, - они сами были еле живы.
Пора было сматываться из этой пустоты в какую-то другую.
Вкус горечи во рту не проходил, словно меня полынью обкормили.
- Скажи, Саша, мы долго еще будем уступать всё подряд нашим негодяям? - Я знал, что вопросец трибунальный с вышкой и заменой штрафбатом.
- Вот именно, это тебе не Исетский пивзавод (в клубе Верхнеисетского завода формировался наш батальон). Тут ты пятью сутками ареста не отделаешься, - Идельчик как бы отстранялся от разговора.
- Вспомни, как тихо подвывали: "Погоди, вот доберемся до фронта! Там мы им ничего не уступим…" Теперь что? Будем ждать победы?
- Знаешь, вот с этими заявлениями, пппожалуйста, полегче.
- Наше дело дрянь, мы все откладываем главное на потом. Да мы не разведка - мы сопли в томате. Опять их упустили. - Я имел в виду смывшихся от нас немцев. - А это все он! Подумаешь, бывший адъютант какого-то секретного генерала. Ни хрена не умеет, только хорохорится и выставляет свои перья! Наших убивают, а мы, видите ли, учимся, учимся. Учимся! Чему?!
- Вот это речуга! Опомнись. Майор передушит здесь всех вас. Как кур! - Он уже решительно отделил себя от нас, горемычных. - Всех, кто не смотрит ему в рот. Не восхищается! Не живет по его закону самонасыщения. Кровосос!.. Он же профессиональный холуй. И не пожалеет никого ради…
- Если по одному - обязательно передушит.
- Идеалист херов! Нннеисправимый…
- Если бы ты слышал, как его чихвостили в штабе корпуса - шерсть клочьями летела.
- А мне ппплевать на его шерсть, - он снова стал заикаться. - Когда по моей санитарке врезали из ппу-лемета, меня озарило! Я сразу все понял: он лезет в гггерои!.. Ввв оппсихованные герои. Вокруг будет много-много трупов. Самых бестолковых трупов в мире.
- А что, есть толковые? Я что-то не видел… Саша, почему мы все время уступаем негодяям? - Я настаивал на своем.
- Ты что?.. Того?! У него в руках сила, власть и этот хлюст Старков! Они согнут тебя в бараний рог раньше, чем ты успеешь… А я уйду. Не участвую в этом балагане… Мне уже предлагали.
- Не могут же все куда-нибудь уйти? Нельзя все время уступать…
- Бе-бе-бе, бе-бе-бе! - передразнил меня Идельчик. - Ты что имеешь в виду, когда говоришь о наших негодяях?
Одним ходом он загнал меня в угол. Я не знал, что ответить: начал выкручиваться и, конечно, материться.
- Ну, как сказать?.. Все эти… В тылу… и у нас здесь… - То, что без слов казалось яснее ясного, вдруг стало почти необъяснимым.
- Ну-ну… рожай.
- Погоди. Мы все… - Я пытался выговорить то, что никак не складывалось в фразу.
- Кто все?.. Где они - все?
- Ну мы - вот ты, я и ребята… Думали, доберемся до фронта, покончим с фашистами и все увидят, кто мы такие есть! И сразу станет видно, кто наши негодяи. Война отделит одних от других. Огнем!
- Но здесь оказались все вместе - в одной куче, - резонно произнес Идельчик.
- Постой. Здесь все должно проясниться или должно начать проясняться… И все увидят, что без справедливости, без этого разделения, мы все погибнем в этой общей помойке. В этом дерьме… - Я хоть что-то высказал.
- Мы воюем с фашистами, а гибнут не только от их рук и снарядов, но и от своих. От своих!
- Вот я и говорю…
- Для меня "наши негодяи" сегодня - этот прыщ майор и его прицеп Старков. А если точнее, то Старков и его прицеп майор!
- А я что говорю?.. Нельзя уступать нашим негодяям! - Казалось, мы оба взмокли от напряжения.
- Намотай себе на что-нибудь и никогда больше не повторяй этих слов, - сказал Идельчик. - А если невмоготу, то сделай такое одолжение: трепись не в моем присутствии. Пожалуйста!
- Извини, но я-то буду воевать здесь.
Идельчик еще больше ссутулился, глянул исподлобья и спросил:
- С кем? - Его глаза уже смеялись, он подначивал меня.
- С ними (я имел в виду фашистов, и доктор меня понял). С НИМ (я имел в виду майора), с его ПРИЦЕПОМ (я имел в виду уполномоченного СМЕРШ младшего лейтенанта Старкова). С самим собой… И с тобой! - добавил я.
Ну, нельзя же все время всерьез, Идельчик рассмеялся и сразу перестал сутулиться.
- Гляди. Не промахнись. Поверь моему диагностическому чутью: он отвратительно мстителен. И потом, не смей смотреть на него так.
- Как "так"?
- А так, что его наизнанку выворачивает. Я же вижу.
Нам давно пора мотать отсюда, а мы все сидим и сидим. Хоть бы кто-нибудь подтолкнул… А то вот-вот взойдет солнце и распахнется небесная канцелярия, - а с неба только бомбы сыпятся… Но ехать опять туда не хочется. Там сейчас будут хоронить и произносить слова…
- Саша! Доктор! А почему ты Са-ша? - сам не знаю, почему спросил, наверное, просто чтобы не ехать.
- Ах, какой любопытный… Дома меня звали Салик. Потому что я Самуил. Значит - Са". А "Ша" вместо "Ха" - потому что я еще Хаимович. И несмотря на то что Самуил это великий пророк, а Хаим - значит сама Жизнь, я СаШа. И все только для того, чтобы не смущать слух отважных воинов здесь и разных прохиндеев в тылу. У вас еще какие-нибудь вопросы есть?
- Вопросов нет, - ответил я. - Хотя вся эта словесная чехарда мне не нравится, Салик.
- Ничем не могу помочь, - пожал плечами Идельчик.
Я действительно предпочитал и Пророков и Жизнь каждого на своем месте и под своими собственными именами.
К этой теме мы больше не возвращались.
Родом Саша Идельчик был из небольшого местечка в Белоруссии, учился в медицинском институте. Как только началась война, ввели ускоренный курс и уже в эвакуации (кажется, в Куйбышевской академии) выпустили их старшими лейтенантами медицинской службы с правом занимания должности военного врача.
"Грубый материалист и циник!" - так его честили в нашей офицерской компании. Он любил щеголять латинскими словечками и рассуждал обо всем на свете чуть утрированно, впрямую, вроде бы называл вещи своими именами. В поступках же был осмотрителен и, случалось, одергивал нашу братию, да и меня, от излишних откровенностей, вырывавшихся из нас в минуты особой запальчивости или в подпитии. Но все его здравомыслие рушилось, едва речь заходила о некоей Долли (которая, увы, была замужем). Тут Саша мутнел и начинал изъясняться междометиями. Скорее всего эту Долли у него увели из-под носа в самом начале войны.
Он все еще на что-то надеялся, то начинал писать ей письма, одно за одним, в эвакуацию, то совсем переставал писать и заявлял, что с этим затмением покончено!.. О ее муже он старался не говорить, хотя тот был, кажется, его многолетним приятелем. Как правило, Идельчик обозначал этот маловажный персонаж местоимениями "он", "его", "ему".
Портрет Долли тонул в неопределенных очертаниях, но постепенно вырисовывалась женщина небольшого роста, с выразительными формами, кокетливая и, разумеется, дьявольски неотразимая. Конечно, с некоей затаенностью - гордячка. Одним словом - Долли!
На развилке дорог нам встретилась санитарная машина одной из танковых бригад, наполненная ранеными. Идельчик остановил машину, наскоро осмотрел всех.
- Кто отправлял машину? - тихо спросил сопровождающую.
- Старший лейтенант медицинской службы Тардиани, - ответила санинструктор.
- Разве он вам не говорил, что раненного в живот надо перевозить с согнутыми в коленях ногами?.. - Сам перехватил солдатским ремнем обе ноги, согнул их в коленях, конец ремня вложил в руки тяжелораненого. - Придерживай. И не отпускай!.. Вот так. Молодец. - Потом опять тихо санинструктору: - А то кишки наружу вывалятся. Езжайте поаккуратнее и сдайте его побыстрее. Первым.
Санитарная укатила, а доктор, глядя вслед машине, сказал:
- Этому крышка… Неистребимый Реваз! Господи, не дай попасть под нож Тардиани! - продолжал он о своем сокурснике по медакадемии, и глаза его вылезали из орбит. - Если бы ты только знал, как беспросветно, как похабно он учился. Про анатомию слыхом не слыхивал. Про остальные предметы понаслышке. Мозг у него так устроен, что всего этого не воспринимает. Реваз весь целиком нацелен на оплодотворение самых трудноопыляемых объектов в самых неподходящих для этого условиях. Это самец-затейник высшей категории! Представить не можешь, что он сотворит с раненым, если тот попадет к нему на стол! Если женщина, он еще как-то определит, где что, но если мужчина?! Он же над ним учинит что-нибудь запредельное: пришьет ЦЕКУМ к ДУАДЕНУМ! - Я не понял и переспросил. - Горло, говорю, пришьет к прямой кишке! - И показал, как это делается.
Военврач Идельчик все-таки ушел из батальона. Но несколько позднее. Этот уход никто не счел отступничеством. Его назначили с повышением - командиром медсанвзвода в одну из танковых бригад корпуса. Вскоре присвоили звание капитана медицинской службы. Он был доволен назначением и работал там за семерых. Бригада воевала на острие наступления, в тяжелые моменты оказывалась в заслоне, нужда в хорошем враче была крайняя. А он по своей природе всегда хотел быть всем нужным. Командир бригады души в нем не чаял. Они пришлись друг другу в самую пору.
Но даже это не спасает. Гвардии капитана Идельчика тоже убили, но немного позднее…
Лёля!
Не знаю точно, откуда она взялась в батальоне, помню только, что появилась неожиданно, еще под Москвой, незадолго до отправки на фронт.
Когда оформляли документы, там что-то у нее было путано и неладно, пока мухлевали-прилаживали, зачислили в мой взвод. Поначалу я никак не мог понять… Но в разведке лишних вопросов не задают- и определили ее в отдельную палатку при штабе. Вместе с машинисткой.
"Началось!" - подумал я, хотя к тому времени еще не осознал реальных размеров предстоящего бедствия. Настороженные зеленоватые глаза. Замкнутость. Вполне даже правильные черты лица, но при этом какая-то холодноватая напряженность, словно она в засаде и ждет со всех сторон нападения; травленные перекисью белокурые, прямые волосы- по армейским нормам военного времени почти красавица. В технике - ни бум-бум… даже не пытайся приспособить, да и воинской подготовки никакой! Вот фигура, скажем прямо… очень даже хорошая фигура. И ноги… Стройные, длинные (вот отсюда растут!).
Честно говоря, и так все было ясно. Только не ясно было, при чем тут мой взвод?! Пришлось на скорую руку обучить ее обращению с автоматом, но при этом я просил старшину пока что заряженный диск ей не давать, - чтобы она случаем кого-нибудь из нас не пристрелила.
Однажды я увидел ее стоящей за глухой стеной летней лагерной постройки с папиросой во рту. Меня удивило, что она курит тайком. Спокойная, даже вызывающая поза. Приподнятое плечо уперлось в дощатую стену, свободная рука на бедре, опущенные уголки рта, и, мне показалось, какая-то монотонная, сверлящая мысль за небольшим, чуть выпуклым лбом. Она не поменяла позы, не бросила папиросы, а посмотрела на меня долгим оценивающим взглядом и сказала:
- Товарищ лейтенант, мне надо с вами поговорить, - повернулась и пошла в глубь леса, даже не проверила, иду ли я за ней.
Тут я дал первую серьезную промашку…
Она шла-вышагивала, под ноги не смотрела, задрала высоко голову и будто стригла взглядом макушки деревьев. При этом ни разу не споткнулась. Любой другой свернул бы себе шею.
Не оборачиваясь, села на поваленное дерево и рассказала, что ее не зря поместили в отдельную палатку с машинисткой штаба - каждый вечер после отбоя ординарец майора приходит за ней.
Весь батальон знал, что она вот уже несколько ночей спит в маленьком фанерном домике майора.
- Зачем вы все это мне рассказываете? - Я действительно не понимал, зачем. Она ответила:
- Не сегодня-завтра едем на фронт… Я его боюсь.
Кроме расчета и страха была в ее словах просьба защитить, что ли. Помочь в чем-то… А в такой просьбе женщине отказывать не полагалось.
Я приказал помощнику командира взвода занять ее на хозяйственных работах, в дежурствах, и получилось, что две-три ночи она была то напрочь занята, то отсыпалась. Водворилась даже видимость некоего спокойствия. Но не тут-то было…
Майор назначил проверку во взводе и впервые проводил ее сам. Проверка прошла благополучно. Майор при всех похвалил, потом отозвал меня в сторону и сказал прямо, без намеков:
- Железнякову в ночные дежурства не ставить.
Я ответил, что у нее сегодня дежурство с 20 до 24.00.
Он убрал с лица улыбку и произнес:
- Хорошо. Сегодня пусть отстоит. Но это в последний раз. Не вздумайте упрямиться.