Я часто, часто думаю о Вас: во время репетиций - позднее - и вообще каждый вечер, когда вижу на зеркале моего туалетного столика Вашу телеграмму - большое Вам спасибо за неё!
Да, это чудесно - играть в театре, и я бы много чего за это отдала. Должна сказать, что я вытащила счастливый билет - и очень, очень счастлива! В кино я тоже снимаюсь - и театр - и всё это по-новому, именно так, как я того жаждала! Осмысленно, значительно, художественно, интригующе! Получаешь такое удовлетворение!
Я хотела после 17 июня поехать на несколько дней в (Мюнхен), Вену, Берхтесгаден и Зальцбург. Не знаю пока, получится ли. Вы будете в эти дни в Мюнхене? Если нет, то я тогда поеду не в Мюнхен, а сразу - в Берхтесгаден, потому что по-настоящему я тоскую по Вене, Зальцбургу и дому моей матери в Берхтесгадене - странно, но в Мюнхен меня не так уж сильно тянет, не знаю почему. Ехать в Мюнхен у меня только одна причина: я была бы сердечно рада повидать Вас и Вашу жену. Как я уже сказала, не знаю, удастся ли мне это сделать: мне ещё нужно немного отдохнуть, потому что эта роль - очень напряжённая, я на самом деле устала и от этого конвейера худею - вместо того чтобы поправляться. Так вот, 17 июня театр закрывается до сентября. Потом мы снова будем играть наш спектакль, не знаю, до какого времени, - но между июнем и сентябрём я ещё снимаюсь в скетче у Висконти в Риме и в фильме с Аленом здесь, поэтому с моим отъездом есть некоторые трудности. Если получится, то мы с Аленом поедем сразу после 17.06 отдыхать в Монте-Карло, там у нас маленькая квартира. Я Вам сообщу, и Вы мне тоже, да? Пожалуйста!
Теперь я должна попрощаться - надеюсь, ненадолго; не сердитесь на меня, что долго не отвечала, пожалуйста! Сердечный привет Вашей жене. Обнимаю -
Ваша Шнайдерша.
Может, Вы смогли бы в сентябре приехать в Париж? Нет? Было бы прекрасно.
* * *
Если бы Орсон Уэллс сегодня телеграфировал: хочешь сыграть у меня роль без гонорара или играть роль какие-то жалкие три дня? - я бы всё бросила и помчалась к нему. Его предложение пришло после моего турне с чеховской "Чайкой".
Я ещё ни разу не видела Орсона, когда он прислал телеграмму с предложением сыграть в фильме "Процесс" (по Кафке). Я сразу подумала о Лени, но потом оказалось, что эту роль хотела играть Эльза Мартинелли.
Насчёт распределения ролей Орсону было ещё не все ясно.
За три дня до начала съёмок мы с друзьями сидели в арт-клубе "Элизе-Матиньон", когда по лестнице вдруг взошла гора. Могучий человек. А с ним - стройная, изящная и на вид невероятно молодая Марлен Дитрих. Они уселись за стол напротив.
У меня заколотилось сердце: я же слышала так много ужасного об этом человеке. Я даже хотела уйти. Меня высмеяли:
- Ты просто идиотка - за три дня до съёмок! Подойди к нему, представься...
Я не рискнула. Дурацкая ситуация.
Вместо этого я, как девчонка, которая хочет обратить на себя внимание молодого человека, медленно-медленно прошла в туалет. Когда я возвращалась, Орсон явно меня заметил.
И теперь он постоянно на меня посматривал мрачным взглядом. Он откровенно флиртовал со мной! И так же откровенно это не нравилось Марлен Дитрих.
Потом он мне признался, что она ему просто приказала:
- Stop looking at that child! (Прекрати пялиться на это дитя!)
Уже на следующий день мы встретились на примерке костюмов. Человек-гора подошёл ко мне и сказал:
- Хелло, Лени...
С самого начала он называл меня не Роми, а всегда только Лени.
- You are Leni , не забывай: ты - Лени и никто иная...
Орсон поговорил со мной уже накануне. Он чувствовал себя примерно так же, как и я. Он сказал:
- Я понял тебя очень хорошо, но не знал, что же мне-то теперь делать...
Мы были с первого мгновения симпатичны друг другу.
Энтони Перкинс играл в фильме Йозефа К., Аким Тамирофф - торговца Блока, на роль адвоката Орсон ещё никого не нашел.
Он сам поклялся, что никогда больше играть не будет. Но во время застольной репетиции он читал за адвоката. Я читала свою роль - и дважды прерывалась, спросить, всё ли у меня хорошо. Этого Орсон вообще не переносил. Он очень рассердился:
- Don’t you stopp. I stopp !
Но пока он читал роль, я думала: вот был бы идеальный актёр на роль адвоката. Нет никого лучше! Скажи ему это, просто скажи, думала я, - даже несмотря на то, что он уже дважды на тебя наорал.
Мы продолжали читать - и вдруг у меня вырвалось:
- Орсон, есть только один человек на роль адвоката - вы!
- Заткнись, - вскричал он, - и читай дальше!
Но я уперлась:
- Я бы так хотела, чтобы вы сыграли роль, Орсон...
Аким и Тони не сказали ни слова. Только по глазам я могла прочесть, о чем они думали: малявка точно сошла с ума. Так не говорят с Орсоном Уэллсом.
Орсон объяснил мне со сварливой кротостью медсестры, которая хочет успокоить сумасшедшего, что он не будет играть никакой роли и что у него и без того довольно ответственности за весь фильм.
- И давай заканчивай со своим безумством, Лени, читай дальше!
Тогда мы прочли всю пьесу ещё дважды. Когда была моя очередь, он вдруг взглянул на меня:
- All right, Leni. I’ll do it . (Я буду играть).
На миг я потеряла дар речи от изумления, но потом вскочила и закричала:
- Я победила! Он играет!..
За мою идею он подарил мне доллар. Это были самые прекрасные деньги из всех, какие я когда-либо зарабатывала. Я так гордилась, что сумела чуть-чуть повлиять на этого великого человека.
Но продюсер фильма просто рухнул от этой новости.
- О Боже, - стонал он, - теперь всё пойдет прахом...
Ему и без того было с Орсоном забот по горло. Потому, что Орсон, конечно, гений, но при этом человек совершенно недисциплинированный. Он приходит и уходит когда хочет, договорённости ему омерзительны, а смета расходов - книга за семью печатями.
Как режиссёр, Орсон сделал из меня что-то совсем новое. Я играла вовсе без грима и порой была просто уродлива. Когда отсматривали снятый материал, то в первый раз на экране я себя не узнала - и это принесло мне как актрисе громадное удовлетворение: я была Лени! Значит, всё правильно!
Не знаю, понимала ли я сама, что происходило со мной и во мне в это время. Но вдруг я обнаружила себя на новой ступени лестницы, на той ступени, куда в Германии меня никто бы не пустил. По множеству причин - может, из боязни рискнуть или потому, что никто вообще обо мне не думал?
Я вспоминала Фрица Кортнера, как он мне сказал во время работы над "Лисистратой" чудесные, ободряющие слова:
- Чёрт тебя побери, если ты ничего не сотворишь с твоим-то талантом...
В 1962 году я сыграла и на немецкой сцене. В Баден-Бадене. В русской пьесе на французском языке. Это было четырёхмесячное турне с чеховской унылой комедией "Чайка" в постановке Саши Питоева.
Я радовалась и гастролям, и роли Нины. Мне изо всех сил хотелось поломать свой образ Зисси, хотелось раз и навсегда отодрать от себя эту наклейку.
А между тем я давно уже научилась жить с этим образом. И была даже очень рада, когда на карнавале в Рио-де-Жанейро и газеты и публика приветствовали не только мою роль в "Боккаччо-70", но и мою героиню в трёх фильмах о Зисси.
В начале моей серьёзной карьеры я думала об этом иначе. Может, я ошибалась - во всяком случае, тут был полезный опыт: оказалось, что публика во французской провинции приходит исключительно на Зисси и, конечно, ожидает от спектакля с Роми Шнайдер чего-то именно в этом роде.
А вместо этого людям показывали тяжёлую, невнятную русскую пьесу, "Чайку" Чехова.
Мы ехали поездом и автобусом по провинции, играли сначала в крошечном селении под Лионом, а потом - почти каждый день в новом месте. В маленьких театральных залах, в кино или ещё где-нибудь.
Часто нам казалось, что мы играем перед спящими коровами. Люди откровенно маялись, разглядывали нас с изумлением - и только изредка что-то вспыхивало, изредка нам удавалось "пробить" эту публику, и тогда мы были чрезвычайно горды.
Незадолго перед выступлением в Ницце у меня "снова был выкидыш". На это тонко намекали газеты. Очевидно, журналисты не могли представить себе какую-то другую причину, по которой молодая артистка могла попасть в больницу.
На самом деле случилось вот что.
Перед спектаклем в Авиньоне у нас были три свободных дня. Ну вот, я и дорвалась до лошади. И скакала все три дня, по шесть часов ежедневно. Что было, конечно, слишком. Я же уже давно не ездила верхом - и сразу такие мощные скачки!
В Авиньоне у меня всё так болело, что я не могла больше этого вынести. Спектакль в третьем акте пришлось прервать.
Выяснилось, что во время скачки я получила травму. Была необходима маленькая операция, так я и попала в больницу.
Утверждение, что я не желаю говорить по-немецки, - глупая и злонамеренная клевета. Все мои друзья знают, что это не так. Когда я бываю в Германии или в Австрии, то говорю только по-немецки.
Если я в моей парижской квартире беру телефонную трубку, то, конечно, я называю себя по-французски - это же нормально, правда? А когда в 1963 году я снималась в Голливуде у режиссёра Дэвида Свифта в фильме "Одолжи мне своего мужа" с Джеком Леммоном и Эдвардом Дж. Робинсоном, то говорила только по-английски.
Однажды Дэвид дал мне какое-то режиссёрское указание по-немецки. Я попросила его:
- Пожалуйста, Дэвид, говори со мной по-английски...
Один журналист зацепился за эту фразу и выстроил из неё моё "враждебное отношение ко всему немецкому". Ясное дело: Роми не желает иметь ничего общего со страной, где она выросла.
Вот глупость!
Факты таковы: если я играю в английском фильме, то стараюсь уловить верную интонацию этого языка. Дело не только в моём честолюбии, хотя и оно тут оправдано. Чем больше я думаю и чувствую на чужом языке, тем лучше для роли и для моего произношения. Во время съёмок переключение с одной языковой мелодики на другую мне мешает. Поэтому я и попросила Дэвида.
Через пару месяцев я снималась в фильме Отто Преминджера "Кардинал". Съёмки начались в Бостоне. Преминджер, любитель дорогостоящего паблисити, за свой счёт привёз в Америку множество европейских журналистов. Ещё в полете из Парижа в Нью-Йорк меня интервьюировал один венский журналист. Он рассказал мне обо всяческих особенных слухах, которые ходили вокруг меня в Вене. Дурацкие слухи.
Я сказала:
- Люди, которые распространяют подобные сплетни, - просто мерзавцы!
В результате этот журналист сфабриковал "сенсацию", которая вывела из себя половину Вены:
РОМИ ШНАЙДЕР:
ВЕНЦЫ - МЕРЗАВЦЫ!
Когда я потом из Парижа добралась до Вены, меня приняли холодно. Я приземлилась, как обычно, с тремя или четырьмя чемоданами в своём родном городе, но ненависть ко мне уже успели разжечь. В газетах меня представляли как суперзвезду, которая возит с собой вагон багажа и вообще чокнутая.
Эта история имела ещё и послесловие. На одной большой пресс-конференции в Вене Отто Преминджер потребовал от журналиста извинений. Тот отказался, заявив:
- Я здесь как журналист, а не как частное лицо.
Преминджер:
- Ладно, вы здесь как журналист, но вы же джентльмен.
Вероятно, корреспондент этого слова ещё не слышал. Во всяком случае, он никак на него не отреагировал. И вместо ответа обратился ко мне.
Я слишком разозлилась, чтобы его выслушивать.
- Вы - ни мужчина, ни джентльмен, - сказала я. - До свиданья.
Причём я должна была повторить это ему три раза, прежде чем до него дошло, что я на его "частные откровения" плевать хотела.
Когда я в 1962 году лежала в больнице в Авиньоне, меня навестил человек, которым я всегда восхищалась и которого немножко побаивалась, - режиссёр Анри-Жорж Клузо. С ним я чувствовала себя точно как с Висконти: совершенно неэротическим образом я немедленно влюбилась в этого темпераментного интеллектуала с диктаторскими привычками. Он требовал очень многого и выжимал из актёра всё, на что тот был способен.
Летом 1963-го мы встретились в Париже на концерте Караяна.
- Я пишу сценарий, - только и сказал он, - фильм называется "Ад".
Съёмки должны были начаться весной 1964-го. Я радовалась этой работе. Перед тем мне ещё нужно было сниматься в Голливуде, в фильме "Одолжи мне своего мужа".
И тут начался самый отвратительный год в моей жизни, год между осенью 1963-го и осенью 1964-го.
Я помню точно, как всё это началось.
Несколько недель перед голливудскими съёмками я провела в Монте-Карло, вместе с Вольфи, который изучал медицину в Базеле.
Мы были счастливы вместе, потому что чудесно понимали друг друга.
Только одно омрачало это время: Ален снимался в Мадриде, и я видела во всех газетах одну и ту же фотографию - Ален на складном стуле с надписью "Ален Делон", а у него на коленях девушка в большой шляпе. Текст над снимком был соответствующий. Флирт? Любовная история? Я не знала. Вообще-то к таким вещам я уже привыкла, но постепенно это становилось для меня чересчур.
Когда мы с Аленом разговаривали по телефону - а это происходило, как и прежде, почти каждый день, - он высмеивал всё это. Однажды вечером я ждала звонка из Мадрида, но внезапно он сам вошёл в комнату и напугал меня. Он знал толк в подобных сюрпризах.
Это была наша предпоследняя встреча перед разрывом - и я по сей день не могу понять, как это ему удалось быть таким, как всегда. Он вёл себя так, как будто ничего не случилось.
Возможно, как раз в этой точке заканчивается взаимопонимание между мужчиной и женщиной.
В последний раз мы встретились в Риме. И опять казалось, что между нами всё по-прежнему. Ален отвёз меня в аэропорт - я улетала в Голливуд.
С первого дня в Голливуде мы продолжали общаться по телефону - как всегда. Как будто ничего не изменилось. Только одно: в газетах множились слухи. Речь шла о помолвке с Натали Бартелеми - с той девушкой в шляпе.
Я верила этим слухам самое большее наполовину. В конце концов, и про меня ведь в газетах печатали много пустого вранья. Я знала, как часто информация берётся просто с потолка.
Но и половины мне хватило с лихвой. Надо было что-то предпринять. Я писала иронические письма, каких писать не стоило. В одном из них было так: "Надеюсь, ты развлекаешься в Мадриде так же, как я - в Америке".
При этом я вовсе не развлекалась. Дни напролёт я была связана жёсткой голливудской дисциплиной, и мой график не оставлял ни просвета для каких-либо приключений.
Потом в Голливуд приехал наш общий друг и агент Жорж Бом. Он поселился, как и Сандра, моя подруга и секретарь, в доме, который я снимала. Однажды утром, перед съёмками, я из спальни услышала, как Жорж разговаривает по телефону с Аленом - тот был в Париже. Я взяла трубку и ждала, что Жорж предложит говорить мне.
Я ждала напрасно.
Внезапно Жорж положил трубку. Связь с Парижем была прервана.
В ярости я помчалась в гостиную:
- Жорж, почему ты не дал мне поговорить?
Он не сказал ни слова.
- Он что, не пожелал говорить со мной? - спросила я.
Жорж не ответил, он лишь покачал головой, а потом сказал:
- Я сейчас отвезу вас на киностудию, Роми, - нам пора ехать.
В машине он молчал. Я спросила:
- Почему он не захотел говорить со мной? Вы что-нибудь понимаете?
Он повернулся ко мне.
- Вам теперь нужно держаться, Роми.
У него ком стоял в горле. Всё это было ему слишком близко. Он был другом нам обоим, вместе с нами он подыскивал в окрестностях Парижа дом, в котором мы с Аленом собирались жить, он месяцами подбирал обстановку для этого дома, вложив в эту работу весь свой точный и тонкий вкус, и он уже представлял себе, как мы там живём.
И теперь - вот так.
Я всегда знала, что всё это закончится, но не могла предвидеть, что финал настанет столь внезапно.
Жорж сказал:
- У меня для вас письмо, Роми. Перед моим отъездом Ален сунул его в мои бумаги. Я не знал об этом письме. Он мне только что сказал о нём...
Только вечером он намеревался отдать мне письмо, чтобы весь день я могла спокойно работать. Но я, конечно, поняла всё. Я поняла, что это - конец. Весь день я была слепая, глухая, в полном отчаянии. И при этом играла комедию.
А что мне ещё оставалось?
Вечером Жорж отдал мне письмо. На двенадцати или пятнадцати страницах, последние страницы были слегка затёрты. Я читала и понимала, и не понимала ничего.
Отвечать на письмо я не стала.
Сказать было нечего.
Не надо делать из этого неверные выводы. Я признаю, что сильно страдала. И я не думаю, что должна этого стыдиться.
Мне понадобилось много месяцев. Но потом я поняла: нет никакого горького послевкусия. Ален может сегодня прийти ко мне когда захочет. Он может стать добрым другом. Не более того.
Пока я с головой уходила в работу, обо мне сплетничали все кому не лень. Все эти годы я избегала комментировать эти сплетни. Я придумала стандартный ответ, который выглядел так: "Если речь идёт о моей личной жизни, я молчу. Я думаю, что вся эта болтовня об Алене и обо мне людям уже наскучила. Мне она надоела уже давно. Никому нет дела до того, как двое устраивают свою личную жизнь..."
По-видимому, это была ошибка. Людям это не надоело - так полагали, по меньшей мере, редакторы еженедельников. Любое недоразумение между мной и Аленом нещадно раздувалось, любой невинный флирт Алена давал повод назвать меня брошенной невестой.
Не всякий флирт был безобидным. Я это знала. Ален был молодым кобелём - и всегда останется молодым кобелём. Всегда в погоне, часто саморазрушительной. Чем чаще мы разлучались из-за нашей работы, тем опаснее становилась ситуация для нас обоих. Мы решили, что поженимся - когда-нибудь. Мы назначали срок - и потом меняли планы. Считали, что ещё рано.
Иногда я приходила в отчаяние: мне казалось, что наши отношения превращаются в мучительство. И тогда хотела покончить со всем этим, подвести черту.
Но я этого не могла. Когда Ален возвращался из поездки, я по-прежнему стояла в аэропорту и ждала его. Ладно, я была слабой, я любила его, я прощала ему всё и всегда. Больше ничего не хочу говорить об этом времени.
Нет, ещё одно: я не раскаиваюсь. Совсем. Я не хотела бы всё это пережить ещё раз, я бы просто не вынесла.
Но раскаиваться?
Нет.
Я сохранила для себя только самое лучшее и прекрасное из этих почти шести лет и знаю, что в этом смысле я - человек, способный наслаждаться жизнью. Это у нас фамильная черта.
Сегодня я могу рассказывать о конце без горечи. Сегодня - через год после разрыва, несмотря на то, что разрыв произошёл так неожиданно.
И я сегодня знаю: я потеряла возлюбленного и приобрела друга. Вероятно, эта дружба больше прошлой любви...