Я осталась одна. Доела, все очень вкусно. И что-то захотелось мне домой, к маме. Я никогда не скучала без мамы, если со мной был папа. Но вот папе не до меня и впервые мне не хватает мамы...
Вечерело. Я сидела у окна, смотрела на поле, на Брянский лес и ждала папу. Он заявился только к ночи-совершенно трезвый, с синяком под глазом, с оборванным рукавом и очень бледный. Рядом с ним шла Фекла и один "кровенный" друг. Фекла рассказывала дедушке, что папу еле отвели от греха - кто-то предупредил того человека и его не оказалось дома...
"Ну, а Марка говорит: я его дождуся, а не придеть, хату спалю. Насилу, батя, усе уместе сладили с ним... вы ж, батя, Марку знаете..."
"Умная ты баба, Пекла".- И дедушка, и папа Феклу называли почему-то Пеклой...
Я засыпала и опять сквозь сон слышала папины угрозы, но уже не такие страшные, как днем. А дядя Егор говорил, что это все не доказано, только так думают, что именно "он" выдал Мишку, а кто это знает наверняка?
- Ну ладно, хай живеть,- сказал наконец папа.- Бог, он шельму метить... Не я, другие доберутся, жисть есь жисть... Ну, дочурка вже спить, пойду-ка я Андреевне карася загоню..."
Странные они все-таки, эти деревенские, и папа тоже. Сами же говорили, что в Ипоти рыба перевелась, а тут караси... И кто такая эта Андреевна?..
КОНЦЕРТ В ДЕРЕВНЕ
Утром, очень рано, меня как будто сильно толкнуло внутри. Мне не надо было искать папу. Я точно знала, где он.
Когда я открыла дверь, Фекла возилась у плиты. На столе лежал папин заштопанный пиджак и чистая рубашка. Фекла так меня испугалась, что стала быстро шепотом, неразборчиво что-то говорить, из чего я поняла только: "папка увесь больной"... Я все поняла.
Я выскочила из хаты, сильно хлопнув дверью. Я никого не хотела видеть. Целый день бродила по лесу, сильно замерзла, было страшно одной в темном лесу. Меня искали, кричали совсем близко...
Больше папа меня одну не оставлял. Он водил меня по своей родине, показывал разрушенное имение пана, и поле, где ребенком пас панских лошадей. Показал большое нарядное кладбище, где похоронен был дядя Миша и бабушка Федора Ивановна. "Она тебя нянчила, когда ты ще тока родилася, до нас у Харьков приезжала, просила в Лели: "Дай мне ету девычку, ты ще молодая". А в нее ж одни сыны. Она думала тебя у Лели забрать, а я чтоб до Феклы з Володькою назад вернувсь... Меня за Феклу насильно отдали. Я ее и не любив... время пришло, я вже здорово погуляв... А она здоровая была - одна воз поднимала - во, зараза якая была. У деревне вокурат такая у хозяйстве и годится. Батьки з маткую она понравилась. А мне нравилася Феня..."
А в конце нашего пребывания в деревне мы дали двухчасовой наш с папой знаменитый "концерт".
Так вот для чего он брал с собой фрак! Эх, мама, прозорливая-прозорливая, а и не сообразила...
Для меня этот концерт был очень важным. Если раньше я в одном выступлении только пела или пела и танцевала, или пела и показывала акробатический этюд, то в этом концерте в деревне я впервые должна была все это совместить и еще аккомпанировать папе на баяне во время его соло на маленьких гармошках. Только успевай! Лишь бы хватило духу! Я замирала от предвкушения радости этого вечера...
Папа вышел в черном фраке, в узких черных брюках из дорогого кастора, в белой манишке с черной бабочкой, в черных лаковых туфлях. Красавец! Все на нем выглядело удивительно импозантно. Очень сильно похожий на заграничного короля, папа никак не вписывался ни в публику, ни в стены деревенской колхозной конторы, но он ничего этого не замечал, от него так и шли к людям тепло, любовь и добро.
- Дорогие мои земляки! Щас перед вами выступить знакомый усем вам Марк Гаврилович Гурченко з своею дочуркою Людмилою Гурченко! Первым номером нашей программы вы услышите у моем исполнении соло на баяне!
Папа уселся на край табурета, прямой, красивый. Я за простыней готовилась к своему ответственному выступлению, раскладывала реквизит и слушала до боли родные звуки марша "Привет музыкантам".
- Почему, дорогие мои земляки, не слышу аплодисмента? Артиста надо приветствовать! Ето ему приливаить силу!
Послышались робкие аплодисменты. Аплодировала молодежь. Они в кино бывают, читают - знают, что значит "аплодисменты". За ними уже и бабы с мужиками, смущаясь и радуясь по-детски, начали хлопать в ладоши...
- Другое дело, земляки! Чуковней, чуковней - не стесняйсь!.. Мелодекламация- исполняить актриса Людмила Гурченко! Аккомпанируить на баяне Марк Гаврилович! Не слышу аплодисмента... А-а! Во ето другое дело! - и шепотом мне: - Побольше драматизму, дочурка, ну, давай, вжарь, як следуить... 3 богум.
И я, окрыленная папой и аплодисментами, начала драматическую мелодекламацию на мотив "Крутится, вертится шар голубой".
Лесом, полями, дорогой прямой
Парень идет на побывку домой.
Парень подходит... нигде ничего,
Горькое горе встречает его...
Все поразграбили, хату сожгли,
А Настю, невесту, с собой увели...
Слушатели всхлипывали, громко сморкались. Все, о чем я читала, было для них понятным, знакомым, прожитым...
- А сейчас моя дочурка исполнить танцы республик! Гопак! Танец Украины!
Я быстро забежала за простыню, надела на голову венок из бумажных цветов.
Потом папа объявил "танец Грузии - лезгинку" (я надевала на голову косынку, завязывала узлом сбоку, чтоб болтались концы). Ударным, последним танцем был танец Татарии "чок якши". Зрители должны повторять хором: "чок якши!" Но папа сказал: "Тута бабы етага не потянуть... Давай без народу - одна". И я в маминой дововоенной тюбетейке с удовольствием танцевала комичный танец "чок якши".
Бабы и мужики аплодировали уже без напоминаний. Им понравилось. В хате было весело, все раскрепостились...
- А сейчас Марк Гаврилович исполнить "папури на тему советских песен". И не на баяне, земляки, а... щас узнаете. Такого вы ще не видели! Аккомпанируить на баяне уже знакомая усем моя дочурка Людмилка.
Это был папин коронный номер. Я только скромно играла на басах: умпа-умпа-умпа или вальс: умпапа-умпапа, умпапа-умпапа. Мне нужно было подыгрывать папе - делать вид, будто я все вижу в первый раз, и удивляться, смеяться, следить, затаив дыхание... А следить было за чем! Папа играл на семи гармошках! Он постепенно вынимал все меньшие и меньшие. Футляр пустел и пустел. На каждой гармошке шел короткий музыкальный номер. Самая маленькая была с тремя клавишами, со спичечный коробок. Растянешь гармошку - "до", сдвинешь мехи - "ре". Три клавиши-шесть нот. К этой гармошке публика уже накалена. Нетерпеливое ожидание - неужели еще одна? Куда ж меньше? Папа смотрел на стол, где выстроились уже шесть отработанных инструментов, потом в "кулисы", потом искал на полу, потом вопросительно смотрел на меня - я растерянно поднимала плечи. Зал проделывал то же самое. Все ворочали головами, переговаривались громким шепотом. А папа, что-то наконец вспомнив, смотрел в один боковой карман... Нет! Во второй карман - нет... "Что же делать?" - говорило его растерянное лицо. И вдруг, сообразив, хлопнув себя по нагрудному карману фрака, подморгнув залу,- под общий одобрительный рев вынимал малютку-гармошку вместе с носовым платком. Успех! " Та что там говорить..."
"Лирические и патриотические песни наших композиторов. Поеть Людмила Гурченко!"
Песни принимали с душой, а особенно "Давай закурим!". В задних рядах даже закурили.
Завершающей я спела "Два Максима": "Так-так-так,- говорит пулеметчик, дак-дак-дак,- говорит пулемет". А в конце, вместо слов "дак-дак-дак,- говорит пулемет, - выбивала звук пулемета - чечеткой. И тут же следовал мой ударный номер.
- Акробатический этюд! В том же самом исполнении! Мастер на усе руки - моя дочурка Людмилка! Ну, бабы, держитеся...
В это время я за простыней надела прямо на платье полосатые шаровары и вальсом выпорхнула на акробатический номер. Что творилось в зале! Когда я сделала мостик, женщины вскочили, выкрикивая: "Марка, угомони дочку, она ж в тебя луснить напапалам..." А папа играл вальс "Дунайские волны" и подмигивал - еще не то, мол, будет. Папа сиял!
В этот вечер папа был необыкновенно обаятельным. Я понимала маму, понимала, за что она его всегда прощала. Я вот - все время старалась не забывать про обиду за папу, но у меня ничего не получалось. Я смотрела на него, и мое лицо, помимо желания, расплывалось в улыбке. А как же после этого сердиться? Это ж совсем глупо.
После концерта были танцы. Папа играл, а я с видом взрослой, опытной актрисы - одна бровь вверх, другая вниз - устало улыбалась публике...
Когда я буду актрисой, я обязательно буду и петь, и танцевать, и играть; и чечетку , и акробатику... Как сегодня. Ах, какое необыкновенное счастье быть актрисой!
Моя мечта все сыграть в одной роли осуществилась через тридцать лет, в 1978 году в телевизионной программе "Бенефис". Здесь все мои героини поют, танцуют, и, как и каждая женщина, мечтают о любви! Готовая, в гриме, я входила в павильон, включали фонограмму... разливалась музыка, блаженство! И я неслась на крыльях навстречу своей осуществившейся мечте! Кто назвал этот жанр легким? Почему он унижаем и к нему нет должного внимания? После "Карнавальной ночи" я долгие годы была актрисой несерьезной - "актрисулькой" легкого жанра. Я на себе испытала эту второсортность... Но какой же он легкий, если актеров этого жанра можно пересчитать по пальцам, а режиссеров и того меньше?!
В легком жанре нужно обладать всем, здесь нужны и музыкальность и пластичность, и ощущение тончайших нюансов в ритме, тональностях, в оркестровках. Этими свойствами актер и режиссер легкого жанра должны обладать плюс к тому, чем обладают режиссеры и актеры, работающие в "трудном" жанре.
Если это такой легкий жанр, то почему драматические актеры так редко бывают интересны в нем? Сейчас этот жанр в моде. Нет ни одного театра, где бы не ставили мюзикла. Почему же так мало интересных открытий? Потому что для легкого жанра надо родиться! Если актер под чужую фонограмму открывает рот, то он только синхронно артикулирует, а поет и рвется наружу чья-то другая талантливая и эмоционапьная душа. Если танец навязан актеру, то сразу заметно, что он не танцует, а работает. А работы в легком жанре не должно быть видно. Вот в этом смысле он действительно "легкий".
Теперь мне вроде простили старые грехи - принадлежность к легкому жанру. Недавно в одной статье, где разбирались мои последние драматические роли, проскользнула мысль: теперь, мол, она имеет право повалять дурака и побалагурить в "Бенефисе". Рядом с такими серьезными ролями это можно себе позволить... Нет. Для меня это не так. Мой любимый легкий жанр меня всегда обновлял и делал счастливой, несмотря на результаты.
И тогда, в деревне, после концерта мы с папой были так счастливы - мы два часа "держали" зал!
По Дунаевщине мой папа прошел могучим ураганом. Его никто и ничто не сдерживало, и он "выступил" во всю свою мощь! Было все: и радость, и слезы, и безудержное загульное застолье, и тяжкое похмелье, и концерт во фраке, и воспоминания, и "кровенные", и батька, и поминки, и Фекла, и нож, и драки. Деревня словно бы вздрогнула, всколыхнулась, словно обновилась...
Нас провожали всей Дунаевщиной. Все несли гостинцы "для Марки и его дочкИ от городской бабы..."
Но больше всех хлопотала Фекла: "Для Люськи, для Лели".- А потом увидит меня, покраснеет: - "Для твоей мамки"... Провожала нас до самого поезда. Десять километров пешком несла на себе самое тяжелое. Папе не дала: "У папки твоего живот весь рваный..."
Всю жизнь папа втайне страдал за Феклу и за сына Володю. Всю жизнь им помогал...
Когда я была с папой в деревне, Володя служил во флоте - он на восемь лет старше меня. Я его увидела позже... Он похож на папу, только нос с горбинкой, как у Феклы. После армии Володя стал шахтером в Дзержинске. Он и сейчас там живет.
Когда папа умер, Володя приехал на похороны со своим старшим сыном. Они стояли рядом, такие разные, но очень родные. Я все время смотрела на Володины руки - большие, сильные, точно как у папы, и точно, как у папы, на них были черные точки от угля...
Став взрослым, он все понял, простил отца. Ну разве можно его было не простить? Ведь это же был папа... Он был таким. Вот и все.
Фекла так никогда больше и не вышла замуж, все ждала своего "Марку"...
Мы стояли последний раз вокруг "Марки": я, Володя, мама... и молчали...
"Спи спокойно, дорогой папа,- сказал наконец Володя.- Хай земля тебе будить пухум..." Первый раз в моей жизни папу при мне еще кто-то назвал папой.
А в 1946 году, когда мы возвращались домой в Харьков, папа меня попросил: "Не надо, дочурка, не говори Лели... Ты же ее знаешь, не пойметь, начнеть вырабатывать себе разное..." - и заплакал. Я опять его сильно любила, даже еще сильнее.
СОВСЕМ БЕЗНАДЕЖНО
Вернулся раненый Паштетик, он сильно хромал. Паштетик работал в пивной на базаре, зарабатывал неплохо. Он предложил папе тоже поработать в пивной, чтобы продержаться, но мама об этом и слышать не хотела.
А в доме у нас было совсем безнадежно... Кончилась деревенская картошка, кончилась мука, папа метался по городу, от дружка к дружку, по учреждениям, но работы по специальности все не было. И вскоре папа, провожая меня в школу, шепнул, чтобы я его нашла на базаре в пивной: "Надо, дочурка, мне подсобить. Только маме ни звуку". После школы я прямиком - по Рымарской, через Бурсацкий, на базар - к папе!
...Скоро в пивной появились постоянные клиенты - папины и мои поклонники. Все желали угостить баяниста. Буфетчик наливал клиенту водку, а папе воду. Папа весело чокался, говорил свое "за честь, за дружбу", а вечером получал деньги за водку, которую не пил. Зато холодной воды ему приходилось выпивать больше литра за вечер. "Вот баянист, какой здоровый, черт! Как пьет! И не пьяный",- удивлялись посетители, и папин авторитет еще больше вырастал.
Мои походы к папе держались в строгом секрете от мамы. А если бы об этом узнала Матильда Владимировна? Да меня бы с позором выгнали из обеих школ! А я бегу без оглядки к папочке в пивнушку, которую он называл солидно - буфетом. "Да работаю щас, временно, в одном буфете... Скоро вже будить настоящая работа". Настоящей работы еще долго не было, но жить нам стало намного легче.
Я пела, а клиенты, бывшие фронтовики - большей частью израненные, потерявшие родных, - теплели, оттаивали, начинали вспоминать... У буфетчика больше заказов, папа чаще пил холодную воду, а мне сыпались деньжата и очередной заказ:
...И, когда умолкла ария Надира,
Мы спросили - кто он, этот молодец?
Нам ответил рядом голос пассажира:
Вот он, в гимнастерке, раненый боец.
(папа на басах: па-па-па-па)
Обыкновенный русский человек.
Каких у нас в России миллионы.
Обыкновенный русский человек,
Надевший молча каску и погоны.
У нас в доме появились новые "кровенные" друзья, рьяные папины поклонники. Один без руки, другой был танкистом, горел в танке - половина лица обожженная, а третий, такой красивый, голубоглазый, совсем молодой - на коляске, без ног. Валентин. Подъедет, ни на кого не смотрит, глаза вниз - ни "здрасте", ни "до свиданья": "Марк Гаврилович у себя?" Проезжает прямо в комнату - хоп на стул, вместе с коляской,- и смотрит влюбленными глазами на папу. А маме было приказано принимать всех вежливо и быть "поласковей, полегчий з людями, якеи пострадали за Родину". Начиналась любимая песня. Пел ее папа:
Майскими, короткими ночами,
Отгремев, закончились бои.
Где же вы теперь, друзья-однополчане,
Тех боев испутники мои?..
Если ты случайно неженатый...
Валентин жениться не успел. Танкиста жена бросила... А у того, что без руки, все умерли в оккупацию...
Этот день я в жизни никогда не забуду.
Маме сообщили, что меня видели в пивнушке. Сначала был жестокий скандал: "Какой ужас! Какой позор! Больше так жить невозможно!" Она возьмет меня и уйдет из дома, а папа пусть остается со своими сявками и бродягами - "это то, что тебе надо!" А ей хватит всю жизнь страдать. "И ребенка тянет за собой". Ах, какая она несчастная... Папа стоял, виновато опустив голову.
И вот в самый разгар скандала появляется вся "кровенная" троица с выпивкой, садятся по своим местам, и пошло: "За честь, за дружбу", "За Марка Гавриловича!", "За Родину!", "За Сталина!", "Где же вы теперь, друзья-однополчане?"... И выпивки не хватило. Водки в доме не было. Деньги лежали в шифоньере под замком, а ключ был у мамы.
- Лялюша, подкинь деньжат...
- У меня денег нет.
- Лялюша, полегчий, полегчий... ты ж меня знаешь. Прошу по-хорошему: сходи у магазин. У меня у доми мои кровенные друзья.
- Нашли себе пристанище! Вон пусть идут на базар, в пивнушку, "кровенные".
Что себе мама думает? Как она отвечает? Разве с папой так можно? Да еще при людях, да когда он в таком состоянии... Что сейчас будет???
- Значит, не даешь?
- Нет.
- Та-ак. Где мои пять братов, свинцом налиты - смертью пахнуть? - спросил папа, оглядывая свою огромную пятерню.-Я допра не боюсь... Ну, сама напросилася!
В маму полетели бутылки, стаканы, тарелки... Мы выскочили в коридор. Но потом, я не выдержала, опять заглянула в комнату - меня-то папа не тронет. На ходу перевернув стол, он подскочил к шкафу, одним ударом пробил фанерную дверцу (она аж запищала, бедная). Папина рука осталась там, внутри шкафа, он с силой рванул ее, и дверца открылась.
Папа десять лет был забойщиком в шахте. Уголь тогда рубили вручную, и папины руки были необыкновенно сильны. Один раз он на спор пробил дубовый стол, две недели не мог играть. Очень любил быть победителем в споре.
Когда папа вырвал руку, взгляд его упал в зеркало. Белые страшные глаза попали в "волну", стали вдвое больше. Белое лицо. На лбу черные, слипшиеся кольца волос. Даже "кровенные" притихли и перестали подначивать папу: "Ну-ка, покажи ей..."
...Мама точно знала, когда пора возвращаться домой. Она шла очень быстро, победоносно напевая, заранее предвкушая наслаждение от того, как папа сейчас будет просить прощения. Я бежала за ней и не знала, как мне быть, кого винить, кого жалеть, на чьей быть стороне...
Папа сидел посередине комнаты на стуле без спинки, вокруг битая посуда, стол перевернут, руки у папы в засохшей крови...
Как только он нас увидел, обхватил голову руками и зарыдал. Каждый раз у меня сердце разрывалось от жалости, как будто он плачет при мне в первый раз. А мама стояла с неприступным видом и с тайным удовольствием, удовлетворением слушала: "Лялюша, дорогенькая, прости меня, прошу от чистага сердца, бога ради... Я тебя усегда честь по чести прошу - когда я пьяный, будь ласка, не иди против меня, подражай мне, а то будешь бедная. Я ж тогда делаюсь... убить могу. Дочурочка, моя ластушка, скажи хоть ты ей, ты ж меня знаешь. Я ж допра не боюсь".
...Я вижу, что рядом с разбитой посудой лежат папины инструменты: напильник, ножовка, молоток.
Я смотрю на шифоньер. На место безобразной дырки в дверце папа аккуратно выпилил овальную продолговатую рамочку. А с внутренней стороны приклеил фотографию, снятую в Берлине.
Стоит мой папа на лужайке, на фоне знаменитого "баронськага" замка, в черном фраке, в белой манишке, в руках "Фрателли Грозио", а на лице - лучистая, добрая, "папина" улыбка!