Послышался голос командира авиакрыла:
– Давай песню!
Слова песни поплыли над головами:
– Нас крылья поднимут к далеким звездам…
Это был гимн американских военно-воздушных сил, слова которого я выучил наизусть еще в первый день после приезда. Наряду с этим гимном мы должны были также выучить несколько традиционных американских песен.
Вот и спальное помещение. Два ряда коек с каждой стороны в левом крыле барака. За своей койкой я пристроил большой чемодан, над ним повесил форму. В стене над изголовьем койки было окно, через которое проникал свет.
Заправке койки штатным голубым одеялом придавалось весьма важное значение. А проверялась натяжка одеял с помощью пятидесятицентовой монеты, которую бросали на середину кровати. Чем выше подпрыгивала монета, тем меньше было шансов у проверяемого получить взыскание. Это все хорошо знали.
Покончив с заправкой койки, я оставил на ней табличку со своими инициалами. Те, кто забывали сделать это, получали взыскание. Я уже собрался уходить, как вдруг в помещение вошла группа старшекурсников. Хотя больше никого из моих сокурсников в казарме не было, я громко подал команду: "Смирно!". Старшекурсники вышли улыбаясь. Хорошо, что я не потерял бдительности, так как один из них, выйдя из помещения, остановился и, оставаясь за дверью, поднял правую ногу и перенес ее на несколько дюймов назад, за порог. По уставу мне надлежало сразу же подать команду "Смирно", и я подал ее.
Старшекурсник убрал ногу, и я скомандовал:
– Вольно!
Все повторилось снова. И так больше десяти раз.
Я уже покраснел и вспотел от натуги. Больше всего меня злили смеющиеся лица этих шутников. Наконец им надоело забавляться, и мне удалось избежать взыскания. Я понимал, что они играли со мной. Но мой проигрыш был бы равен наказанию. Конечно, речь шла вовсе не о наведении строгой дисциплины. Все заключалось в том, что тебя заставляли уступать.-… Игра закончилась, но трудно было сказать, кто выиграл, а кто проиграл.
В холле казармы на столе всегда лежали различные американские журналы и газеты. Среди них "Лайф магазин", "Ю. С. ньюс эид уорлд рипнорт", "Авиэйшнуик", "Плейбой", местная газета из Сан-Антонпо и последние номера сатирических журналов. Это и были "источники культуры", к которым мы имели доступ, находясь па базе.
Наша учебная группа 54- Q, как я уже говорил, состояла в основном из американцев. Многих мы, кубинцы и посланцы из других стран, уже знали по повседневным занятиям. Некоторые из них держались в стороне от всех и составляли элиту. Судя по всему, это были выходцы из известных в США семей. Однако большинство курсантов США были из среднего сословия американского общества. Они воспитывались в духе преклонения перед техникой и часто задавали нам такие вопросы, которые выводили пас из себя. Однажды Джон Фергус из Калифорнии с любопытством спросил меня, действительно ли в Гаване любой, кому захочется, может сорвать кокосовый орех, разбить его и бесплатно напиться… С трудом сдерживаясь, я объяснил ему, что это неправда и что бесплатно кокосовые орехи не дают. Мистер Болеслав, маленький, светловолосый парень, несколько полноватый для своего возраста, по его рассказам, был из простой семьи со скромными доходами. С нами у него были хорошие, ровные отношения. Альбин Шепер вместе с Розли также были нашими приятелями. Розли рассказывал нам о гейшах в Японии и с вожделением расспрашивал нас о кубинских женщинах.
Как-то раз в холле группа французов что-то обсуждала, оживленно жестикулируя. Я плохо понимал их, но догадывался, что речь идет о политике. Вошел Локильо, злой и возбужденный.
– Ты знаешь, в комнате дежурного только что произошел скандал из-за формы одежды! - воскликнул он.
– Ну-ка расскажи, что там случилось?
– Нас хотят одеть в американскую форму! Но со мной этот номер не пройдет, я буду ходить в своей форме! Монсон, Сигнаго и Куэльяр - также!
– Солидарен с вами, - ответил я ему. - Не вижу причины, из-за которой нам нужно менять форму. На Кубе нам никто об этом ничего не говорил, напротив, вспомни, перед отъездом сюда нас всех заставили купить новое военное обмундирование.
Так возник второй со дня нашего прибытия кризис в отношениях с американским командованием. После "длительных переговоров" в конце концов мы пришли к компромиссному решению. Анодированная пуговица, которая крепит погон на мундире у воротника, могла быть с кубинским гербом…
Перед бараком на центральной дорожке старшие курсанты развлекались тем, что останавливали младших курсантов, направлявшихся в барак, и ставили их по стойке "смирно". По команде старших следовало немедленно стать навытяжку, прижав подбородок к груди, вытянув руки по швам и плотно прижав их к туловищу, а также разведя носки ног под углом сорок пять градусов. Стоять нужно было по струнке, в противном случае команда повторялась снова и снова.
В этот момент им попались несколько американцев, французов и выходцев из стран Латинской Америки. Американец Наровски взял меня под руку и сказал на английском языке:
– Пошли скорее отсюда, Эл…
Но не успел он закончить фразу, как нас задержали. Здесь оказались мой сосед по койке Мейер, американцы Миллер и Масон, кубинец Монсон. Курсанту Монсону приказали "убить улыбку". Как это делалось у американцев, нужно пояснить. Когда кому-либо давали подобное приказание, он должен был ответить: "Есть, сэр", - и немедленно, хлопнув в ладоши, правой рукой сделать движение, как будто снимает улыбку с лица, то есть провести ладонью по лицу, как бы пытаясь схватить улыбку, а затем энергичным движением руки бросить ее на пол. Затем сделать шаг назад, якобы достать пистолет из кобуры и голосом - "бах-бах-бах" - "расстрелять" лежащую на полу "улыбку".
На этот раз кубинец Монсон внес "новый элемент" в это развлечение старшекурсников. Он "бросил" улыбку на пол, потом "поднял" ее и под удивленными взглядами старшекурсников "метнул" улыбку вверх, схватил воображаемое охотничье ружье и стал "расстреливать" как дичь. Так Монсон стал популярной личностью среди курсантов, и никто из старшекурсников больше его не трогал. Он уже мог не опасаться, что его изобьют, улыбка всегда была у него на губах.
Однако Монсон даже представить себе не мог, что дни его сочтены. Всего лишь два года и шесть месяцев отделяли его от того дня, когда куклуксклановцы убьют его.
Наровски и я прошли через эту горькую процедуру и уже были около барака, как вдруг увидели колумбийца Лоренсо. Это был небольшого роста худой черноволосый парень, лет двадцати четырех, с короткой стрижкой. Как всегда, на его лице была боль от страданий. Он увидел меня, и глаза его наполнились слезами.
– Альваро, - сказал он, - я уже больше не могу. Эти бандиты доконают меня. Я не могу есть и спать. Не хожу в увольнение. - Не давая мне вставить ни слова в ответ, он продолжал: - Это не люди. Их нельзя называть военными, их нельзя называть даже людьми! Ты знаешь, что они делали со мной? Заставили поднять руки и ходить кругами внутри барака. При этом я должен был гудеть как самолет. И это после всего того, чего я натерпелся там… Сколько же я перенес издевательств, когда учился в училище в Колумбии! Смотри! - Он поднял сорочку, и на его животе я увидел множество шрамов от ожогов. - Меня заставляли снять одежду и в двенадцать часов дня, при сорокаградусной жаре, когда плавится асфальт, ползать по взлетной полосе. Я старался выдержать все это как настоящий мужчина. Что оставалось делать? Ну а здесь… К чему эти насмешки и издевательства? Этим американцам дают таблетки, чтобы они не получили солнечного удара. А если они постояли на солнце больше получаса, их направляют в госпиталь. Направить бы эту банду сволочей в Колумбию, чтобы с них там содрали три шкуры, а потом пусть идут на все четыре стороны! Здесь же, даже перед тем как выпить воды, заставляют стать "смирно" и сказать: "Господин водудающий, курсант Лоренсо просит разрешения напиться!" - а потом тут же повернуться и самому себе сказать: "Разрешаю!"
Я вспомнил, как недавно нас вызвали в штаб и дружеским тоном спросили:
– Парни, что случилось с вами, почему вы так деморализованы? Вас плохо кормят, вам не дают спать? Вам не нравится жить в бараке, у вас нет развлечений? Может, есть какие предложения?… Мы думаем, вам не на что жаловаться. К вам у нас отношение такое же, как к нашим. А в вопросах воинской дисциплины мы к вам не так требовательны, как к своим. Ну, конечно, условия здесь трудны, и вы к этому еще не привыкли…
Зеленый "шмель" со страшным гулом стремительно мчался по сверкающей ленте дороги навстречу счастью. Курс - на границу с Мексикой. Старый мотор чихал, выбрасывая через выхлопную трубу, как при выстреле, клубы дыма. В кабине машины неопределенного цвета, по все же с преобладанием зеленого, сидели, как в консервной банке, восемь курсантов. Было тесно, но все они выглядели довольными.
Солнце пустыни садилось прямо перед нами. Хорошему обзору мешала грязь на лобовом стекле, хотя перед выездом мы тщательно протерли его.
Мы спешили, и никто не поручился бы, что при такой плохой видимости мы не врежемся в шикарные лимузины, идущие впереди нас.
На границе два полисмена-мексиканца с длинными бакенбардами пропустили нас, увидев удостоверения военнослужащих ВВС США.
Пейзаж постепенно менялся. И роскошных автомобилей становилось на автостраде все меньше. В населенных пунктах освещение уже не было таким ярким. Английские названия баров на огромных вывесках сменились испанскими. Этот процесс был постепенным, по мере того как мы приближались к населенному пункту Вилья-Акунья, который и был целью нашей поездки. Сюда же устремлялись сотни американских курсантов и офицеров всякий раз, как только получали увольнение на выходные дни.
Мне казалось, что я попал на экран, на котором демонстрируется один из тех ковбойских фильмов, которых немало шло в те времена. Населенный пункт был маленький, с деревянными и кирпичными домами, именно как в фильмах. Автомобиль мы оставили у здания муниципалитета, чтобы его не украли.
Наряду с "девочками", составлявшими девяносто процентов населения и являвшимися главной причиной "военного вторжения", в городе были бары и салоны. На них неизменно красовались неоновые надписи названий, бросавшиеся в глаза: "Торнадо", "Марин", "Гуадалканал", "Токио" и другие подобного рода названия.
Этого "военного вторжения" в городе ожидали с нетерпением, особенно "девочки". Они, как и бары и салоны, с самого раннего утра готовились к шумному прибытию парней. Цепы на все виды развлечений здесь были невысокими.
Из Вилья-Акуньи мы возвратились усталые, измотанные, да к тому же на следующий день после занятий отправились в курсантский клуб.
Шумная публика, разноголосая и разноязыкая, заполняла вал. Смех, дым сигарет и звуки музыки, исполняемой местным джазом, под которую танцевали, создавали весьма своеобразную атмосферу.
Фергус, к которому приехали родители, подошел ко мне и, положив руку на мое плечо, сказал:
– Эл, я вижу, ты сегодня серьезный. Потанцуй с Элен, моей невестой.
Родители Фергуса сидели за столом. Отец, видимо, очень много работал, чтобы достичь того, что теперь имел… Седые виски, добрый взгляд, улыбка… Простой белый костюм в синюю полоску… Мать Фергуса тоже улыбалась.
Элен взяла меня за руку и, улыбнувшись, попросила:
– Эл, научи меня танцевать по-кубински в современном стиле.
В это время Перес Прадо заиграл румбу, и мы с Элен пошли танцевать. Я смотрел на родителей Фергуса и на него самого. Все были счастливы.
Когда музыка кончилась, Фергус, похлопав меня по плечу, спросил:
– Эл, тебе нравится моя американская невеста?
Я не ответил ему. Мне было как-то стыдно перед самим собой. Я чувствовал себя виноватым за слишком длинный танец с его невестой.
Звон бокалов, смех, веселые голоса, музыка доносились до меня откуда-то со стороны. "Ребята хорошо развлекаются, - подумал я. - Как только появится возможность, пойду посмотрю, что там происходит". Элен не сводила с меня взгляда, а Фергус настаивал, чтобы я снова танцевал с ней.
Де Кастро, дав волю своему темпераменту, отплясывал посреди салона с Альфой, мексиканкой из Техаса. Ее мощные бедра ритмично двигались в такт музыке. Танец был настолько заразительным, что скоро все латиноамериканцы пустились в пляс. Это привлекло всеобщее внимание посетителей клуба. Латиноамериканцы "завладели" салоном, но в этот момент вошли старшекурсники.
– Де Кастро, что это значит? - Капитан подал знак, и Перес Прадо перестал играть. - Мальчики! Это же нехорошо! Вы не должны быть в стороне, Нужно все делать вместе. Шум, который у вас тут стоит, не позволяет танцевать никому. Кроме того, вы неприлично танцуете.
Военная подготовка шла интенсивно. Меня вызвали в кабинет начальника оперативного отделения. Я совершенно не знал, для чего, и это меня беспокоило. На двери маленькой комнаты, расположенной в торце одного из бараков, было написано на черной табличке: "Лейтенант Грентер, начальник оперативного отдела штаба 2-й эскадрильи ВВС США".
Я вошел. Старый вентилятор стремительно вращался, разметая потоком воздуха оперативные документы, которые обычно печатались на бумаге желтого цвета. Когда я закрыл входную дверь, слабый шум проникал в комнату через единственное окно. Лейтенант Грентер производил впечатление твердого человека. После того как я представился, он сказал:
– Прендес, поищите у себя в эскадрилье серебристые полоски и прикрепите по три па свои погоны. Попросите кого-нибудь из старшекурсников, они объяснят вам, как сделать это. - И, не меняя интонации в голосе, добавил: - Это все. Вы свободны.
Я был потрясен. Шел к лейтенанту с самыми мрачными мыслями, думая о всех возможных вариантах защиты, боясь оказаться застигнутым врасплох… И вместо взыскания - повышение в должности и в звании. Такого удостаивались чаще всего американцы. Среди выходцев из стран Латинской Америки эта честь выпала на долю двоих - колумбийца и кубинца с моего курса. Этот кубинец, по имени Роберто Фиад-и-Кура, несмотря на свою вторую фамилию, был одним из наиболее известных озорников старой Гаваны. Предки его были арабы. Был он высокого роста и хорошо сложен. На его губах всегда играла улыбка. Несмотря па свой плохой английский, больше похожий на испанский, он с помощью жестов и благодаря привлекательности находил понимание у девушек, чем вызывал нашу зависть. На лице Фиада никогда не бывало и тени озабоченности. Казалось, его главная эабота - улыбаться и шептать на ухо девушкам какие-то "секреты". Фиад был назначен на должность капеллана нашей группы. Ходили слухи, что дело не обошлось без особ женского пола, близких к командованию училища.
В 1958 году, накануне падения диктатуры на Кубе, капеллан Фиад, к тому времени уже капитан, не стая ждать окончательной развязки. За неделю до краха он дезертировал из армии и уехал за границу вместе с женой Беннотой - дочерью политического шулера Переса и его миллионами. Говорили, что его видели в Париже гуляющим с пуделем - собственностью сеньоры Бениоты Перес…
Я продолжал размышлять по поводу моего повышения. Почему выбрали меня? Я чаще всех из испаноговорящих курсантов вступал в спор и, как и Куэльяр, имел рекордное количество взысканий на всем курсе. Мы оба постоянно участвовали в строевых состязаниях, проводившихся в качестве наказания. Одетые по полной форме, в белых перчатках, мы, стоя под палящим солнцем, с завистью наблюдали, как в конце недели счастливые курсанты отправлялись в увольнение в Вилья-Акунью… Куэльяр был родом из Матагуа. Его отец больше сорока лет прослужил в армии сержантом. Мы с Куэльяром всегда были полны мятежных планов, и результат получался один - нас часто наказывали за всякие нарушения. Но что же все-таки случилось? Я не мог найти объяснения, не понимал, что происходит. Здесь были такие же издевательства, какие царили на Кубе. Конечно, глупо, например, заставлять кого-либо из курсантов рычать по-тигриному перед строем. Глупо также заставлять человека изображать реактивный самолет в полете и в момент, когда ему сообщают, что самолет сбит, требовать, чтобы он падал на пол. Нелепо заставлять глотать куски соли, изображать на лице тоску по родине. Все эта проделывали вполне серьезно. Невыполнение приказаний в таких случаях рассматривали как серьезное нарушение, а нарушителя наказывали…
Занятый своими мыслями, я шел глядя вдаль, где на горизонте вставали гордые вершины, иссушенные в течение веков палящими лучами солнца и покрытые красноватой пылью, принесенной техасскими ветрами. Мои мысли были беспорядочными, но больше всего беспокоила мысль о том, что здесь нет уважения к человеческому достоинству. Разве и характер, и достоинства человека - ничто? Чтобы не уронить своего достоинства, нужно мыслить, рассуждать. Тогда сможешь выработать собственное мнение, верные критерии… Если у тебя нет чувства собственного достоинства, ты перестаешь быть человеком… Только теперь я стал понимать, что являюсь игрушкой в чьих-то руках, и мне стало невыносимо тяжело. Я понял: на Кубе наше человеческое достоинство унижали жестоко, грубо и примитивно, здесь же это делалось более утонченными методами и, следовательно, еще злее, коварнее, и это острой болью отзывалось в глубине человеческой души. Сказывалось влияние "американского образа жизни". Однако в обоих случаях цель была одна - растоптать человеческое достоинство. Мы же должны были соответственно передать эти методы другим. Такими были условия игры. Если мы не принимали их, то должны были выйти из нее. Но существовал и третий путь - мятежный…
В просторной аудитории главного корпуса, с широкими окнами и белым потолком, в эти ранние часы собралось много народу. Здесь сидели американцы, французы, итальянцы, латиноамериканцы и курсанты других национальностей. Шли занятия по командирской подготовке. Руководитель этих занятий с первых дней привлек наше внимание. Светлые, гладко причесанные волосы подчеркивали голубизну и холодность его глаз. Под левым глазом у него краснел шрам. Это был типичный англосакс, возможно, когда-то его предки-переселенцы добрались до берегов Северной Америки. Хотя в венах этого человека и текла кровь шотландцев, по его манерам и акценту можно было сказать, что оп родом из аристократического семейства южных штатов, пожалуй, из Джорджии или Луизианы. Его родственники могли жить в одном из старых городов типа Мобил или Мемфис. Одно для нас было несомненно: этот типичный аристократ волею судьбы оказался преподавателем в общей группе американцев и отсталых латиноамериканцев. Шесты у него были изысканные, интонация голоса типично английская, произношение - чистое и четкое. Мы не сомневались: этот человек, выпускник училища в Вест-Пойнте считает себя намного выше нас.
В тот день он опоздал к началу занятий. Как всегда в таких случаях, в аудитории поднялся шум. Больше всех шумели венесуэльцы Пинауда, Тито Родригес, Маркина, колумбийцы Асеро и Гарсиа, а также никарагуанцы, сальвадорцы, доминиканцы и другие. Естественно, дело не обошлось без парижанина Жака Нигона, который кричал громче всех.
Слышались шутки и смех. Карандаш или другой предмет, брошенные с задних рядов, называемых тылом, попадали в затылок какому-нибудь американцу. Он, естественно, возмущенно вскакивал, и это вызывало приступы хохота у всех курсантов.