А когда придет время, прощание наше будет завершенным".
ЖИЗНЬ ГЕНРИ
Генри Ковингтон в ту ночь так и не уснул.
Но и не погиб.
Торговцы наркотиками, которых он ограбил, по какой-то причине так его и не нашли. И из машин, кативших по его улице, не раздалось ни единого выстрела. Генри, прячась за мусорными баками, сжимал в руке дробовик и снова, и снова повторял свой вопрос: "Иисус ты спасешь меня?"
Генри следовал печальной традиции - бежать к Богу, когда все вокруг летит в тартарары. Он взывал к небесам и прежде, но как только старые беды оказывались позади, он впутывался в новые.
На этот же раз, когда солнце взошло, Генри Ковингтон спрятал под кровать дробовик и лег в постель рядом с женой и дочкой.
Наступило Пасхальное воскресенье.
Генри стал думать о своей жизни. Он лгал, воровал, угрожал оружием. Он потратил все свои деньги на наркотики. Он вспомнил, как однажды нашел дома крохотный кусочек крэка, но его не в чем было выкурить; и тогда он опустился до того, что принялся рыскать по улицам в поисках оброненного окурка, и не успокоился, пока его не нашел. На этот окурок кто угодно мог наступить, на него могла помочиться собака, но все это не имело никакого значения. Он сунул окурок в рот. И получил то, что хотел.
Однако сегодня, пасхальным утром, ему захотелось другого. Он и сам не понимал чего именно. И даже его жена не могла понять, чего он хочет. Заглянул приятель - он принес героин. Глаза у Генри загорелись. Тело его жаждало "дури". Но он знал, что героин его убьет. Он ни на минуту в этом не сомневался. Ночью в темноте, за мусорными баками он пообещал посвятить свою жизнь Иисусу, и это было его первое испытание.
Генри прогнал приятеля.
Потом пошел в ванную комнату, стал на колени и начал молиться. Кончив молиться, он с жадностью выпил бутылку най-куила.
На следующий день он выпил еще одну.
А днем позже - еще одну, - все это для того, чтобы заглушить в себе страсть к наркотикам и излечиться от наркомании. И только через три дня он смог проглотить первый кусок. И только через три дня он смог подняться с постели.
Через три дня.
И лишь тогда он открыл глаза.
СЧАСТЬЕ
Рэб открыл глаза.
Он лежал в больнице.
Это было уже не в первый раз. Хотя Рэб нередко скрывал от меня свои недомогания, я знал, что в последние месяцы ему трудно было стоять и ходить. Он оступился на тротуаре и в кровь разбил себе лоб. Он поскользнулся дома и поранил шею и щеку. На этот раз он упал, поднимаясь с кресла, и с размаху ударился грудью о край письменного стола. Это был не то обморок, не то временная потеря сознания, не то микроинсульт - мимолетный приступ головокружения и потери ориентации в пространстве.
Но что бы это ни было, ничего хорошего оно не предвещало.
И вот теперь я ожидал самого худшего. Рэб в больнице. Обычно это начало конца. Я позвонил Саре и спросил, можно ли мне навестить Рэба, и она великодушно разрешила.
Перед входом в больницу я собрался. Визиты в больницу давались мне нелегко, - меня тяготило все, что им сопутствует. Запах антисептиков. Приглушенное жужжание телевизоров. Задернутые шторы. Нескончаемые стоны с соседней кровати. Я перебывал уже в стольких больницах у стольких людей.
Впервые за долгое время я подумал о нашем договоре.
"Ты не мог бы сказать прощальную речь на моих похоронах?"
Я вошел в палату Рэба.
- А-а. - Он улыбнулся, глядя на меня с подушки. - Посетитель из дальних краев…
И я перестал думать о речи.
Мы обнялись, точнее, я обнял его за плечи, а он коснулся моей щеки, и мы оба сошлись на том, что это наша первая больничная беседа. Больничный халат Рэба слегка распахнулся, и передо мной мелькнула его голая грудь - дряблая кожа и редкие серебристые волосы. Мне стало не по себе, и я поспешно отвернулся.
В палату впорхнула медсестра.
- Как вы сегодня себя чувствуете? - спросила она.
- Я чу-у-увствую, - тихонько запел Рэб. - Я чу-у-у-вствую…
Медсестра рассмеялась:
- Поет и поет. Все время поет.
- Он такой, - подтвердил я.
Меня поражало, как Рэб в любое время мог привести себя в хорошее настроение. Петь медсестрам. Шутить с врачами. Накануне он, сидя в инвалидном кресле, оказался в коридоре, и к нему подошел какой-то сотрудник больницы и попросил его благословить. Рэб положил ему руки на макушку и благословил.
Рэб отказывался погрязнуть в жалости к самому себе. Более того, чем хуже ему становилось, тем больше он прилагал усилий, чтобы никого этим не расстраивать.
Мы сидели в палате, как вдруг на экране телевизора появилась реклама средств от депрессии. На экране печальные люди одиноко сидели на скамейках или тоскливо глазели в окно.
"Мне все время кажется, что случится что-то плохое…" - слышался голос с экрана.
Потом показали таблетки, какие-то графики, и сразу за этим на экране появились те же самые люди, но выглядели они гораздо веселее.
Мы с Рэбом молча смотрели рекламу, а когда она кончилась, Рэб спросил:
- Как ты думаешь, эти таблетки помогают?
- Возможно. Но не так, как их расписывают в рекламе, - ответил я.
- Нет, не так, как в рекламе, - согласился со мной Рэб.
Радость в таблетке. Так мы теперь и живем. Прозак. Паксил. Занакс. Миллиарды долларов потрачено на их рекламу. И миллиарды потрачено на их покупку. Их принимают даже те, у кого не было никаких серьезных психических травм, а просто подавленное или тревожное состояние. Грусть лечат так, будто это простуда.
Я знаю, что депрессия существует и нередко требует медицинского лечения. Но мне известно и то, что этим словом часто злоупотребляют. Порой то, что называют депрессией, на самом деле - чувство неудовлетворенности, вызванное непомерными требованиями к себе или ожиданием особенных, ничем не заслуженных жизненных благ. Я знаком с людьми, которые невыносимо страдали оттого, что весили больше, чем им хотелось бы, оттого, что у них была лысина, оттого, что их не продвигали по службе, оттого, что они не могли найти идеального партнера, притом что сами были далеки от совершенства. Эти люди считали свое безрадостное состояние болезнью, абсолютно невыносимым для них состоянием. А раз таблетки помогают, надо их принимать.
Но таблетки ничего не меняют в этих ложных по своей сути подходах к жизни: в желании иметь то, чего ты иметь не можешь, в поиске своей ценности в зеркальном отражении, в наслаивании одной работы на другую и изумлении, отчего работа тебя не радует. А раз работа не радует, значит, надо работать еще усерднее.
Мне все это хорошо известно. Я сам через это прошел. Были времена, когда я работал столько, что для сна практически не оставалось времени. Мои достижения громоздились одно на другое. Я отлично зарабатывал. Меня осыпали восторженными похвалами. И чем дольше это продолжалось, тем больше я ощущал внутреннюю пустоту, точно я все с большим и большим рвением накачивал проколотую шину.
После того как я много времени провел со своим старым профессором Морри, я стал притормаживать. Видя, как он медленно умирает, и поняв, что именно было для него важно в жизни, я ограничил свой аппетит и поубавил прыти.
И тем не менее руля из рук я не выпускал. Я не доверялся ни судьбе, ни вере. Я старался держаться подальше от тех, кто свою повседневную жизнь доверял Божественному провидению и говорил: "Если Богу это угодно, это случится". Я помалкивал, когда люди заявляли, что самое главное в их жизни - отношения с Богом. Мне это казалось нелепым. Я считал, что разбираюсь в жизни намного лучше, чем они. Но если говорить по-честному, счастливее этих людей я себя не чувствовал.
Я заметил, что среди таблеток, которые Рэб теперь принимал в изобилии, не было ни одной для хорошего настроения. Рэб любил улыбаться. Он очень редко сердился. Его никогда не мучил вопрос: "Для чего я рожден?" Он сказал мне, что знает, для чего он рожден, - для того, чтобы помогать другим, для того, чтобы славить Бога, и для того, чтобы почитать мир, в котором он живет, и получать от него удовольствие. Его утренняя молитва начиналась словами: "Благодарю тебя, Господь, за то, что Ты вернул мне душу".
Когда утро начинается с таких слов, все остальное идет как по маслу.
- Можно я задам вам один вопрос?
- Задавай, - ответил Рэб.
- Что делает человека счастливым?
- Ну… - Он обвел глазами палату. - Эта комната, возможно, не самое подходящее место для ответа…
- Это точно.
- С другой стороны… - Он глубоко вздохнул. - С другой стороны, в этом здании перед людьми встают серьезные вопросы. Одни больные поправятся. Другие - нет. Так что, пожалуй, в больнице вполне уместно давать определение этому слову.
- Слову "счастье"?
- Ну да. Общество утверждает, что, для того чтобы быть счастливым, нужно иметь новое это и новое то, большего размера дом, более престижную работу. Я знаю, что все это ложь. Ко мне за советом приходило множество людей, у которых все это было, но я точно знаю: не это приносило им счастье. Не один брак распался в семьях, где было все, чего только не пожелаешь. Я знал семьи, где люди, у которых были и здоровье, и деньги, беспрерывно ссорились и ругались. Чем больше имеешь, тем, как правило, большего хочется. А если тебе постоянно хочется большего - быть богаче, красивее, известнее, - ты упускаешь главное. И, насколько мне известно из опыта, счастье к этим людям так никогда и не приходит.
- Надеюсь, вы не станете говорить мне: "Остановись и понюхай розы!"?
Рэб тихонько рассмеялся:
- Розы уж точно будут пахнуть лучше этой палаты.
Вдруг из коридора послышался крик младенца, а за ним поспешное "ш-ш-ш!" - скорее всего его матери.
- Этот ребенок, - заговорил Рэб, - напомнил мне о том, чему учили наши мудрецы. Когда младенец рождается, кулачки его крепко сжаты, верно? Вот так. - Рэб сжал руку в кулак. - А знаешь почему? Потому, что ребенок еще ничего в жизни не понимает и хочет схватить в свой кулак все, что только возможно, как бы говоря: "Мне принадлежит весь мир!" А как умирает старик? С раскрытыми ладонями. Почему? Потому, что жизнь преподнесла ему хороший урок.
- Какой же такой урок? - спросил я.
Рэб протянул ко мне ладони с растопыренными пальцами.
- С собой ничего не унести.
Минуту-другую мы оба неотрывно смотрели на его руку. Она дрожала.
- Заметил? - спросил он.
- Заметил.
- Никак не могу с этим справиться.
Рэб прижал руку к груди. Из коридора послышался скрип тележки. Вслушиваясь в его мудрые, страстные слова, я на мгновение забыл, где мы находимся.
- Так-то вот, - едва слышно проговорил он.
Мне было тягостно видеть его на больничной койке. Мне хотелось, чтобы он вернулся домой - к заваленному бумагами письменному столу, к своей безалаберной одежде.
- Так что, секрет счастья уже найден? - с вымученной улыбкой спросил я.
- Думаю, что да, - ответил он.
- И вы мне его откроете?
- Открою. Ты готов?
- Готов.
- Будь доволен тем, что у тебя есть.
- И это все?
- Будь благодарен.
- И это все?
- Будь благодарен за то, что тебе дано. За любовь, которую тебе дарят. За все, чем одарил тебя Бог.
- И это все?
Он пристально посмотрел на меня. Потом глубоко вздохнул.
- И это все.
КОНЕЦ ЛЕТА
Когда я вернулся домой из больницы, мне позвонила его младшая дочь Гиля. Она была моей ровесницей. Я знал ее еще со школьных лет, но общались мы с ней нечасто. Она была доброй забавной девочкой с твердым независимым мнением. И еще, она очень любила отца.
- Он уже сказал тебе? - мрачно проговорила она.
- О чем?
- Об опухоли.
- О чем?!
- У него в легких опухоль.
- Раковая?
- Он тебе ничего не сказал?
Я тупо уставился в телефонную трубку.
Он не сказал мне ни слова.
ОСЕНЬ
ЦЕРКОВЬ
В центре Детройта наискосок от пустого поля на Трамбэл-авеню стоит церковь. У этого огромного готического здания из красного кирпича и песчаника такой вид, будто оно залетело сюда из какого-то иного века. Остроконечные шпили. Над входом арка. В окнах витражи, на одном из которых апостол Павел спрашивает: "Что же мне делать, чтобы спастись?"
Это здание построили в 1881 году, когда его окружали особняки, в которых жили богатые пресвитериане. Они построили эту церковь для тысячи двухсот членов - самой большой своей конгрегации на всем Среднем Западе. Особняков здесь уже нет и в помине, как и пресвитериан; и в этом бедном, пустынном районе церковь кажется совсем заброшенной. Стены ее облупились. Крыша была перекошена. Часть витражей украдена, и кое-какие окна забиты досками.
Я, бывало, проезжал мимо этой церкви по пути к стадиону Тайгер, знаменитому бейсбольному парку в полумиле от церкви, но никогда в нее не заходил. И никогда не видел, чтобы в нее входили.
По моим представлениям, она была заброшена.
И мне совсем скоро предстояло в этом убедиться.
С того дня, как Рэб удивил меня словами "враги-шмараги", мне пришлось призадуматься над моими собственными предрассудками. По правде говоря, хотя я и не скупился на пожертвования, я всегда мысленно проводил границу между "нашими" и "не нашими" - этническую, культурную, религиозную. Меня, как и многих из нас, учили, что благотворительность начинается со своего "двора", что в первую очередь надо помогать "своим".
Но кто эти "свои"? Я жил вдалеке от родных мест. Я женился на женщине другой веры. Я, белый человек, жил в городе с огромным афроамериканским населением. И хотя, по счастью, я зарабатывал вполне прилично, окружавший меня Детройт катился к банкротству. Ожидание надвигающейся депрессии, на пороге которой находилась вся страна, на наших улицах обосновалось уже довольно прочно. Рабочие места улетучивались с устрашающей скоростью. Неоплаченные дома продавались с молотка. То тут, то там виднелись заброшенные здания. Наша кормилица, автомобильная промышленность, хирела с каждым днем. И, глядя на захлестывающую волну безработицы и бездомности, становилось страшно.
Однажды вечером я очутился в центре города возле убежища для бездомных христианской миссии спасения, где я решил переночевать для того, чтобы потом описать свой опыт. Я встал в очередь за одеялом и мылом. Мне выделили постель. Я выслушал проповедь пастора об Иисусе Христе и был удивлен, что многие из этих уставших бороться с тяготами жизни людей, уткнувшись подбородком в ладони, внимательно слушали речь о том, как они могут спастись.
Когда мы стояли в очереди за едой, один из мужчин обернулся ко мне и спросил, тот ли я, за кого он меня принимает.
- Тот самый, - ответил я.
Он неторопливо покачал головой.
- Ну? И что же с тобой случилось?
Проведя ночь в этом убежище, я решил создать благотворительный фонд для бездомных. Мы собирали деньги и передавали их в городские убежища. К своему удовольствию, должен признаться, что мы не тратили денег на административные и всякие прочие расходы и давали деньги только тогда, когда точно знали, на что именно их потратят. А это означало, что нам без конца приходилось всюду ездить и во всем разбираться самим.
И вот как-то раз жарким и влажным сентябрьским днем я остановил машину возле старой, облупленной церкви на Трамбэл-авеню. Как мне сказали, пастор этой церкви держал там маленькое убежище для бездомных. Я пришел посмотреть, не нужна ли ему помощь.
Перед церковью на ветру раскачивался светофор. Я вышел из машины и запер ее, щелкнув кнопкой на ключе. Возле стены церкви на складных алюминиевых стульях - вроде тех дешевых, что мы брали с собой на пляж, - сидели мужчина и женщина. Оба афроамериканцы. Они не сводили с меня глаз. У мужчины не было левой ноги. Костыли его стояли рядом, опираясь о стул.
- Я хотел бы поговорить с пастором, - сказал я.
Женщина молча поднялась. Толкнула маленькую, болтавшуюся на петлях дверь красного цвета. Я остался ждать. Одноногий мужчина смотрел на меня и улыбался. На нем были очки, а передних зубов - раз-два и обчелся.
- Жарковато сегодня, - наконец сказал он.
- Да, жарко, - подтвердил я.
Я посмотрел на часы. Потоптался на месте. Вдруг я услышал за дверью какое-то шевеление.
И тут…
И тут ко мне вышел крупный мужчина.
Необычайно крупный мужчина.
Как я узнал позднее, ему было лет пятьдесят; но лицо его, несмотря на жидкую коротко подстриженную бородку, казалось совсем мальчишеским. Ростом он был с баскетболиста и весил фунтов четыреста, не меньше. Тело его каскадами перекатывалось от выпяченной вперед груди к громадному животу, валиком нависавшему над штанами. Руки выпирали из рукавов белой футболки гигантского размера. На лбу блестели капли пота, и он тяжело дышал - как будто только что одолел крутую лестницу.
"Если это Божий человек, - подумал я, - то я марсианин".
- Здравствуйте, - прохрипел он, протягивая мне руку. - Меня зовут Генри.
ИЗ ПРОПОВЕДИ РЭБА, 1981 ГОД
Мне рассказал эту историю армейский священник.
В аэропорту среди скромных пожитков сидела девочка, дочь солдата, - ее отца перевели на службу в отдаленный район.
Сонная, она сидела, прислонясь к тюкам и дорожным сумкам.
Мимо проходила женщина и, увидев девочку, погладила ее по голове.
- Бедняжка, - сказала она. - У тебя даже нет домашнего очага.
Девочка удивленно посмотрела на женщину.
- У нас есть домашний очаг, - сказала девочка. - У нас только нет для него дома.
Сентябрь
ЧТО ЗНАЧИТ БОГАТЫЙ?
Рэб теперь ходил только с ходунком. Стоя на пороге его дома, я слышал, как ходунок, приближаясь к двери, стучит об пол. Был сентябрь. С того визита в больницу прошло три года. Листья уже начинали желтеть. Возле дома я увидел незнакомую машину. Из дома доносилось приглушенное пение: "Я иду-у… подождите… я иду-у-у…".
Дверь отворилась. На пороге стоял Рэб и улыбался. Со времени моего первого посещения он сильно похудел. Руки стали костлявее, а лицо вытянулось. Волосы совсем поседели, а когда-то высокая, стройная фигура согнулась в дугу. Он крепко, обеими руками держался за ходунок.
- Поздоровайся с моим новым компаньоном, - произнес Рэб, потрясая ручками ходунка. - Мы теперь всюду ходим вместе. - Рэб понизил голос. - Никак не могу от него отвязаться!
Я рассмеялся.
- Ну, давай проходи.
Я вошел и встал, как обычно, у него за спиной, а он, толкая ходунок, поплелся к себе в кабинет, где хранились все его книги и папка с надписью "Бог".