- Ну а что, Марк? Что у меня на лбу написано, что я твоя жена? Это же моя профессия.
- Якая такая профессия? Я тебе ету профессию сам у руки дав. На ноги тебя поставив. На широкую дорогу жизни тебя вывив... Да ты, як порядочная жена, должна сказать, что так, мол, и так, мол, товарищ дорогой. Я на работе, пригласите другую. Во так вот должна отвечать порядочная жена, а ты...
- Ой, Марк, котик ты смешной. Один мне свидание даже назначил...
Но продолжить маме уже не пришлось... После этого случая она всегда помнила, что "правду нельзя говорить...". За правду она уже свое получила.
По Клочковской проехало несколько мотоциклов с коляской. В них солдаты в белых маскхалатах, с автоматами наготове. Потом тишина. Потом опять такая же группа мотоциклов. И только вслед за ними в город вступила армия.
ВТОРЫЕ НЕМЦЫ
"Это было при "первых немцах", а это было при "вторых немцах" - выражения знакомы всем тем, кто пережил войну в Харькове.
"Первые немцы" навсегда ушли. Пришли наши. Но бои за город продолжались, немцы стояли на окраине Харькова, в районе Холодной Горы. Нашим город пробыл около двух недель. В течение этих двух недель во дворе у нас был красноармейский госпиталь. Беспрерывно возили тяжелораненых. Женщины-медсестры развешивали рядами бинты. А наутро, от мороза и ветра, бинты торчали колом во все стороны.
Мне все время казалось, что война, немцы - это только сегодня. А вот завтра будет прекрасное утро. Я проснусь - и будет 1 Мая. Веселый папа с баяном. И мама вся в белом, будет смотреть счастливыми и странными глазами на папу. Но наши отступили. Пришли "вторые немцы". У тети Валиных окон мы опять заняли свой наблюдательный пункт. Опять на Клочковской та жа картина. Только входили немцы уже из центра, от площади Тевелева.
...По нашему переулку, под нами, несколько красноармейцев в зелено-желтых плащ-палатках перебегали от двора к двору. Они направлялись к Рымарской. А с Клочковской короткими автоматными очередями стреляли "вторые немцы". Их еще было видно из нашего окна. Вокруг из окон выглядывали люди. Все следили... Откуда-то раздалось: "Налево! За угол налево!".
Красноармейцы скрылись налево за углом, по направлению к Опере... Мама сказала: "Хоть бы успели до сада Шевченко, там все-таки деревья". А тетя Валя сказала:"А что деревья? Ведь сейчас зима".
А я подумала: "Почему на них не белые халаты, а пятнистые?".
"Лёля! Лёля! Скорей! СОвсем, а-а! СОвсем другие вОйська... и форма".
"Вторые немцы" шли, тесно прижавшись друг к другу, шеренгой от тротуара до тротуара. Они разряжали автоматы в малейший звук, в движение, в окна, в двери, вверх, в стороны...
Это были отборные войска СС. Звук кованых сапог, отрывисто лающая речь, черная форма и особенно отчеканенное "хайль" - ничего похожего не было у "первых немцев".
Звук кованых сапог раздавался кругом. На следующий день он раздался и на нашей каменной лестнице. Сначала внизу, потом на третьем этаже. Мы все собрались на кухне и ждали...
Немцы вошли четко. Двое остались у наружных дверей. Двое пошли по комнатам, потом на кухню. Оба очень молодые, совершенно одинаковые, с мертвыми, бесцветными глазами. Я стояла перед мамой, упиралась затылком в ее худой провалившийся живот. Они с ног до головы обшарили взглядом всех взрослых. Я смотрела на них со страхом, но и с огромным интересом. Что это за люди? Вроде люди... и не люди.
Эти двое между собой громко переговорили, потом что-то крикнули тем, которые стояли у входа. Услышали такой же громкий и четкий ответ, одновременно повернулись "кругом" и так же четко, чеканя шаг, вышли из нашей квартиры, оставив дверь настежь.
Их действия, поведение произвело впечатление отрепетированного спектакля. Дочь и мать Мартыненко, тетя Валя, мама и я не двинулись с места, пока не услышали их шаги этажом ниже.
Все бросились по комнатам. А я осталась на кухне. Мне нужно было отдышаться. Хотелось побыть одной, сообразить - что это? И страшно, и одновременно мучило любопытство: "Смогу ли я так же четко пройтись и без остановки развернуться "кругом", а потом так же четко пойти в другую сторону? А? Смогу? Ладно, потом попробую, не сейчас".
Пошла посмотреть, что они у нас в комнате наделали. И вдруг перед самой нашей дверью резко развернулась "кругом", да еще пристукнула ногой об ногу! От выскочившей из нашей комнаты мамы получила такую затрещину, такого "тэвхаля", как говорил мой папа, что в глазах темно стало. Тут я и успокоилась. И на маму не обиделась. Мама права. Но ведь я и сама этого не хотела! Так получилось.
Когда папочка вернулся с войны, я его "изводила", заставляя все время командовать мне: "на-пра-ава", "на-ле-ева", "шагом арш", "кру-у-гом"... Я со счастливой улыбкой исполняла команды. Мне так хотелось быть мальчиком...
Все подушки, перины были вспороты штыками. Всюду открыты ящики и дверцы. Кругом перья. Так же было и у тети Вали, и у Мартыненок.
- Валя! Это же чистейший идиотизм! Искать в перине партизан. При чем подушки?
- Доця! Аккуратно собирай все перья, чтоб ни Одно не прОпало.
Немцы увели из нашего дома двух последних пожилых мужчин. Они действительно повсюду искали партизан или раненых красноармейцев, не успевших скрыться.
ДЯДЯ ВАСЯ
"Вторые немцы" объявили комендантский час. Кто появлялся на улице после шести часов вечера - расстрел на месте. За время оккупации было столько приказов, столько распоряжений и угроз, что бдительность у людей ослабела. Но когда после приказа о комендантском часе на следующее же утро на улице были убитые, стало ясно, что "вторые немцы" приказы приводят в исполнение. И после шести вечера город был мертвым. Только редкие выстрелы. Только звук железных подков.
Зато утром, чуть свет, начиналась жизнь. Но какая! Она бурлила, била ключом. Люди как будто наверстывали за вечер. Все выныривали из своих домов и бежали на базар! Там все. Еда, одежда, деньги, надежда - жизнь!
Мы с мамой тоже спешили на базар. Теперь мама торговала табаком. Нас выручил папин товарищ - баянист дядя Вася. Я его до войны не видела у нас в доме. Наверное, он был не "кровенный", а просто товарищ.
- Всех поили, кормили... Куда все делись? Исчезли. А дядя Вася помог. Кто мог подумать? Встретила его на базаре. Голос мой не узнал, Валь, по руке узнал, сразу улыбнулся: "Здравствуй, Лёлечка". Как это у слепых устроено... узнал по руке...
- Лёля! Как это по руке? Он что - гадает? Ты меня с ним познакомь...
- Да нет, Валя, он баянист, слепой.
Дядя Вася был огромный, мощный человек. Ходил в маленьких черных очках, с палкой. Рядом с ним все было маленьким - и баян, и его жена. Она его постоянно сопровождала и тихо шелестела своим добрым голосом: "Вася, тут ступенька, не спеши, не спеши. Мы успеем..." Дядя Вася был слепым от природы. Со стороны было забавно - огромный человечище с маленьким баяном и маленькой женщиной.
Он тогда нас с мамой спас. Его жена торговала на базаре табаком. А дядя Вася играл на баяне в маленькой пивной. Они одолжили маме денег на табак. Табак мама купила оптом - полмешка. А продавали мы с ней его в розницу - на стаканы. Стаканы выбирались самые маленькие.
А табак мама смачивала водой, чтобы он разбухал. Один раз нам подсунули вместо табака полмешка мякины. Мама плакала, мы не знали, что предпринять, кому жаловаться. Ей дали "дельный" совет: если в горле дерет, значит, это табак, если нет - значит, нет. Мама научилась курить.
С утра я честно стояла рядом с мамой, старательно исполняла все мамины "дела", а потом молча смотрела на нее с мольбой в глазах. "Ладно, иди, только недолго..."
У меня было много дел. Сначала я шла по молочному ряду, старалась "напробоваться" сметаны, молока... Для виду со мной всегда пустая банка или кружка. Иначе не дадут попробовать. А так: не нравится - вот и не беру. Потом по "штучным" рядам. А потом, на закуску, - в пивную к дяде Васе. Он был такой добрый, как папа, придешь к нему - всегда что-нибудь сунет: или петушка, или кусочек белого сахара. У них не было своих детей. Дядя Вася меня очень любил.
Пивная была очень маленькая, всего на три столика. Содержал ее пожилой цыган, Коля. Его жена и трое детей пели около пивной и зазывали прохожих посетить "кафе". Это слово было в моде. Кафе считалось "шиком". На всех пивных и кафе висели разноцветные самодеятельные вывески. Дяди Васина пивная называлась "Споем, цыгане". Пивная пользовалась успехом. Народу всегда было много, даже стояли. Звучали песни "Мой костер в тумане светит", пользовалась успехом "Люба-Любушка":
Нет на свете краше нашей Любы,
Черны косы обвивают стан,
Как кораллы, розовые губы,
А в глазах у Любушки туман...
Я иногда пристраивалась к ним и подпевала с огромным удовольствием и отдачей.
Неподалеку сидел старичок. Он продавал порошки, низким красивым голосом все время повторял одно и то же: "Не забудьте - от-ы клопов-ы, блох-ы, крыс-ы, мышей, от-ы клопов-ы, блох-ы, крыс-ы, мышей..." - как будто читал по радио "известия" . Когда я его передразнивала, он не сердился, а смеялся громче всех: "Действительно смешно, детка, ах, господи, до чего же я дожил. А знаешь, детка, когда вы все поете, я твой голос сразу узнаю. Без тебя уже нет той гармонии. Не так звучит" .
Как он красиво говорит: гармония! Вроде бы простое слово - от слова гармонь. Ясно. Но как звучит - гармония! Я знаю, о какой песне он говорил. Я в ней нашла красивые подголоски. И сама влюблена была в мелодию цыганской песни:
Эх, бирюзовые, золоты колечики,
Ой да раскатились тихо по лужку.
Ты ушла, и твои плечики
Скрылися в ночную тьму.
Ай да по зеленой травушке-муравушке,
Ой да не собрать растерянных колец,
Не сыскать любви-забавушки,
Видно, счастью тут конец...
Дядя Вася так красиво играл! С переборами, с вариациями. "Хорош гармонист, хоть и слепой", - говорили посетители. Мой папочка так играть не умел. А дядя играл "як зверь". Это точно.
У моих друзей - Толика, Валерика, Сени - появилась другая девочка. Всю зиму я болела, мама меня на базар не пускала - вот и занято мое место. Но это была родная сестра Толика. Она подросла. С ней я не познакомилась. Я гордо проходила мимо, а душу грызла ревность. Девочку я рассматривала издали. Ничего особенного. Две толстые косички. Вместо лент веревочки.
"Тоже мне! Мне бы такие косы. Да я бы их накрутила колечками, как у Марики Рекк, в крайнем случае, раздобыла бы два малиновых банта!" На базаре продавали ленты из парашютного шелка. Все ядовитого цвета: голубого - "вырви глаз", бежевого с желтым отливом, "алая роза". Но мне больше всего нравились малиновые ленты. Такой необыкновенкый цвет... Мне с ребятами было куда веселее. Но она сестра, а я чужая. Эх, если бы у меня был старший брат! Но все-таки легче от того, что сестра, а не посторонняя девочка. Что ж, прощайте, - Морда, Вилли, Сеня. На базаре мне уже вся знакомо... Я и в одиночку не пропаду.
В 1964 году я работала в театре "Современник". Тогда театр находился в самом центре площади Маяковского. После репетиции сказали на проходной, что меня уже два часа дожидается какой-то человек. Навстречу мне шел большой мужчина с черной бородой. Я его раньше никогда не видела.
- Здравствуйте, Людмила!
- Зд-дравствуйте...
- Наверное, вы меня... не узнаете.
- Нет, извините, нет.
- Как бы это... неудобно сказать... Да мы с вами когда-то воровали.
Я прямо шарахнулась от него. "Современник", лучший театр в Москве. Артистов немного. Все "личности". Атмосфера самая интеллигентная и интеллектуальная. На каждом углу читаются редкие стихи. Речь перемежается такими новыми, модным тогда словами: "экзистенциализм", "коммуникабельность"... Я репетирую Ростана "Сирано де Бержерак", борюсь со своим "харьковским диалектом", успешно, вот уже полгода, выращиваю в себе "голубую" кровь, и на тебе! Какой-то ненормальный. "Мы с вами, - говорит, - когда-то воровали". Такое ляпнуть!
Ну всегда, всегда со мной не так, как с людьми.
- Вы что, товарищ? Что вы говорите? Вы меня с кем-то путаете. - И быстро ухожу. Он меня догоняет. Весь красный, ему тоже очень неловко. Ну, хоть не нахал.
- Людмила... ну, это... вот ч-ерт... в Харькове. Война, базар, мороженое, всякое то-се... Ну? - И шепотом добавил: - Ну, Толик я, - и еще тише: - "Мордой" звали.
- То-олик! Ой, ну, конечно, конечно! Прекрасно все помню! Еще бы! Вас не узнать, вы такой большой...
- А я вас в кино сразу узнал, хотя вы тоже изменились. Всем говорю, что вас знаю, - ну никто не верит. Не скажешь же, что воровали в детстве... черт.
Ему было трудно это говорить, он все время качался с ноги на ногу.
- Я как вас в кино увидел, сразу понял - Людмила из Харькова... чего уж, особенно, когда улыбаетесь... Все хотел вас повидать, но не решался. А сегодня думаю, а! чем черт не шутит? Принял для храбрости, и вот...
Мы зашли в ресторан "Пекин". Толик стал горным инженером. В Москве проездом с Севера.
Вспоминали далекое и такое родное прошлое. Уже громко, не оглядываясь по сторонам, называли все своими словами. Нас связывали особые узы братства, которые я чувствую ко всем, кто перенес войну в Харькове.
Мы с удовольствием говорили на "военном" харьковском жаргоне. И ни один рядом не смог бы нас понять.
ОБЛАВА
Из тети Валиных окон мы смотрели вниз, на наш переулок. Было шесть часов, а мамы с базара не было. Мы знали, что это значит.
Недавно убили дядю Васю. К вечеру за ним всегда приходила его жена. Они шли домой через весь город, от Благовещенского базара, через центр, до Юмовской. В тот день она опоздала. Пивную закрыли, и дядя Вася пошел домой один. Его настиг проклятый комендантский час. Я представляла дядю Васю: большой, в черных очках, с баяном и палкой в руке, расспрашивающий дорогу, растерявшийся и беспомощный... а вокруг шныряют равнодушные и пронырливые...
- Единственный бескорыстный человек... так всегда с хорошими людьми, - сокрушалась мама. Мы с мамой вместе с женой дяди Васи искали его, у всех расспрашивали. Но где его найдешь, к кому обращаться... Это ведь комендантский час. Какое-то время мы не видели на базаре жены дяди Васи. А когда пошли ее навестить, в их комнате уже жила другая семья. На диване, где спал дядя Вася, сидели две девочки. Нам сказали, что жена дяди Васи умерла. Вот какое горе...
А теперь было шесть часов и не было мамы.
С утра мы вместе продавали табак. Потом я, как всегда, пошла по своим делам. Везде всё было по-старому, и лишь в пивной уже не было дяди Васи. На его месте стоял другой музыкант, только играл он не на баяне, а на скрипке. Подметки к ботинкам у него были привязаны веревкой. Очень худой, заросший, жалкий, говорили про него, что до войны он в Харькове "гремел", а теперь он сильно пьет самогон и к вечеру совсем не может играть. Фамилии его не запомнила. К нему обращались: "Род-д-дной, ударь по душе!" Скрипку я близко видела и слышала тогда впервые. Но играл он! Точно, бил по душе, пронзительно... и становилось одиноко и страшно.
Мне всегда больно слышать соло скрипки. Я люблю хор скрипок в оркестре, они уносят душу высоко-высоко, хочется плакать и любить. А когда играет солист, то какой бы он ни был - талантливый и импозантный, в сюртуке и в крахмальном жабо - чем внимательнее я вслушиваюсь в его игру, тем яснее вижу ботинки, перевязанные веревкой, тем дальше уходят звуки этого нынешнего музыканта - их заглушают кричащие, выворачивающие душу импровизации талантливого пьяницы-скрипача.
После войны я посмотрела фильм "Петербургская ночь". В нем через всю картину идет спор, состязание двух музыкантов - талантливого и способного. Добронравов играл талантливого скрипача. Я была поражена необыкновенным сходством с тем скрипачом из пивной. Такая же отрешенность от мира, как будто на свете есть только музыка и больше ничего... Я смотрела фильм не один раз. Меня преследовала необычная музыка Кабалевского, особенно тема "Погорельцы". А когда в 1965 году я снималась в фильме "Рабочий поселок" с Леной Добронравовой, как же я влюбленно на нее смотрела и думала: "Дорогая Лена! Ты даже не предполагаешь, что ты для меня. Ты - дочь актера Добронравова. А он - щемящая музыка Кабалевского, которая заставляет вспоминать скрипача из пивной цыгана Коли, где рыдают пьяные посетители и просят "род-д-ного" "ударить по душе"... А вокруг война, бой за жизнь, за хлеб и мое взрослое детство"...
Сначала я невзлюбила того скрипача - за дядю Васю. Да ведь он ни при чем.Он даже не знал дядю Васю, нашего спасителя. Это хозяин пивной - он тут же нашел замену дяде Васе. Хоть бы выждал немного...
Папа мне на всю жизнь передал эту свою жалость к людям. По-папиному, любовь - это жалость. У нас дома спрашивали: "ты меня жалеешь?" Значит, "ты меня любишь?" Никогда в доме у нас не было этого проклятого равнодушия. Папа перед людьми был распахнут, открыт. Он говорил, что обижать его грех...
- Когда ты ушла с базара? - спросила тетя Валя.
- Давно, мамы на месте не было. Вот я и прибежала домой, чтобы быть пораньше...
- Ну что же могло случиться с Лелей? Облавы не было? Ты не слышала?
- Нет, не было. Точно.
"Вторые немцы" придумывали все новые и новые жестокие расправы, мало мальски подозрительных вешали прямо на балконах! Лютовали полицаи. Особенно те, что вернулись в город со "вторыми немцами". И немцы любовались, когда полицаи ("свои") расстреливали своих же. Теперь начались облавы. Они устраивались в самых людных местах. В основном на базаре.
После нескольких облав люди раскусили, с чего они начинаются, стали следить за перемещениями и действиями немцев.
Определенный участок людного места немцы тихонько окружали кольцом, потом, по команде, вдруг начинали сужать кольцо, оттирая людей от прилавков, швыряя "товар" на землю. Прикладами в спину все ближе и ближе сталкивали людей друг к другу. Боже мой, какая же это была паника! Душераздирающие, протяжные крики - "Мамочки!", "Го-осподи!", "Помоги-ите!", "Ряту-уйте!" - перемежались с отрывистыми немецкими: "Шнель", "Век", "Шайзе", "Фарфлюктер!"
А когда кольцо было сжато так, что люди стояли вплотную друг к другу, немцы разрывали это кольцо с с одной стороны... А с противоположной от этого кольца выпускали овчарок. Все крики сливались в одно жуткое: "о-о-о!"
И наступала на мгновение тишина. Как будто все одновременно переводили дыхание.
Проклятые дрессированные умные животные справлялись уже сами. Они гнали толпу перепуганных и ничего не соображающих людей в точном направлении к черным закрытым машинам - "душегубкам".
Машины набивали людьми, и они отъезжали. Тех счастливцев, которые в машину не поместились, отпускали. Но часто случалось так, что мать "уезжает" в машине, а дочь остается на воле! Разлучались родные, а оставшиеся на свободе проклинали потом эту свободу всю жизнь.
В эти душегубки к людям выпускали выхлопные газы. И пока машина ехала до окраины города - люди в ней задыхались. Потом их сбрасывали в ямы и засыпали землей. А зимой - в Лопань. Это и была "облава". Так она проходила в нашем Харькове, на Благовещенском базаре.