РАБОТА ПО СПЕЦИАЛЬНОСТИ
В 1948 году папа и мама устроились на постоянную работу в харьковский Дворец пионеров. Они как будто помолодели и, счастливые, шли на работу. К детям! Как до войны... Даже не верилось, что все невзгоды, мытарства позади. Папа взваливал баян на плечо, громко, чтобы все во дворе слышали, говорил: "Ну, я пошел у дворец к детям, они меня вже ждуть".
Сколько ребят в те радостные и веселые массовки познакомились с "тетей Лелей и дядей Марой". Одно поколение сменялось другим, и бывшие дети потом приводили во дворец своих детей к тете Леле и дяде Маре. И папа каждую массовку играл, как первую в жизни, всегда дольше, чем полагалось по времени,- столько, "сколько дети захотять". Когда мама загадывала загадки, он шепотом подсказывал детям ответы Или, пораженный смекалистым ребенком, выкрикивал: "Во ето парень, во ето голова" или "Якая чуковная девочка, як моя дочурка".
Папа гордился тем, что их с мамой в городе все знали. "Та что там говорить, як иду з баяном по городу, усе з окон выглядають: "Здрасте, Марк Гаврилович! Здрасте, дядя Мара!" Усе - и дети, и взрослые. Ну, а як же? Хорошага человека видать зразу... А ее - не-е, Лелю не любять, божа храни - боятся, ну и... уважають. Что правда, то правда, работник она неплохой. Что да, то усегда да, я ж не против".
Но работа держалась на маме. Если надо было быстро решать, папа примолкал. А когда все уже было сделано, обдумано, папа говорил свое последнее "решающе" слово и был собой очень доволен. Он прекрасно понимал, что все сделала мама, но он ведь муж, мужчина... Мы ему подыгрывали и, улыбаясь, переглядывались с мамой...
Во дворце мама вела урок бальных танцев. Они были очень модными. Танго, фокстрот и "линда" - были категорически запрещены. Мы разучивали падеграс, миньон, падепатинер. Вначале мы с мамой исполняли показательный танец. А потом девочки и мальчики парами повторяли движения.
В кружке мне очень нравился Вова Серебрийский - высокий, чернявый, и фамилия такая "дорогая" - Серебрийский, а не какая-нибудь Гурченко. Меня он никогда не приглашал танцевать. Вова танцевал с разными девочками, никому не отдавая предпочтения. Но влюблены в него были все. Мама догадывалась, что Вова мне нравится. Это просто было написано у меня на лице. Иногда она нас с ним насильно соединяла для показательного танца.
"А сейчас Вова и Люся покажут, как нужно вести даму за руку и как правильно держать голову..."
Я, покраснев, счастливая, с готовностью выскакивала в круг, а Вова шел медленно, с тоскующим выражением на лице. А после танца уходил от меня ускоренным шагом. Хотелось плакать. Ну почему я ему не нравлюсь? Я ведь и пою и танцую, а теперь уже и на аккордеоне научилась играть...
Жизнь с каждым днем становилась все светлее и интереснее. В ней столько всего нового!
На экранах шел кинофильм "Глинка". Композитора играл Борис Чирков, Анну Керн - Кира Головко, а Пушкина - Петр Алейников. Лучшего Пушкина я не могу себе представить. Алейников удивительно тонко, по-своему, в нескольких эпизодах показал великого поэта. Таким Пушкин мог быть. Все внутри... только странные, больные, все понимающие, всепрощающие и восхищенные красотой Керн глаза. Глаза Пушкина - Алейникова. Я страдала, когда в зале при его появлении начинался дружный смех: "Ваня Курский - Пушкин! Ха-ха-ха..." А я вот не видела тогда еще "Большую жизнь", для меня Алейников был вне всяких сомнений Пушкиным. И когда побежала позже на "Большую жизнь", то опять меня поразил Алейников в роли Вани Курского абсолютной несхожестью с Пушкиным. Всегда восхищалась Алейниковым - ни одного шва в роли. Все так естественно и просто, а ведь совсем рядом трещит камера и много посторонних людей в павильоне. Когда после "Карнавальной ночи" я перестраивалась на драматические роли, я еще долго слышала (даже и сейчас слышу) от зрителей: "А вот Леночка Крылова из "Карнавальной ночи"... Как трудно побороть инерцию зрителей, режиссеров...
Потом я влюбилась в американскую актрису Жаннетту Мак-Дональд. На экранах шли фильмы с ее участием: "Роз-Мари", "Таинственный беглец", "Двойная игра" и "Спринг тайм" - что значит "Весенние дни". Этот фильм мне больше всех нравился. Ее неизменный партнер - красавец Эдди Нельсон. Ну, то, что я наизусть знала всю музыку из всех этих картин "от и до" - это "як закон". А Жаннетта Мак-Дональд стала в ту пору моим идеалом - ее голос, внешность, мимика, "игра", ослепительная улыбка - все было для меня неотразимо!
Перед лентами с ее участием шел титр: "Этот фильм взят в качестве трофея после разгрома немецко-фашистских захватчиков". И после этого грозного известия начиналась такая розовая безоблачная жизнь с музыкой, перьями, пудреными париками, шляпами, кринолинами и кружевами... Все так соскучились по красоте, по музыке, что смотрели эти фильмы по десятку раз. А я еще больше.
По сюжету в картине "Спринг тайм" композитор специально для актрисы-певицы, которую играла Мак-Дональд, пишет русскую оперу "Царица". Этот эпизод идет в финале картины. И Жаннетта Мак-Дональд, одетая в русский блестящий сарафан, только с голой спиной, на голове сверкающий кокошник с нитками жемчуга под подбородком,- поет с героем, Эдди Нельсоном, который изображает русского боярина в собольей шапке. Дуэт! Русская царица и русский боярин. Жаннетта Мак-Дональд и Эдди Нельсон. Ну ничего в них русского нет, ну ни капельки... Но дуэт! Какая непревзойденная музыка! Какая мелодия... Да, вот же пишут заграничные композиторы... Дуэт очень мощно написан - действует на всех! Такая вдруг в нем Русь, русская ширь. Американцы подметили все удивительно...
"Эту музыку я слыхав. Точно, дочурка, слыхав",- сказал мой папа. Как же я на него набросилась тогда! Это был как раз тот период, когда мне было стыдно за папу.
Я росла и все явственнее слышала его речь, видела его необразованность. Тогда-то я и расспрашивала маму, как такое могло случиться, что она вышла за него замуж... А теперь мама кажется мне самым счастливым человеком - она так интересно прожила свою жизнь рядом с таким самобытным и неповторимым человеком. Больше такого я не встречала...
Вместо репродуктора из черного картона, который хрипел, папа купил новый. Я слушала радио целыми днями.
Делаю уроки, работает радио, и вдруг!.. Как током ударило. Да нет, не может этого быть! По нашему советскому радио звучит музыка из американского фильма "Спринг тайм". Это уже было в период жестокой "холодной войны"... И вдруг музыка из американского фильма! Включаю радио на полную громкость, по квартире льется музыка дуэта из оперы "Царица". Но вот уже и незнакомая мелодия. Может, я ошиблась? Ага - вот опять знакомый кусок, как раз финал дуэта, все до единой ноты точно, я знаю, помню! Ну, ну, говорите же, что сейчас исполняли, ну!..
"Мы передавали в исполнении симфонического оркестра Пятую симфонию Петра Ильича Чайковского. Дирижировал Мелик-Пашаев". Мир перевернулся.
Потом, когда у меня появился проигрыватель и пластинки, я досконально изучила Пятую симфонию и поняла, что любовный дуэт собран из второй части и финала симфонии. Вот тебе и опера "Царица"!.. После этого открытия на душе было неприятно... Как-то стыдно было за Жаннетту Мак-Дональд... А еще больше - за себя стыдно было перед папочкой. Ведь он-то точно слышал эту симфонию, когда учился в муздраминституте. Только это было так давно, конечно, он мог забыть, как называется музыка, откуда она... Но слышал он ее точно. А я ему не поверила...
Именно в конце сороковых годов опять на экраны вышли фильмы Любови Орловой с музыкой Дунаевского, моего любимого композитора. У Дунаевского что ни песня, что ни мелодия - все поют. Я особенно любила "Цирк" и "Веселых ребят". Эти картины мы с подругами не пропускали ни разу. Сколько же у меня было фотографий Орловой! А сколько вообще было фотографий! Мы тратили деньги вместо завтраков "на артистов", бежали после школы на базар и покупали еще и еще, обменивались: "За Дину Дурбин даю четырех Нельсонов, а ты мне еще обещала Серову..."
Позже, в Москве, папа жаловался моей московской подруге, Наде Мухиной: "Надь! Ты только подумай, у школе, вокурат после войны, есть нема чего, а она етих актеров накупить, усе стены позаклеить ими, и усе новые и новые, новые и новые. Усех и не запомнишь у лицо, а она и усе фильмы знаить, и биографию каждого знаить, и усю музыку з фильмов етих поеть - во, брат, з детства так було".
Я так любила дома оставаться одна. Накину на себя, как Орлова в "Веселых ребятах", кружевное покрывало с кровати - подарок тети Вали, - подойду к нашему волнистому зеркалу... ну, так, чтобы глаза были большими, а носик маленьким. И пою!
А на кухне варится борщ на керосинке. Мама просила проследить за ним. Но о каком борще можно сейчас помнить?
По кухне летают лопухи копоти, меня ждет скандал, но я ведь этого еще не знаю! Я пою на всю квартиру, намазав губы маминой помадой:
Я вся горю, не пойму отчего,
Сердце, ну как же мне быть?
А с другой стороны нашего много видевшего шкафа, с овальной рамочки мне как будто аккомпанирует мой папа в черном фраке на своем сверкающем "Фрателли Грозио".
Он мне улыбается своей доброй, родной и подбадривающей улыбкой.
ДОВЕРИЕ
Я все время повторяю слово "впервые". А чем его заменить, если в жизни когда-то все происходит в первый раз. А потом начинается время ошибок, повторов... Опыт и воля сами по себе не приходят.
К десятому классу, после полного равнодушия друг к другу, мы стали самыми близкими людьми с моей одноклассницей Милой Гитштейн. Как будто до десятого класса и знакомы не были. Почему так случилось? Не было ни толчка, ни случая к нашему сближению, да и, наверное, просто пришло время.
Мы даже родились в один день-12 ноября 1935 года. "Сестры, одним словом, ето неспроста и в один год и, вокурат, в один день... Не, Милашка, якая-то сила есть..." - говорил потом мой папа. У меня не было сестры, а мне еще в детстве хотелось сестру или брата. И она стала мне действительно родной, "як сестра". Моя мама называла ее "Милкинс", а папа "Милашкую". Когда он гладил ее по голове, он говорил: "Ого, якой волос у Милашки, як у ведмедя. А у Люськи, як у горобца".
Между нами было что-то особенное... точнее всего здесь слово "доверие"... Что-то такое, когда на расстоянии чувствуешь, что тебе не врут, и ты ничего не боишься, не сжимаешься в комок, а дышишь свободно, не оглядываешься назад. Когда и она, и ты могут с кем хочешь и куда хочешь, но от этого отношения действительно не колеблются, потому что они - главное, а все остальное - второстепенное.
Школы до 1954 года были раздельными. На вечера к нам приглашали мальчиков из 58-й школы тоже украинской. Это было целым событием!
Папа категорически запрещал мне общаться с мальчиками, а тем более дружить. "В ету дружбу" он не верил. Да и дружбы-то такой раньше не было. Девочка рядом с мальчиком на улице - все оглядываются...
"Ето все, дочурка, пустое дело. Сперва надо вывчиться, получить образование - ув обязательном порядке, а там сама себе жениха выберешь. Вот увидишь, женихов ще в тебя будить... до самого Киева... не переставишь. Я вот не слухав своего батьку, гуляв з девками..."
После папиных образных выражений я представляла длинную вереницу женихов. Но вереницы не было. Появился один. И то - один на двоих. Толик.
После школьного вечера Толик нас провожал домой - он посередине, а мы с Милочкой по сторонам.
Потом Толик провожал нас уже и не только после школьного вечера. Сначала меня. Потом Толик провожал Милу. Ее родители за мальчиков не преследовали. Когда мы втроем спускались по Мордвиновскому на нашу Клочковскую и я издали видела выглядывающих из-за угла папу или маму, я уже не хотела ни провожаний Толика, ничего на свете... Я незаметно переходила поближе к Милочке и шла уже рядом с ней.
О чем мы говорили с Толиком? Он в основном молчал. Единственное, что мы о нем узнали - это что он занимался фехтованием.
Ему было с нами весело. Он не пропускал ни одной встречи. На свидания мы приходили всегда раньше, прятались за деревом. Когда появлялся Толик, пережидали еще несколько минут, а потом уже выходили, извинялись, что опоздали, и так каждый раз.
Сговорившись, мы с Милочкой вдруг начинали ему петь тихонько в два уха;
Я. Сколько вам лет? Дайте ответ.
Она. Сорок.
Я. Ну что вы!
Она. Честное слово.
Я. Вам тридцати еще нет...
Эту песню пела Клавдия Шульженко. Мы называли это "песнями про старичков". Подумать только, тридцать лет! Сорок лет! Нет, нам никогда не будет тридцать! С большим удовольствием Милочка с Толиком слушали мои пародии и подражания Шульженко, Бернесу, Утесову и его дочери Эдит.
Мы с Милой были счастливы. Вот и мы уже взрослые.
Папа настоятельно просил нас прекратить "ету тройку". Но встречи и провожания продолжались. И однажды, когда мы возвращались с очередной прогулки, папа вышел нам навстречу. Я знала, чем это пахнет.
Толик поспешно потряс нам по-товарищески руки и тут же нырнул в первый попавшийся двор. Мы с Милой пошли... Она сразу защебетала, стала ласково "заговаривать зубы", а папа сухо отвечал; "Идите, идите уперед".
У ворот стояла мам в ватнике, накинутом на халат, испуганная и бледная.
"Марк!.."
"Утикай (уходи),- прошипел папа и полез в карман пиджака.- Ну, девки, я вас миром просил по ласке прекратить ету тройку... терпение лопнуло. Я за себя вже не отвечаю. Ну!!!" - И с театральным ужасом на лице вынул из кармана деревянную скалку, которой мама раскатывала тесто.
"Люся!!!"- закричала Милочка. Я ее быстро схватила за рукав, и мы рванули через наш двор, через палисадник тети Сони, через ветхую деревянную ограду в соседний двор... Папа вслед за нами легко преодолел забор, а под мамой он рассыпался. "Так и надо - кушай меньший". Мы с Милой еще успевали и смеяться.
И вдруг Милы нет. Только что мы были рядом, и вот - не успела я оглянуться на маму, а Милы уже нет! И папа остановился. Он уж забыл, зачем за нами гнался, сам вошел в игру. Папа задыхался, оглядывался...
- Лель! А дё она? Де Милашка? Люська вона, а Милашка... як сквозь землю...
- Марк Гаврилович! Простите нас, мы больше не будем,- раздался жалобный тоненький голосок откуда-то действительно из-под земли.
- Милашка! А де ты?
- Я боюсь...
Она сидела в канализационном люке.
- Да что ты, на самом деле, голова, давай вылазь.
- Я боюсь, Марк Гаврилович.
- Я ж пошутив, у меня вже и в руках ничего нема,- оправдывался папа. Он сам был испуган.
Ох, и получил папа от мамы! "Ну, Марк, тебе завтра влетит! Да Мила такого в жизни не видела. Разве ее отец устроит такое? Миша ведь нормальный человек. Ну завтра держись, Марк, котик, хи-хи-хи..."
Но дядя Миша ни о чем не узнал. Ведь это же была моя умная подруга Мила. И папа считал ее своей родной и наставлял ее так же, как и меня. И даже когда мы стали совсем взрослыми, папа не разрешал ни мне, ни ей приходить домой после одиннадцати часов вечера. У нас у обеих у самих дочки, а папа... как папа.
Это было уже в Москве. Мила приехала ко мне в гости. Как только мой папа перебрался в Москву, он в тот же вечер прорубил в стенах дырки, вбил петли и стал закрывать на ночь двери моей квартиры тяжелым железным ломом. Ключам он не доверял. У него и в Москве было "як у Харькиви". Я уехала в экспедицию, а бедная Милка, если приходила позже одиннадцати, ждала за дверью, пока папа долго, нарочито медленно открывал замки, и выслушивала: "Ну, де можно так долго ходить? Якеи такеи подруги? Якеи дела можно делать до двенадцати часов ночи? Ну, посидела, ну, поточила лясы... - и домой. Я же жду ее, не сплю... нервничаю".
"Марк Гаврилович, у меня же есть ключи. Не надо закрывать двери на жепезку".
"Ишь ты якая! Ето ж тебе не Харькив, ета, брат, столица. Сколько народу разнага! Не, детка моя, добро надо беречь".
Я всегда отпугивала людей, когда повзрослела. Особенно раньше. Я не понимала, в чем дело? Те, которые потом меня еще видели и узнавали получше, почти всегда впоследствии становились моими друзьями, товарищами, подругами. Ну, а которые видели всего один раз, отворачивались. И я терпела в жизни неудачи. Но самые больные переживания были в работе.
Если тебя приглашают на роль, то первый этап - знакомство с режиссером. У меня долгое время этот этап был первым и последним - я с первой минуты начинала "выделяться". "Что это с ней? И в институте, говорят, играла неплохо, да и в картине про ночь вроде нормальный человек"...- говорило недоуменно лицо режиссера. И как-то извинительно, с потухшими глазами со мной прощался - и больше мы не виделись.
Я ничего не понимала. Решила попробовать, как другие. Прихожу, держусь изо всех сил, молчу, не "выделяюсь", смотрю на партнеров, беру с них пример. А потом выйду с репетиции в коридор студии да как побегу! Ни с того ни с сего. И бегу, пока не устану. Тут-то уж режиссер меня не видит... Кое-как начала дотягивать до проб.
А с одним очень известным режиссером я пробу все-таки прошла. Он мне даже прислал письмо. "Надо будет поискать грим, и сделаем еще одну пробу". Но на этой "еще одной" меня и понесло. Режиссер - интеллигентный, сдержанный человек, один из самых интереснейших в стране режиссеров... а я как пошла. И кручусь, и верчусь, и наигрываю, и анекдотик, и шаржи, и пою, и копирую, и пару харьковских жаргонных словечек, и чечеточку. Опять тот же недоуменный взгляд: "Что это с ней? Все вроде было нормально..." И взял другую актрису.
Роли, которые я сыграла, пройдя кинопробы, можно сосчитать по пальцам. А чаще на роль я попадала случайно: или срочно нужна актриса, а ее в городе нет и долго не будет, или актриса заболела, или режиссер меня видел в другой картине и берет без проб на эпизод.
Я все внимательнее и серьезнее следила за собой, держалась и сдерживалась. Ну почему так? Актер на пробе умен, тактичен, сдержан, говорит мало - больше слушает. И в нем такая тайна, подразумевается такой потолок. А потом, в готовом фильме, выясняется, что в пробе-то и был его потолок. А роль - ровная, гладкая, без неожиданностей, поворотов, без внутренней эксцентрики. Хотя все правильно, не придерешься. А ведь в жизни все так неожиданно! Только что-то наметишь - и все вверх тормашками! В жизни ничего нельзя отрепетировать. А в кино почему-то принимаешь условности, видишь красивую мизансцену в фильме о производстве - и молчишь. А кино вроде искусство, наиболее приближенное к жизни. Как играть - гладко и ровно? Или рисковать, как бывает с тобой в жизни? Если рисковать, опять страх: ведь тебя не примут и опять в глазах будет: "Что это с ней?"
Ну кто же меня со всеми моими потрохами примет? Со всей моей эклектикой и "чечеточками"? Ведь это надо принять, полюбить, а иначе меня просто нет...