Папа открыл, что эти трубы ведут еще в одно помещение, похожее на подвал. Чем дальше, тем потолок все ниже и ниже - конусом. С другой стороны дома была еще лестница, ведущая на второй этаж. Так этот подвал "конусом" был как раз под лестницей. В него можно было попасть из "туалета" только согнувшись. Там было холодно и сыро. "Хорошо. Здесь погреб будить. Будем на зиму усе солить... Не, Лёль, тут хто-то побывав... Якая земля мякинькая. Ета неспроста... Буду ще копать".
Он копал каждый день. Мы боялись смотреть на него, чтобы не засмеяться под "горячую руку". Не знали, что отвечать людям, которые приходили к нему. Не скажешь ведь: "Марк Гаврилович вас принять не может. Он как раз сейчас ищет клад".
И вдруг мы с мамой услышали откуда-то издалека чужой хриплый голос, срывающийся на высокие "петухи". Мы испуганно смотрели друг на друга. Что случилось? Было такое ощущение, что папа попал в тридевятое царство и ему навстречу вышло чудовище.
- Я ж говорив! Я ж говорив! Ах ты ж... твою в душу, в триста богов... тыща твою матку вовков зъешь! Леля! Дочурка! Што я говорив? Зови усех, хай знають Марка Гавриловича!
Папа вылез взъерошенный, весь в грязи, сияющий! В руках бережно нес голубую кастрюльку, обмотанную проволокой. В ней лежал тряпичный сверток, пахло прелом. Ну? Папа развернул тряпку... Перед нами лежала пачка денег - керенки. Они рассыпались на наших глазах...
- Лёль, як же ета?
- Марк, ты подумай, сколько они в сырости пролежали... В общем, это понятно. Это купеческий район. Кто нибудь для лучших времен припрятал. Интересно...
А на дне кастрюльки лежал красный мешочек с серебряными монетами. Были даже с дыркой посередине. Но в то время они не имели никакой цены. Папа их раздал детям во дворе и "дочурке играть".
- Да-а, золота нима... Но будить... Ув обязательном порядке будить. Я ще найду. У меня щасливая планида!
Мама с тех пор уже не хихикала. "Знаете, Марк все-таки очень странный человек... Говорил, что найдет клад - это в наше-то время! И представляете себе - нашел! Что за человек...". То-то, мамочка!
Папины гены передались и мне. И я мечтала о кладе осенью 1942 года.
Но клада я не нашла. Я подружилась с мальчиком Валериком - Вилли. В оккупированном Харькове почему-то было модно "переиначивать" русские имена на немецкий манер.
Он окликнул меня около разрушенного дома на Рымарской. Мы оба были стрижены наголо, только у меня чубчик. Он был на два года старше меня, весь в веснушках, и имя "Вилли" ему подходило так, как если бы меня назвали "Гертрудой".
- Слушай, ты, как тебя?
- А что?
- Хочешь заработать?
- Ну?
- Нужно постоять на шухере.
- А что это?
- Держите меня! Не знает! Постоишь, а если кто идет, свистнешь... Ну?
- Я пою. Свистеть не умею.
- Учись...
Вот жизнь! Только что ведь ничегошеньки не было. И вдруг такое дело! Интересно!
- А куда идти?
- На базуху.
- А что это?
- Ха! Базар!
- А-а! Только не вечером.
- Даешь дрефака? Нет. Утром. Да с нами не бойсь.
- А еще кто?
- Завтра... Мой братан главный. Его "Мордой" звать. А вообще он Толик...
БАЗАР
Из деревни на базар привезли дыни - желтые, пахнущие так, что одуреешь. Мне нужно было взять на себя внимание двух теток. А за спиной у них потихоньку будут уплывать дыни. Народу много. Тут свистеть надо не переставая. Почему именно у этих теток? Дыни ведь есть не только у них.
Позже я узнала все тонкости. Ребята изучили базар как свои пять пальцев. Они знали всех. И их знали все. Торговки их замечали издали и были на стрёме. А эти тетки из деревни, "перваки". Вот таких и подлавливали.
Было так жарко, что от голода и жары в животе все слиплось, а голова шла кругом. Тетки в белых платках, разморенные и раскрасневшиеся, отсели в тень и стали есть... черный хлеб с салом!
С чего начать? Что делать? Главный - Морда - делает знаки: придумай, разверни их в другую сторону. Какие дыни, когда здесь хлеб с салом! Петь не петь... говорить? А что говорить? Смотрю на тетенек проникновенно и жалостливо... Кончилось тем, что я их развернула, как хотела. Я им рассказывала, что я круглая сирота... Папа на фронте, жив ли он - неизвестно. Мама недавно умерла с голоду. И сама я в это абсолютно верила... И видела все перед глазами. Слезы лились у меня по лицу. Сказала, что вот уже два дня ничего не ела... "О-ой, такэ малэ, текэ худэ дытя... Бисова вийна... воно вжэ сырота". Отрезали мне кусок хлеба, кусок сала. Я их вежливо поблагодарила и быстро пошла, на ходу давясь, чтобы новые друзья не отобрали.
Штабом были развалины бывшего крытого рынка. Здесь собрались все: Морда, Вилли, Сенчак (Сеня) - других не запомнила - и я. Меня поздравили с "боевым крещением", сказали, что я молодец. У нас было девять дынь. По одной на брата и три на продажу! Сало, дыня, нестерпимая жара... Мне было так плохо, что запах дыни стал непереносимым на всю жизнь.
Недавно, в мае 1979 года, наша картина "Сибириада" была на Каннском фестивале. Когда я вошла к себе в номер "Карлтон-отеля", на моем столе стояла изящная белая корзина с фруктами. Очень красивая и разноцветная. В середине бежевый ананас. А вокруг и розовобокие персики, и бледно-желтые яблоки, и фиолетовые сливы, черешни, прозрачные до косточек, и огромная клубника на золотом бумажном блюдечке. И еще два зеленых мячика - как теннисные, только поплоще и побольше. Я все перепробовала, а эти мячики мне незнакомы. Пробовать их не решилась. На званом обеде - смотрю - в самом начале подают эти зеленые мячики. Подмывает спросить, что это за мячики, но жду... Сосед слева - директор Каннского фестиваля. Он хорошо знает оперу. Раньше он был крупным оперным импрессарио. Несколько раз приглашал в Париж нашу оперную труппу Большого театра. Он нам гордо об этом сообщил. За столом, до обеда, мы с ним вдвоем с успехом исполнили арию Ленского "Я люблю вас, Ольга". Так что, когда подали зеленые мячики, у меня с этим холеным и ухоженным старичком, можно сказать, завязались приятельские отношения. Смотрю, он надрезает верхушку этого мячика и ложкой начинает вычерпывать его изнутри. Ой! Так это же дыня! Самая обыкновенная дыня-карлица.
Он с таким удовольствием ел свой мячик, с таким аппетитом, что у меня даже был порыв подкинуть ему еще и свой. Но я взяла себя в руки. Ведь мы, к сожалению, не дома.
"Мадам Гурченко! Почему вы не едите дыню? Это же "манифик"! Такой дорогой деликатес!".
А зимой мы стащили целый бак самодельного мороженого. Его продавала тетка Поля, толстая, с красным лицом. От мороза оно иногда было даже синим. Она громко орала, была грубой и отвратительной.
От места, где стояла с мороженым Поля, уже издали шел запах ванилина. Она проворно вкладывала в железную формочку круглую вафельку на дно. Потом ложкой накладывала мороженое и сверху накрывала опять кругленькой вафелькой. Снизу этой формочки - железная трубочка, внутри которой "ходил" железный карандашик. Он-то и выталкивал кругленькое, обложенное вафлями ароматное мороженое.
Деньги она прятала в сумку, которая висела у нее прямо на груди. Сколько денег! Так хотелось купить мороженого... и леденцов. А петушок на палочке малинового цвета! Леденцы, маленькие-маленькие - по рублю штука. А на немецкую марку - десять штук.
Поля была тетка тертая, знающая все хитрости. Ее не проведешь. Целый день она продавала мороженое, брала деньги, отсчитывала сдачу... И все стоя на одной ноге. Вторая нога беспрерывно шарила по земле и нащупывала запасной бак с мороженым. "Вот здоровая баба! - цедил сквозь зубы Толик-Морда. - И ноги не мерзнут. Ну, не шелохнется, зараза!" Мы целый день так внимательно смотрели на ее ноги, что ночью как закроешь глаза, так и видишь сразу Полины ноги, обутые в бурки и в чуни. Бурки - это самодельные ватные валенки, простроченные по типу ватника, а "чуни" - галоши, сделанные из автомобильных шин, только глубокие, до щиколоток. Передышка у Поли бывала только тогда, когда приходил ее муж с очередным запасным баком. Он был такой же отвратительный, только очень маленький и худой, со злыми глазами-щелками.
И все-таки мы подловили момент! Был мороз. Но вокруг мороженого толпа, как летом. Очередей на базаре не было. Были толпы.
Все орут, толкаются, теснят друг друга. Мы с Вилли орем громче всех: "Куда ты прешься? Стой, как все! А чем ты лучше? Тоже мне "пан"! Да заткнись ты! Что? Что ты сказал? А ну, повтори..."
- Э-э-э!!! Смотрите, смотрите! Пацаны мороженое сперли! Вон бегут! Хватайте их!!!
Поздно. Мы опять сидели в нашем штабе. Ели прямо руками из бака долгожданное Полино мороженое. Вначале было необыкновенно вкусно. Потом приторно. Потом очень плохо - всем шестерым. Мороженое было на сахарине. Чего только, наверное, Поля в него не пихала... Съешь порцию - не почувствуешь. Но шестерым съесть целый бак на морозе, на голодный желудок...
После войны я мороженое уже больше никогда не ела. Подержу, посмотрю, нюхаю - и все.
А вот петушки люблю! Как увижу в городе малиновые петушки на палочке, - покупаю. Говорю, что покупаю дочке, а сама только за угол - и тут же откусываю его не спеша, чтобы растянуть удовольствие. И в голову не приходит, что можно купить сразу десять штук. Нет, берешь одного! Как несбыточную мечту, которая вдруг сбылась.
А знакомство с ребятами было и опасным, и романтичным. Многому меня научило. И хорошему, и плохому. Я знала, что "ракло" лучше, чем "сявка". "Сявка" - это опустившийся, безвольный человек, ничто. А "ракло" - это вор действующий, соображающий. Я научилась воровать. Для этого пользовалась все тем же способом "отвлечения". Рассматриваю себе на прилавке штучный товар. Прямо перед носом у торговки... Перегнувшись через стол, перебираю правой рукой товар, стоя на цыпочках. Товар ругаю или хвалю, а левой рукой, - незаметно, - первое попавшееся тихо опускаю вниз под прилавок. Смотришь, яблоко или помидор есть.
На базаре дорого стоили камни для зажигалок. За один камешек можно было купить гору леденцов. Подойду к прилавку, послюнявлю указательный палец и как бы случайно уроню его на разложенные камешки... "Нет, моему папе эти слишком большие". - И отхожу. А на палец два-три камешка и прилипло.
Осенью мама возвратилась после менки. За "то" мыло она привезла мешок фасоли. "Сейчас куплю луку... сварю фасолевый суп... соль у нас еще есть", - сама себе приговаривала мама, перебирая у торговок лук.
- Мам! Пойдем со мной...
Мы отошли... Мама смотрела на меня с тревогой: мол, что случилось, с чего это "пойдем"? Я ей протянула большую головку синего луку.
- Боже мой, какой ужас! Где ты его взяла?
- А ты его дольше всех в руках держала... А пока ты с теткой говорила...
Мама - хрясь по щеке. Я даже не успела договорить... Она быстро пошла впереди.
- Какой ужас! Если бы Марк это узнал! Он же никогда и крошки чужой не возьмет. 0ткуда это у тебя?
0ткуда, откуда... Сама уйдет на свою менку - и жди ее. Что оставит, съедается быстро, а потом что? Да что я, одна? Все дети так. Все! Ничего больше не буду ей ценного показывать. Я думала, она обрадуется... Вот человек! А папочка такой добрый, он бы меня пожалел, поплакал бы вместе со мной...
Дома мама отошла. Она мирным, нудным тоном вычитывала мне, какой должна быть девочка, как некрасиво я поступила, в общем, - ничего нового. А потом взяла с меня слово, чтобы "это" было в первый и последний раз. Я дала честное слово.
Но это было только начало. Я воровала до двенадцати лет. В школе - ручки, перья, тетрадки. В гостях - сахар, конфеты, печенье. Все копила на "черный день". В укромном месте я прятала свои запасы. Старые съедала, а новыми пополняла. А потом в одно прекрасное утро все кончилось. Желание воровать исчезло навсегда. Даже как-то скучно стало...
Я всегда долго "созреваю". А потом вдруг - раз! И полная ясность. Точное решение проблемы.
Так и в работе над ролью. Сначала тупик и полная паника. Внутри сам собой происходит процесс "созревания". Я думаю в это время совсем о другом, вдруг неожиданный просвет. Ага! Есть! Знаю, какая "она"! Знаю, как я ее поведу...
Так и в дружбе. Со мной много можно "экспериментировать" - подводить, обманывать, крутить, вертеть. Я все терплю, терплю, жду, надеюсь... А потом - раз! И все! Внутри все пусто, все сгорело. И нет больше такой подруги.
А особенно болезненно было в любви. Уж тут-то я почти всегда оставалась сидеть в пепле на развалинах. Всегда сильно мучилась, отдавая этому чувству невосполнимые силы. Максимально "приносила", но и максимально требовала. Выдержать меня, мой этот "максимализм", - трудно, что там говорить... Мне хотелось всегда любить только одного человека.
Теперь жалко огромного заряда энергии, растраченного впустую. Но мой папа говорил - "жисть есь жисть, моя детка". Все правильно. Я это постигала на своем опыте, не внимая ничьим советам, какими бы они мудрыми ни были.
БЕЗ "ДЕЛА"
На базар меня мама больше не пускала. А внизу, как назло, свистели мне мои друзья. Я предлагала маме все услуги, вела себя так образцово, что это требовало какой-нибудь награды. Но мама хитрая. Она делала вид, что ничего не замечает.
А уж если выдавалось вырваться!!! Ух! Я летела на базар, в условных местах находила ребят... и - будь что будет! Не убьет ведь, правда? - и гуляла до вечера. Мы купались в Лопани, строили планы - на кого бы "навострить лыжи"?
А дома - экзекуция. Но что меня особенно поражало! - мама безошибочно узнавала, что мы купались в Лопани. Курточка сухая, шаровары сухие, голова и трусы, а она знает, что я купалась в Лопани.
- Я тебе запретила влезать в эту грязную воду.
- Мамочка, дорогая, честное слово! Я не купалась, - говорила я, глядя на нее открытыми и честными глазами.
- А это - за вранье! - следовал очередной удар. А потом долгое стояние на коленях в углу. Лицом к стене. Там у меня было время спокойно все обдумать, поразмышлять. "Вот приедет папа, я ему все расскажу. Как он точно про нее говорил-ага! Ну как она пронюхала, что я купалась? Ну точно...чистая НКВД".
А тут и нюхать было нечего, от меня за ворсту несло болотом. И опять надо было меня мыть. И опять - вода, керосин, мыло...
Мама выпускала меня гулять на короткие промежутки. Я стала ходить вокруг госпиталя. Интересно: что едят раненые? Наверное, их хорошо кормят. Дома с утра до вечера была одна фасоль. Так хотелось хлеба!
Проход на "территорию" был закрыт еще и досками. Я одну доску отломла, пролезла в дырку головой. Меня никто не остановил. Раненые удивленно смотрели на меня: как это я сюда проникла? А может, так и надо? Я немного прошла и остановилась. На кроватях с колесиками лежали двое сильно раненых - забинтованы и голова, и грудь. "Киндер, шпрехен зи дойч?". Я показала на конец мизинца. Один тихо засмеялся...
"Во ист фатер?" - Где мой отец? Так. Если мой отец на фронте, значит, он их и ранил... Отвечаю: "Них ферштейн". Молчим... И я сразу выпаливаю: "Пан... их виль есен... их виль брод... пан, май мутор кранк...". И спохватилась: про отца не поняла, выходит, а мать - "кранк". Опять один засмеялся...
В спине, пониже лопатки, справа, я почувствовала острую боль. Аж задохнулась. Кто-то швырнул в меня камешек. Повернулась. На меня, шагах в двадцати, смотрел рыжий немец на костылях, без ноги: "Век раус, век раус, шайзе менш... Фарфлюкте...". Я побежала к своей лазейке. Опять надо выбираться вперед головой! Я наполовину пролезла, беспомощно болтала в воздухе ногами, А он все еще громко орал, как не нормальный, и выкрикивая новые и новые ругательства. "Заткнись ты! Рыжая кандала, тебя кошка родила!".
Все провалилось. Госпиталь больше меня не интересовал. При воспоминании о нем на душе было неприятно и подавленно.
На базар мне нельзя. Госпиталь провалился. Дела никакого нет. И даже тетя Валя подвела. "Продала" меня маме. Я ей призналась, что, несмотря на честное слово, ворую. Она смеялась, говорила: "Молодец, доця!" А потом взяла и все рассказала маме. Никому нельзя верить. Ничего нельзя рассказывать. Даже тете Вале. Как она потом к "доце" ни подлизывалась, с ней я уже была начеку.
НАШИ ПРИШЛИ
- Люся, ну сьешь хоть пару ложек. Возьми себя в руки и съешь... Ну ты же умрешь.. Я тебя прошу. И тетя Валя тебя просит. Ради нас, ну, дочечка!
Как ни старалась мама, но кроме фасоли на зиму больше ничего не запасла. Соль давно кончилась. Фасоль я не могла проглотить. Хотела, а она выходила обратно. Я лежала целыми днями без движения. Мама металась в поисках еды. Теперь она была бы счастлива, если бы я по-прежнему ходила на базар и подкармливалась самостоятельно, но... ходить я уже не могла.
Время зимы 1942/43 года - единственный черный провал в моей памяти за всю войну. Все помню урывками: темно-темно, а потом просвет, а потом опять темно! Когда бомба разрывалась недалеко, мама говорила: "Господи, вот бы р-раз - и все! Ну, нет сил! Ну, нет же сил! Больше не могу...". Я лежала. Мне было безразлично. "Мама, наверное, права. А как же папа?.. Нет, пусть лучше бомба не попадет...".
Тетя Валя смотрела из наших замерзших окон на двор госпиталя. "Леля! Посмотри, сколько раненых возят... Все новые и новые машины. Наверное, фронт совсем уже близко..."
По рассказам я знаю, что в Харькове это было страшное время. Беспрестанно бомбежка и перестрелка. Горели немецкие продовольственные склады. А люди сидели дома - так было страшно. Рисковали только самые отчаянные...
Мама сказала, что меня на ноги удалось поставить тушеным мясом - тем самым, о котором мы мечтали. Она все-таки оказалась среди тех, кто рисковал. Но вкуса мяса я не помню.
Я встала на ноги, когда на улицах города было тихо. Ни одного выстрела. Тишина. Эти часы затишья называли временем безвластия. Когда одни войска уже ушли, а другие еще не пришли. Я подошла к балкону. Госпиталя уже не было. На дворе валялись гипсы, бинты, сломанные кровати на колесиках.
Ночью над городом стояло красное зловещее зарево. Оно уходило высоко в небо. Внизу красное, потом черное, а в небе серое. А в городе тихо-тихо. Страшно.
15 февраля 1943 года. Красная Армия первый раз освободила город Харьков. Когда уже всюду раздавалось радостное - "наши!", мама меня тихо вывела по ступенькам с четвертого этажа на Мордвиновский. Целую зиму я не была на улице. Столько людей - все плачут, обнимаются. Мы спустились на Клочковскую. Тут входили войска... Какие они - "наши"? Может, кто-нибудь знает папу? А может, от него есть письмо? А вдруг мы его сейчас встретим?
Папа и мама перед войной часто проводили вечера в Доме офицеров. Я запомнила военных высокими, плечистыми и красивыми. Они с юмором, охотно исполняли все мамины аттракционы, шарады, игры, песни. У нас дома сохранились фотографии, где папа играет, а военные хором поют и с удовольствием смотрят на маму. Ее приглашали танцевать. Это я очень хорошо запомнила. Папа бывал возмущен:
- Як ето так? Прямо при муже идёть з другим и танцуить? И ще влыбается.