- Вообще-то играю, но больше пою.
- Вот как! Может, ты нам споешь? А мы послушаем. Или ты стесняешься?
Мне услышать, что я "стесняюсь петь", - ну это... даже и слова не подберу - смешно. Да у меня внутри сразу разлилось такое блаженство от предвкушения того, что сейчас будет... Но, сдерживая себя, вежливо отвечаю:
- Я не стесняюсь. Я спою. Пожалуйста. Что?
- Давай что-нибудь цыганское! - И с верхней полки свесилась курчавая голова молодого парня. Он хитро улыбался, и было видно, что у него нет передних зубов.
Я выбирала в памяти самую выгодную песню, а параллельно рисовала картину, в которой ему выбили зубы...
Эх! Да бирюзовые, да златы колечики,
Ой, да раскатились тихо по лужку...
Ну и задачу мне подкинул беззубый! По правилам, я всегда в конце пою шуточные, бойкие и цыганские песни. А тут пришлось в самом начале взять "градус". Ведь в "Бирюзовых колечках" я уже и плечами по-цыгански подтрясываю, и руками прихлопываю в ритм: "эч-тата, эч-тата", а в конце - мягкая пластичная чечеточка и удары по груди и коленям... Значит, и все остальные песни дальше придется исполнять живее и посмелее.
Среди пассажиров началось оживление. Меня рассматривали, просили передних пригнуться, чтобы меня было видно. Самой о репертуаре думать не нужно - только выполнять заказы. А я знала все. Что попросят - то и пою.
В то время и для молодых, и для пожилых - для всех поколений - любимыми были одни и те же песни. Я пела "Землянку", "Два Максима", "Любушку-голубушку", "Шаланды", "Гармониста", "Черемуху", "Синий платочек", "Соловьи", "Офицерский ", "Татьяну", "Чубчик"...
Как же слушали люди! Все жаждали покоя, мира, тишины, все жили одним - ой, быстрей бы кончилась война! Такие разные люди, попавшие случайно в один вагон, суровые и озабоченные, промолчавшие в течение всего пути,- вдруг услышали песню и засветились, и растаяли, сидели голова к голове, плакали, улыбались, чего-то ждали...
- Товарищи! - сказал вдруг дядька, что сидел напротив нас и все время поглядывал на маму. - Мы получили большое удовольствие! А за удовольствие, товарищи, надо платить! Ее отец сражается на поле битвы за нас, товарищи, за свою семью, за Родину! Отблагодарим же, товарищи, и девочку и ее молодую симпатичную маму! Кто сколько может, товарищи! - И первый положил на стол красную тридцатку.
Больше всего денег летело сверху. Их кидал беззубый курчавый парень. Наверно, вор. А иначе где взять столько денег, которые не жалко вот так кидать?
На столике лежала гора купюр. Мама была красная, чуть не плакала.
- Берите, мамаша, не отказывайтесь. Дочка ваша честно заработала. Берите - в жизни пригодится.
Мама сидела, вцепившись в корзину с яйцами и курицей, и неотрывно смотрела на кучу денег. Тогда дядька сам стал аккуратно складывать их по тридцаткам, по десяткам.
Поезд подъехал к Харькову. Все тепло и уважительно прощались с нами, как с родными... Последними вышли мы с мамой и тот дядька.
"Не отстает,- подумала я.- Хочет у нас отобрать деньги. Специально затеял этот сбор, чтобы поживиться". Но деньги уже надежно лежали у мамы за пазухой.
- А вас как зовут, дядя?
- Называй просто -дядя Ваня.
- Большое вам спасибо, дядя Ваня.
- Чего работать зря? Слушали - пусть платят... А как твою маму зовут?
Мама меня сильно толкнула в спину... Мы поспешно попрощались и побежали в сторону от вокзала, сделали крюк и полетели домой. Я бежала и на ходу фантазировала, куда истрачу эти деньги,- мне очень многое нужно было купить...
- Вот, Люся. Здесь шестьсот рублей. Это твои первые заработанные деньги. Видишь ли, я подумала... мы ведь давно не платили за музыкальную школу, вот ты сама и заплатишь. Я думаю, это будет правильно. Завтра же напишу папе письмо на фронт... Он будет плакать...
ПАПА ВЕРНУЛСЯ
Война кончилась.
Была середина сентября. В городе, на Клочковской, в нашем дворе вспыхивали вечеринки. Это возвращались с войны мужья, сыновья, женихи. На всю улицу играл баян, пели, голосили, громко рыдали, дрались... На такую вечеринку заходи кто хочет - радость всеобщая. Обиды прощались.
В нашем дворе на Клочковской тоже были две такие вечеринки - вернулись мужья. Почему же до сих пор нет моего папы? Когда же, ну хоть приблизительно его ждать?
Но даже самая богатая фантазия не могла нарисовать точную картину папиного возвращения. Этого нельзя было предугадать.
...В дверь сильно стучали. Мама вскочила и побежала на кухню. За время войны я так привыкла спать с мамой, что мне стало холодно и одиноко. Это ощущение я тогда хорошо запомнила. В щелях ставен пробивался серый рассвет.
- Кто?
- Лель, ето я! Открывай, не бойсь! Защитник Родины вернулся - Марк Гаврилович, не бойсь!
Послышались звуки открываемых замков: сначала тяжелый железный засов, потом ключ один, потом второй, потом цепочка...
- Та-ак! А хто дома?
- Люся.
- Ага, дочурка дома... А ето хто курив тут?
- Это я...
- Э-э, здорово, кума! Ну, держися!
Я вслушивалась в незнакомый осипший голос и не чувствовала никакой радости. Наоборот. Было такое ощущение, как будто что-то чужое и инородное врывается и разбивает привычный ритм жизни.
Вдруг я вижу, как в комнате осторожно, согнувшись, появляется человек в военной форме с зажигалкой в одной руке и с пистолетом в другой, заглядывает под стол, хотя стол без скатерти, потом под кровать, на которой я сижу, прижавшись в углу,- а на меня никакого внимания. Вроде нужно как-то реагировать, что-то сказать, но не могу.
Все эти годы я так ждала папу, столько раз по-разному рисовала себе его приезд с фронта... А теперь все - его голос, и его поза, и серая ночь, и жалкая, испуганная мама - все-все-все не соответствовало чуду, которое я связывала со словом "папа".
Из-под кровати раздался сдавленный голос: "Ничего... я усе равно взнаю... люди - они скажуть... Тогда держися, тысяча вовков тебя зъеш... усех повбиваю; и сам у допр сяду... Ну! Здорово, дочурка!"
Схватил меня на руки, подбросил в воздух: "У-у! Як выросла! Якая богинька стала, моя дочурочка. Усю войну плакав за дочуркую..." И залился горькими слезами, что "мою дочурку, мою клюкувку мать превратила в такого сухаря, в такого сиротку".
- Марк! Так ведь все голодали, да я сама - смотри - еле-еле душа в теле.
- Вот ты, Леличка, куришь, затуманиваешь, а ребенок аккынчательно отощал, на глазах пропадаить... Ничего, моя ластушка, твой папусик вернулся з Победою, теперь усе наладить!.. Хотел Лелю застукать на месте... Поезд учера ще пришел, у девять вечера, насилу дождався. Приду, думаю, ноччю, у самый разгар... Сорвалося - ничего! - И тут же мне шепнул на ухо: "Потом мне усе про нее изложишь, увесь материал".
Это был мой папа! Тот, которого я ждала! Но как же я могла только что не узнать его голоса, пугаться "чего-то чужого". Это мой папа! Его, именно его, мне не хватало все эти четыре года. Теперь я ему все расскажу - все обиды на маму, про несправедливости, про стояние на коленях в углу - все-все...
- Ну, Леличка, давай внесем у хату вещи... А что я своей дочурке привез!?
В нашем сером и неуютном доме засверкали диковинные вещи. Первым папа вынул бережно завернутое в тряпочку маленькое ручное бронзовое зеркальце - сверху бабочка, снизу ангел, разглядывающий себя в зеркало. Наверное, ангел поразил папу больше всего.
Каждый подарок он сопровождал историей: "У город вошли без боя. Спали у баронським замку. Такого я ще зроду не видив... Ты бы поглядела, Леля, якая красота! Куда там моему пану у деревне. Озеро, лебеди, усе стоить, а хозяев нема, як будто только что вышли. Усе лежить на столах, собаки воють, свинни землю роють, лошади хрипять. Земля непаханая - прямо плачить земелька. Нашей братве что надо - поесть да самогону. Крепко выпили и спали, а я не спав... Пошел у во двор, налив усем воды, понакормив усех собак, свинней, а наутро вже все - ко мне наперебой! Скотина, она ж не виновата... Як увидев ето зеркальце - дай, думаю, дочурочке привезу... усю жисть у него глядеть будить и папусика помнить".
Так и есть. Смотрюсь в это зеркало с бабочкой и ангелом и вижу папу...
- Лялюша! Про тебя тоже не забыв,-и бросил маме мешок. Ого! Ей большой мешок. А мне? Мама скрылась в другой комнате.
- Тебе, дочурочка, ще веломашину женскую привез. Завтра у багаже з Лелюю возьмем. Прямо на дороге подобрав, сам починив... Не новая, правда, но ездить ще можно. А главное, дочурка, ты у меня актриса. И я тебе привез главный подарок! Исключительно артистическое платтика. Усе у каменнях... такое тяжелое, черт. Ето у самом Берлине старушка на базаре за сахар отдала. Я ей ще и хлеб у придачу - она аж руки лезеть целовать. "Да что вы, мама, якой я пан? - паном меня называить,- берите, ешьте на здоровье". Так она меня расстроила.
Чтобы увидеть это платье, надо представить себе павлиний хвост, только не из перьев, а из бисера и переливающихся камней. Таким оно было сзади. А впереди платье было короче и висели гирлянды бисера, как на абажуре. А к этому платью зеленые атласные туфли на высоком тонком каблуке 35-го размера - "ну вокурат як у дочурки".
Как же папа мной восхищался! Только он так умел: "Во ето да! Як я угадав. А сидить платтика - як тут було. Ну, дочурка, ты щас у меня настоящая пава! Утрушкум на двор от так, у етым платтике и выйди - усех соседей на лупаты положишь! Вот папусик так папусик! Во ето Марк Гаврилович..."
Мы услышали, как в соседней комнате что-то тихо замурлыкала мама. Мама пела редко. Слух у нее был неважный, и она боялась наших насмешек. Она напевала "Осень", и в ее пении чувствовалась особенная, ее собственная радость и тайна. Мы папой переглянулись - как-то забыли про маму - и вошли к ней. Она испуганно вовернулась и вопросительно посмотрела на папу.
На ней было рыжее шерстяное платье, все в замысловатых сборках, с плечами, на шее большие янтарные бусы, а на плечах черно-бурая лисица - предел мечтаний всякой женщины в то время. В руках мама держала коричневую крокодиловую сумку.
- Ну, девки, якеи вы у меня. Як на Первое мая! Во ето семья! Вот тебе, Лялюша, и Марк Гаврилович!
Мама собирала на стол все, что было в доме. Мы не переодевались. Папа сказал: "Ето праздник семьи. Хай усе нарядные будуть".
И опять папа полез в мешок. Опять замирает сердце. Опять жду, затаив дыхание. Он вынул что-то белое, тяжелое, состоящее из рожка и станка, внутри которого кружочек с цифрами. Папа подмигнул мне, приложил рожок к уху и громко, на всю квартиру произнес: "Аллё! Елена Александровна! Здравия желаем! 3 вами говорить ваш любимый муж-Марк Гаврилович Гурченко! Как меня слышите? Не слышу вашага ответа".
Мама вошла с тарелкой капусты и счастливая смотрела на папу. - Марк, котик, ну зачем нам телефон? Куда нам звонить? Есть нечего, дров, угля нет, а ты...
- Усе будить, Лялюша! Лишь бы здоровья господь послал. Теперь Марк Гаврилович вернулся! И хлеб будить, и топливо, и телефон. Зато самый лучший - белый! Такого ни в кого не будить!
Наша голая серая квартира... Я в бисерном платье и в атласных туфлях, мама с лисой на плечах и с тарелкой капусты и папа в военной солдатской форме с двумя медалями и с белым телефоном...
Сейчас, через время, я смотрю на это со стороны, и мне кажется все необычным, смешным. А тогда все было нормальным и естественным...
Наступило утро. Уже и выпили, и закусили. Я чувствовала, что мешаю - мама все время заставляла меня то помыть посуду, то сходить занять очередь за хлебом... Теперь мое место на кровати рядом с мамой навсегда занял папа. Надо привыкать к новой жизни. Ведь я так о ней мечтала! Ведь наконец-то, наконец-то вернулся с войны мой самый сильный, необыкновенный папа!
БЛЕСТЯЩЕЕ "ПЛАТТИКА"
Меня послали спать в другую комнату, на диван. Я перенесла с собой и свое имущество: бронзовое зеркальце, блестящее платье, атласные туфли, на стенку повесила два портрета Марики Рёкк. Но спать не хотелось. Мне нужно было в новом платье пройтись по улице, и чтобы было побольше народу.
- Дочурочка, дорогенькая, сходи на базар, купи себе усе, что на глаза попадеть, - сказал папа и дал мне целый ком денег. Мама тоже пролепетала что-то одобрительное и даже деньги не пересчитала - как будто боялась, что я не уйду. Да мне только это и нужно - выйти на улицу. А базар! Я об этом и не мечтала, ведь куда интереснее, чем просто гулять по улице!
Дорога на базар! Сколько раз я ее исходила вдоль и поперек. Сейчас будет поворот на Лопань, где я часами стояла на морозе, чтобы набрать воды из проруби. Прощай навсегда, проклятое время! Мой папа вернулся с победой! И я иду в блестящем "платтике", в атласных туфлях на высоком каблуке, в руке куча денег, на меня все оглядываются.
Все возбуждены. Все спешат. Сейчас время такое - радостное и неспокойное. На меня реагировали по-разному: "Ух, какое платье", "Чего только не увидишь теперь", "Девочка еще, а одета по-взрослому", "А может, это маленькая артистка?" Это мне больше всего по душе.
Вот и деревянные кладки (мостик) через Лопань. Надо идти осторожно, чтоб каблук не попал в щель между досками. Я иду, напеваю Штрауса высоким голосом, как у Карлы Доннер, но сейчас ей далеко до меня. Мое платье так блестит! Особенно, как только выходишь на солнце. Аж глаза режет!
- Отец привез? Подойди-ка, покажись-ка... - приветствовал меня старичок, который любил, когда я пела с цыганами, и говорил такое красивое слово "гармония". Он и сейчас продавал порошки от клопов, блох, крыс, мышей... - Ну ты молодец, детка. Какая ты красавица. Будешь артисткой? Не раздумала?
- Никогда не раздумаю.
Я пошла по "своим" местам. Первый раз в жизни я ходила по базару с кучей денег. Вот молочные ряды, фруктовые. Мясной ряд! Здесь я раньше редко бывала, чтоб не расстраиваться. Тут продавалась домашняя деревенская колбаса с чесноком. Аппетитный запах от нее стоял уже на улице, а в павильоне!..
Денег у меня полно - со всеми расплачиваюсь, не торгуясь. Мое платье у торговок вызвало переполох, целый митинг. "Откуда? Где такое достали? Ишь щеголяет, деньги-то как швыряет! Чтоб соплячке столько денег дать! Живут же, черти... "
Мне все это очень нравилось. Я хожу, фасоню и покупаю все-все! Вот папа! У кого еще есть такой добрый папа?
Я очень хотела сфотографироваться в этом платье. Раньше не было денег. А теперь есть и деньги, и платье сказочной красоты. Я обошла всю площадку, где стляли расписные декорации: из кавказской жизни, из деревенской жизни, из военной - фотографии на фоне самолета. Но больше мне подходило полотно, где два лебедя плывут по голубому озеру навстречу друг другу. Между ними сажают человека. Если руки раскинуты в стороны, то получается, что ты держишь лебедей за шею. Когда я подошла и увидела этот потрескавшийся картон близко... Ну нет! Рядом с моим дорогим платьем... это уже не то, это несолидно. Фотографы все наперебой предлагали свои услуги. Вот что значит платье! Раньше я часами с завистью наблюдала за теми, кто фотографировался, и меня никто не замечал".
Надька-Швабра торговала теперь газированной водой, как раз напротив своего бывшего кафе. Ну-ка, попью водички. Интересно, узнает она меня или нет.
Надька остолбенела, когда увидела мое платье. Я купила стакан воды с тройным сиропом.
- Спасибо, тетя Надя, - вежливо сказала я. Она изо всех сил вглядывалась в мое лицо, пока я медленно глотала воду. - Сильно сироп разбавляете. - Я поставила стакан и гордо ушла. А Швабра так и осталась стоять с открытым ртом.
Домой я еле-еле плелась. Ноги ныли от каблуков. Стал накрапывать дождь. Пошла босиком. В одной руке несла туфли, в другой - тяжелую авоську. В ней все смешалось. В банке с медом плавали яйца. Помидоры и груши вперемешку с колбасой, пирожками с повидлом. Кулек с карамельками и петушками прорвался, и петушок застрял в дырке... а карамельки сыпались... Сколько всего вкусного! Сейчас всех угощу. Неужели это правда, что папа дома? Нельзя поверить! Надо бежать быстрее! Дождь может испортить мое необыкновенное "артистическое" платье.
И я бегу быстрее и еще не знаю, что очень скоро этого платья у меня уже не будет. Мы продадим его в комиссионном магазине за пятьсот рублей старыми деньгами. Правда, папа тут же спохватится, побежит в магазин, но ему скажут: "Ваше платье через пятнадцать минут после сдачи купила какая-то актриса. Это редкое платье".
Папа до конца жизни переживал, что допустил такой "ляпсус". Какие бы потом ни были платья, папа говорил: "Да, ето хорошее платтика, а такого, як папусик подарив, нема".
Я сама всю жизнь ищу такое, как то, папино.
БИБЛИОТИКА
Первые радости прошли. Мы с папой побывали у всех его друзей-баянистов, оставшихся в живых. "Пароходик" погиб, дядю Васю убили... Город был разрушен. Массовики-баянисты не требовались. "Голод из голодов" - так говорили про этот послевоенный год.
Первой на базар уплыла моя "веломашина". Несколько раз папа меня вывозил в сад Шевченко учиться ездить. Но сразу у меня не получилось. А папа любил, чтобы получалось сразу: "раз, два - и в дамках". А раз с ходу не получилось - уже неинтересно. Велосипед стоял без дела.
На базаре он тоже спросом не пользовался. Мы с папой долго стояли на толкучке. Я все время держала его за руку или сидела на коленях, обняв за шею,-все боялась, что он исчезнет. Мы с ним сильно замерзли - было уже начало зимы. Папа уговаривал деревенскую тетку с мешками: "Веломашина у диревни нужна, як воздух, голова ты. Это ценная вещь. Усе на плечах несуть, надрываются, а ты, як барыня - мешки на машину поклала, она сама и везет. А ты идешь и только поплевываешь. Немцы - они тебе не дураки. У каждого в хозяйстве - пожалста тебе - веломашина, а то и две. А мы что, хужий? Вот и у тебя будить... Тебя як звать?"
- Груня.
- Эка якое имя! Бери, Груша, ще спасибо скажешь.
Женщина послушно вынула из чулка платочек с деньгами, отсчитала, тяжело вздохнула и отдала папе. Он ей погрузил мешки и показал, как надо идти сбоку велосипеда, тобы не задевать ногой за педаль.
- Ну, Груша, с богом! Ездий на здоровье...
Она медленно повела машину в одну сторону, а мы быстро пошли в другую, пока не передумала.
На деньги от велосипеда с трудом прожили два дня. Папа не мог разобраться в новой жизни. Его все обманывали, подводили, обещали, всем он верил, все у него хорошие люди. Мама его учила, упрекала, что он не деловой.
- Як же не деловой? А веломашину кто продав у самый несезон? А? Марк, котик!
- Ты ее не продал, а подарил. Да, да - просто подарил. Тебе дали втрое дешевле, миленький.- Опять она становилась ехидной. Мне было жалко папу. Он действительно не понимал, что происходит на базаре, что творится вокруг, что делать, как ему начинать мирную жизнь...
Продажей остальных вещей занялась мама.