Письма с Кубы приходили часто, и я ждал их с большим нетерпением. Мой отец, как всегда, давал массу советов. И часто, читая письма из дому, я слышал его медленный, тяжелый голос. Мать, женщина чувствительная и романтичная, тоже давала советы, но несколько иного рода. Она советовала мне проявлять осторожность, летать медленно и невысоко, не делать глупостей на этих опасных штуках - самолетах, которые она видела в кино, и, конечно, чтобы я уважал старших. Иногда передо мной возникало ее лицо, полные слез глаза, и тогда я слышал ее нервный, взволнованный голос, рассказывающий приятельницам обо мне: "Настоящая мука эта опасная профессия, которой учится мой сын. Но, видно, богу было угодно распорядиться именно так!…"
Из военного городка Колумбия приходили письма от Мармоты, а также от тех курсантов, которые не смогли приехать сюда. Они передавали мне всякие сплетня и описывали последние события. Мне писали о старом сержанте Силеноио, который с каждым днем кричал все громче, о капитане Домингито, по-прежнему торговавшем на аукционе миксерами в надежде сделать бизнес. Мой бывший командир Домингес еще оставался лейтенантом. Он чувствовал себя счастливым, принося каждый день домой своей жене сандвич, купленный в столовой. Мне писали о негре по прозвищу Бомба, который по-прежнему служил в пожарной команде и просил передать мне, что он, когда я закончу учебу, попросится ко мне ординарцем.
Дела мои шли плохо с самого первого полета. На запасном аэродроме номер 2 поднятый с земли воздушной струей от винта мелкий песок больно ударил в лицо. В воздухе пахло нефтью. Этот запах, исходивший от гравия, которым были покрыты дорожки вдоль взлетной полосы, смешивался с запахом перегретых тормозных колодок и выхлопными газами. Был день первых самостоятельных полетов, и все мы с нетерпением ждали их начала, стараясь не подавать виду, что каждого из нас мучает тайный страх. Очень хотелось взлететь одному, самостоятельно, но тут же возникало желание, чтобы полет не состоялся.
Первым должен был лететь турецкий офицер Тастан. Он остался в кабине самолета один, готовый к вылету. Улыбку на его лице скрывала огромная черная борода, которую он успел подстричь сегодня утром накануне полетов. Маленький желтый самолет встряхнуло, он взревел, когда Тастан нажал на сектор газа, и, сорвавшись с места, покатился по полосе, поднимая тучи песка и пыля. Самолет быстро удалялся от нас. Вдруг я со страхом заметил, как он начал уходить вправо. У меня непроизвольно вырвалось: "Тастан, педаль, левую педаль!" Самолет продолжал идти неправильно по взлетной полосе, набирая скорость. Видимо, сектор газа летчик выжал не до конца. Самолет уже выскочил за пределы взлетной полосы и продолжал увеличивать скорость. Надо было запустить двигатель и срочно тормозить, чтобы избежать серьезной неприятности. Из-под колес самолета полетели клубы пыли, и он сделал резкий поворот влево. Значит, летчик нажал левый тормоз… Конец правого крыла машины ударился о гравийную дорожку. Едва не опрокинувшись, самолет развернулся на 180 градусов и, как желтый метеор, понесся обратно - то есть туда, откуда начинал свой разбег. Самолет напоминал разгневанного быка. Видимо, Тастан в панике вместо тормоза нажимал на сектор газа. Мотор, взвывая, резко набирал обороты. Самолет несся прямо на группу курсантов и инструкторов. Картина несущегося на нас с бешеной скоростью самолета навсегда осталась в моей памяти. Бесформенное желтое пятно, в клубах песка и пыли, с ревом приближалось к нам. В стороны летели пыль, песок и дым, остатки несгоревшего масла из выхлопной трубы. В какое-то мгновение я представил, как винт, словно остро отточенное лезвие, врезавшись в толпу, будет отрубать руки, ноги, головы…
Нам ничего не оставалось, как упасть лицом вниз па горячий гравий, положить руки на голову и молить бога, чтобы все кончилось благополучно. Волна бензиновых испарений ударила нам в лица, за ней полетел гравий, попадая в глаза, уши, волосы. Желтая масса пронеслась над нами и, ударив по нас воздушной волной, стала набирать высоту.
После такой "демонстрации" у многих курсантов, ожидающих своей очереди для самостоятельного полета, настроение испортилось. Хофмастер, отряхивая одежду от пыли, подозвал меня и, подмигнув, сказал:
– Не беспокойся, Эл. Такое иногда случается. Помни, всякий полет начинается на земле и на ней завершается. Кроме того, любое приземление, в ходе которого самолет остается цел и невредим, а пилот не разбивается, считается хорошей посадкой. Как ты себя чувствуешь?
Я взял себя в руки и с безразличным видом ответил с улыбкой:
– Очень много пыли.
– Пойдем к самолету, полетишь один. Комок застрял у меня в горле.
– Хорошо, я готов, - ответил я, стараясь говорить твердым голосом. Конечно, трудно было обмануть опытного инструктора. И когда Хофмастер посмотрел мне прямо в глаза, я понял: он догадался, что со мной.
– Полетишь так, как летал до этого. Считай, что я тоже в самолете с тобой, на заднем сиденье. Спокойно проверь все приборы и помни, что в любой чрезвычайной обстановке нельзя терять присутствия духа.
Уже находясь в маленькой кабине самолета, я еще раз подтянул ремни парашюта, который мне был чуть-чуть великоват. Если придется прыгать, то слабо затянутые ремни могут причинить мне травму, когда раскроется купол.
Тщательно проверив все приборы, я нажал па кнопку стартера. Мотор ожил. Сначала он резко вздрогнул, издавая какие-то странные звуки, а затем вошел в обычный нормальный ритм работы. Гудение сделалось ровным. О том, что я один, мне не хотелось думать.
С вышки дали разрешение на взлет. Я решительно увеличил обороты мотора, чтобы набрать скорость при разбеге. При этом я старался удержать маленький самолет на середине взлетной полосы. Наконец я взлетел и начал уменьшать обороты двигателя, чтобы стабилизировать его работу. Делал это осторожно, потому что самолеты такого типа бывают иногда очень капризными…
Сделав разворот, я попадаю в струю попутного ветра. Слежу за показаниями приборов. Высота и скорость правильные. Расстояние до посадочной полосы несколько больше, чем нужно, и я делаю необходимый доворот. Еще небольшой поворот - и я снова у посадочной полосы, теперь уже на необходимой дистанции. Бросаю взгляд на приборы. К счастью, все в полном порядке. Ровный гул мотора успокаивает меня. И почему обязательно должно что-то случиться? Столько летчиков выполняют самостоятельные полеты, и все хорошо кончается. Снова оцешиваю обстановку. Что я должен делать, если вдруг мотор заглохнет? Пойду на вынужденную посадку. Но об этом не стоит думать…
Вот и знакомый ориентир на местности - маленький пруд. Как только он уходит под меня, начинаю третий разворот. Чувствую удары порывов ветра по корпусу самолета справа и слева, сверху и снизу. Это несколько осложняет управление. Труднее сохранить нужную скорость и высоту. Возникает неодолимое желание привязаться к металлическим стойкам в кабине самолета, хотя я и без того крепко пристегнут ремнями безопасности. Слышу какой-то посторонний шум, появляется вибрация. Что это? Когда летал с инструктором, никогда не замечал порывов ветра и каких-то неясных звуков в моторе. Когда во время полета появляются такие неопределенные звуки, летчик всегда должен установить их причину. Они могут оказаться опасными. Однако двигатель работает ровно, все в норме. Остается всего несколько минут до посадки.
А теперь нужно сосредоточиться. Ничего не забыл? Следует все предусмотреть, чтобы в случае резких изменений условий или при появлении острого волнения не потерять самообладания. Снова по порядку проверяю все перед посадкой. Делаю это несколько рае, чтобы не упустить самой мелкой детали.
Легкие облачка проносятся рядом, задевая кабину. Скорость невелика. Прямо передо мной длинный кожух мотора, в конце его - серебристый круг винта, вращающегося со скоростью 1800 оборотов в минуту. Через него вижу пустынный пейзаж, похожий на ковер, расстеленный далеко внизу. Внезапно на самолет надвигается полутень, и земля медленно, как при солнечном затмении, скрывается…
Вновь ощущаю движение. Дымка рассеивается, и постепенно становится светло. И вновь грохочет мотор… Черт возьми! Я чуть было не прошел точку, над которой мне нужно сделать четвертый, последний вираж. Стараюсь поддерживать необходимый наклон плоскостей, несмотря на удары ветра. Как сильно укачивает! Стоит сильная жара, поэтому от эемли исходят мощные потоки горячего воздуха. Мой летный комбинезон стал влажным от пота. Капелька пота стекает с бровей и катится вниз по щеке, но я не решаюсь поднять руку, чтобы вытереть ее. Она попадает мне на губы, и я ощущаю ее солоноватый вкус.
Чувствую, что на меня влияет все: вибрация, жара, шум, скорость, запах топлива. Сделав последний вираж, я должен выровнять машину и выйти к посадочной полосе. Это получается неплохо. Пожалуй, чуть-чуть недостает высоты. Инструктор всегда обращал на это мое внимание. Заканчиваю разворот и вижу вдалеке посадочную полосу, которая быстро приближается. Нужно выполнить посадку как можно лучше. Здесь мне никто не поможет. Да, я один на один с этой машиной, раскачиваемой ветром и наполненной шумом и вибрацией. Нужно, чтобы она не вышла из-под контроля. Если такое случится, то эта посадка окажется последней. Высота - несколько сот футов. Помощи ждать неоткуда, даже от инструктора. Только я один должен посадить машину, и посадить хорошо. Я наконец понял, что лечу один. Да, совершенно один.
Иду на снижение и все внимательнее слежу за приборами. Единственное, чего не могу себе позволить, - это расслабиться. Как раз то, о чем говорил инструктор. Вдруг как молния проносится мысль: а смерть-то совсем рядом, помахивает крыльями и стучится в кабину. В какой-то миг я даже ощутил ее. Холодный пот прошиб меня, и я вздрогнул всем телом. Небольшая ошибка или подведут нервы - и я потеряю контроль над машиной. Несколько секунд - и земля сама придет ко мне. Сильный взрыв и десяток острых дюралюминиевых кинжалов искромсают мое тело. Курсанты, стоящие на поле аэродрома, увидев столб дыма, воскликнут: "Разбился!"
Посадочная полоса слишком быстро несется на меня. По крайней мере мне так кажется. Темная ленточка асфальта, которую я видел с воздуха, превратилась в широкую черную полосу, покрытую испарениями от прошедших дождей. Скорость несколько выше нормы, и я сбавляю обороты, чтобы снизить ее. Я уже над посадочной полосой. Запах асфальта ударяет в нос. Пытаюсь сбросить скорость, но самолет еще сохраняет подъемную силу. Вот касаюсь земли, но машина подпрыгивает и вновь взмывает вверх. Снова пытаюсь заставить машину сделать посадку, но скорость не гасится. Единственное желание - земля, а там будь что будет. Полоса кончается. Нужно посадить самолет! Ручку вперед, держать самолет на полосе! Эти мгновения могли бы стать последними для летчика. Слышу ужасный грохот в кабине. Весь самолет дрожит так сильно, что приборная доска, кажется, рассыплется и слетит с места крепления. Чувствую, как лавина песка и пыли ударяет в лобовое стекло и влетает в кабину через воздухозаборники. Наконец-то я на земле. Желтый самолет, похрамывая, медленно движется вперед. Сворачиваю с полосы, останавливаю мотор, и тишина заполняет все вокруг. Прошло всего три минуты, а мне показалось - вечность…
Чья-то рука коснулась моего плеча, когда я еще сидел в кабине, открыв дверцу и склонив голову на грудь. Мне хотелось выскочить и убежать, спрятаться от взглядов курсантов там, где меня не нашел бы никто, и в первую очередь инструктор. Я подвел его.
Пока пилот жив, он в течение своей летной жизни всегда будет помнить какие-то характерные навыки и привычки своего инструктора. Они как гены, передающиеся от отца к сыну.
Подняв голову, я увидел, что он улыбался. А я-то думал, что увижу сердитое лицо! Он смотрел на меня сочувствующим взглядом и говорил:
– Ну что, Эл? Ты понял, почему так получилось? Это самое главное. Тебе следовало подождать, пока машина потеряет скорость. Ладно, к черту! Всего лишь разбит винт, у меня тоже было такое. Ты будешь летать, Эл!.
Днем, еще на аэродроме, Хофмастер пригласил меня на ужин к себе домой. Он жил с женой и сыном. Я оказался первым из курсантов, получивших такое приглашение. У Хофмастера был старый "шевроле" неопределенного цвета, на котором мы приехали к нему домой.
Домик был маленький, деревянный, издали походивший на картонный. В нем было только все самое необходимое. Внутри он оказался совсем крохотным. Стены из некрашеных сосновых досок были единственным и главным украшением комнаты.
Из маленькой кухни вышла улыбающаяся жена Хофмастера, Мэри. Поверх простенького хлопчатого платьица в полоску она надела белый фартук. Вытерев руки о передник, она протянула мне правую, а левую положила на мое плечо и сказала:
– Эл, я знаю вас по рассказам мужа. Он много говорит о вас. Мы считаем вас самым способным курсантом.
Хофмастер взглянул на нее, а потом оказал мне:
– Эл, она ничего не понимает в авиации. Я говорю ей, что тебе нужно очень много работать, чтобы добиться хороших результатов.
Мэри ушла и возвратилась с бутылкой виски. Чуть-чуть смутившись, оиа сказала:
– Муж позвонил с базы моей соседке, у нас ведь нет телефона, и попросил, чтобы я купила бутылку хорошего виски. Но вы меня простите, Эл, в магазине ничего не было, кроме этого.
– Не беспокойтесь, сеньора, эта "медицина" как раз кстати именно сегодня.
Хофмастер, глядя мне в глаза, недовольно сказал:
– Знаешь, Эл, когда доживешь до моего возраста, станешь летчиком или инструктором, будешь иметь жену и детей, тогда и поймешь, что ни у кого нет к тебе сожаления.
Мне показалось, что я заметил на его лице выражение горечи и беззащитности, даже, пожалуй, страха за жизнь, чего раньше я никогда не видел. Я спросил себя, разве возможно такое у человека, который улыбается, выполняя штопор? Мне показалось, что этому храброму летчику-истребителю, участнику второй мировой войны, боровшемуся с нацизмом, а сейчас работавшему инструктором, жизнь стала в тягость. Да, ему, тридцатисемилетнему человеку, было страшно заглядывать в будущее. Того мужества, которого ему хватало, чтобы бороться со смертью в самолете, летящем над пустыней, было недостаточно для схватки с будущим…
После скромного ужина, который состоял из спагетти, картофеля с соусом и пива, мы сели побеседовать втроем в маленькой комнатке. У меня была гаванская сигара, которую я раскурил и с наслаждением пускал клубы дыма. Поднимаясь вверх, к единственной лампочке, висевшей под потолком, он превращался в какие-то непонятные фигуры.
Голос Хофмастера показался мне тревожным, когда он опросил:
– Послушай, Эл, как жизнь на Кубе, трудная?
– Для многих очень трудная.
Наклонившись ближе ко мне, он с крайней озабоченностью на липе сказал:
– Скоро мне исполнится тридцать восемь. Не знаю, сколько еще смогу летать. И не представляю, что ждет меня в будущем.
На мгновение он задумался о чем-то. Под глазами его еще заметнее проступили морщины. Впервые я не видел на его лице оптимистической улыбки, оно выглядело усталым. Взгляд скользил и терялся где-то там, среди сосновых досок пола. Почти забыв, что я еще нахожусь здесь, он разговаривал сам с собой:
– Я должен подумать о пенсии. Мне нужно добиться этого… Еще несколько тысяч - и через пару лет я буду иметь свою бензоколонку.
Глава 12. ТОЛЬКО ДЛЯ БЕЛЫХ
"Вэгон-Вилл" был третьеразрядным баром, но нам нравилось бывать в нем. Тут продавалось хорошее немецкое пиво, густое и прозрачное. Из музыкального автомата лилась приятная мелодия. В баре всегда были итальянские сосиски, которые назывались пеперони. Расположенный на боковой улице, бар находился недалеко от центра Тусона, довольно чистого города с несколькими высокими зданиями в отличие от многих других американских городов подобного масштаба. Цветным жителям нравилось, что в городе много иностранцев. Мы надевали ковбойские рубашки и джинсы, и жители города, встречая нас, как правило, задавали один и тот же вопрос: "Откуда вы, ребята?" Причем спрашивали просто из любопытства, совсем не так, как это делали, к примеру, в Сан-Антопио, в Техасе. И сразу же, не дожидаясь нашего ответа, с широкой улыбкой на лице задавали второй вопрос: "Как вам здесь нравится?" Они даже в мыслях не допускали, что кому-то из нас их город может не понравиться.
Мы с Куэльяром вышли в город вместе. Мы всегда ходили вместе, и отношения у нас были хорошие. Мы понимали друг друга без лишних слов. Единственное, что в нем я не мог понять - это его загадочную улыбку, а он во мне, пожалуй, приступы внезапного гнева… Но мы воспринимали друг друга такими, какими мы были на самом деле.
В тот вечер в "Вэгон-Виле" после нескольких кружек немецкого пива с вкусными итальянскими пеперони мы были полны оптимизма, да и на самом деле, пожалуй, дела наши шли не так уж плохо. Кроме того, нам удалось на какое-то время позабыть об этих американских сукиных детях - "аристократах" нашей эскадрильи, которые старались сделать нашу жизнь невыносимой. В баре было прохладно, в автомате крутилась пластинка с модной песенкой.
Наш старый "шмель" мы оставили на соседней улице. В это воскресенье подошла наша очередь выехать па нем, и мы решили побывать на вершине горы Лемон. Таинственная гора была хорошо известна летчикам. Каждый из нас ориентировался на нее, возвращаясь на базу и имея в баке всего несколько литров топлива. На самой вершине горы, покрытой снегом, находилась старая, очень популярная таверна. Мы так много слышали о ней в разговорах американцев, что решили непременно побывать там.
Куэльяру нравилось вести автомобиль. Он делал это очень осторожно и внимательно, чего нельзя было сказать обо мне. Видимо, он получал удовольствие, находясь за рулем старого "шмеля"… Мы миновали район, где было запрещено автомобильное движение. Здесь стояли огромные красивые дома белого цвета. Да, конечно, это не то, что деревянный домик моего инструктора Хофмастера… Далее пошли пригороды. Картина, представшая нашему взору, была тягостной. Старенькие, прогнившие домишки, возле некоторых из них - какие-то ящики, картонные коробки. По-видимому, там помещались продовольственные магазинчики или склады. Почти все жители этих пригородов были мексиканцами американского происхождения… Наконец, проехав перекресток, мы выбрались па широкую дорогу, которая вела к самой вершине горы. Я с нетерпением ждал момента, когда увижу снег и впервые дотронусь до него.
Наше путешествие длилось около часа и было в высшей степени приятным. Постепенно одна климатическая зона по мере нашего подъема сменяла другую. Наконец за одним из поворотов дороги мы увидели пушистые как вата и почти прозрачные снежные хлопья, повисшие на ветвях деревьев. А спустя еще десять минут все вокруг было уже белым. Больше не в состоянии сдерживать свое любопытство, мы с Куэльяром выскочили из своего "шмеля", вспотевшего от подъема на высоту десяти тысяч футов, и принялись бегать по снегу.