О них почти не вспоминают.
Они как будто и не жили.
Так заново в могиле умирают
Все те, о ком давным-давно забыли.
Заново умирают. В полной безвестности умирают забытые в домах престарелых старики и замерзшие в подворотнях бездомные. Кто скорбит об их уходе? Кто чтит прожитую ими жизнь?
- Однажды в поездке по России, - вспомнил Рэб, - мы набрели на старую ортодоксальную синагогу. А посреди нее стоял одинокий человек и читал кадиш по усопшим. Мы вежливо спросили его, по ком он читает молитву. "Я читаю ее по себе", - ответил он.
Заново умирают. Страшно представить себе: ты умер, и никто о тебе не вспоминает. Может быть, поэтому люди в Америке стараются оставить хоть какой-нибудь да след. Надо обязательно приобрести известность. Как у нас важно стать знаменитым! Чтобы стать знаменитыми, люди поют, чтобы стать знаменитыми, они выставляют напоказ свои тайны, теряют вес, едят насекомых, даже совершают убийства. Молодые люди размещают в Интернете на всеобщее обозрение свои самые сокровенные мысли. Устанавливают у себя в спальнях видеокамеры. Все эти люди словно вопят: "Обратите на меня внимание! Запомните меня!" Но их дурная слава длится мгновения. Их имена растворяются в памяти. И вот о них уже никто не помнит.
- Но как избежать этой повторной смерти? - спросил я Рэба.
- Ну если речь идет о сравнительно коротком времени, - сказал он, - ответ в общем-то прост. Твоя семья. Я, например, с помощью своей семьи надеюсь еще пожить. Пока они обо мне вспоминают, я жив. Пока они обо мне молятся, я жив. Я буду во всех наших общих воспоминаниях и о минутах веселья, и о пролитых слезах. Но это все ненадолго.
- В каком смысле?
- Е-если я про-ожил сто-оящую жизнь, - пропел Рэб. - Обо мне будут помнить те, кто жив сейчас… ну, может, еще и в следующем поколении. А потом уже люди начнут спрашивать: "Как, говорите, его звали?"
Я уже собрался ему возразить, но тут я подумал, что действительно понятия не имею, как звали моих прабабушек. Никогда не видел фотографий своих прадедов. Интересно, через сколько поколений теряется связующая нить даже в семьях, где родственные узы крепче крепкого?
- Поэтому так важна вера, - снова заговорил Рэб. - Это веревка, за которую каждый из нас может ухватиться как на подъеме, так и на спуске. Обо мне через много лет забудут. Но о том, во что я верил, и о том, чему я учил, - о Боге, о традициях, - об этом будут помнить. Это перешло ко мне от моих родителей, а им от их родителей. И если это передастся моим внукам и их правнукам, тогда мы все…
- Между собой связаны?
- Вот именно.
- Что ж, давайте вернемся на службу, - сказал я.
- Давай. Только подтолкни меня.
Я вдруг понял, что Рэб уже не может подняться с кресла без посторонней помощи, а в комнате не было никого, кроме меня. Как запредельно далеки были те времена, когда с кафедры звучало его громогласное слово, а я сидел в толпе и изумленно слушал! Я отогнал от себя эти мысли, неуклюже пробрался за спинку его кресла, сосчитал "раз… два… три" и осторожно приподнял его за локти.
- А-а-а, - выдохнул Рэб. - Ох уж эта старость.
- Могу поспорить, что вы еще в состоянии закатить такую проповедь…
Рэб ухватился за ручки ходунка. Помолчал.
- Ты думаешь? - тихо спросил он.
- Уверен, - ответил я.
В доме Рэба в подвале хранятся старые кинопленки, на которых сняты Рэб, Сара и вся их семья.
На этой пленке они в 1950-е подбрасывают вверх своего первенца - Шалома.
На следующей - они несколькими годами позже с дочками близнецами Орой и Риной.
А на этой уже в 1960-е везут в коляске свою младшую - Гилю.
И хотя изображение на пленке какое-то зернистое, восторг на лице Рэба - держит ли он своих детей на руках, обнимает их или целует - не спутаешь ни с чем. Он просто создан быть отцом семейства. Он ни разу в жизни не бил своих детей. Очень редко повышал на них голос. Воспоминания складываются из маленьких милых эпизодов: вот он с детьми в послеполуденный час не спеша идет из синагоги домой, а вечером садится с дочерьми и помогает им делать домашнюю работу; а вот они всей семьей за обеденным столом в шаббат ведут неторопливую беседу. Или еще: в летний полдень он через голову бросает сыну бейсбольный мяч.
Однажды он вез маленького Шалома и его друзей из Филадельфии. Перед мостом они подъехали к будке дорожного сбора.
- А паспорта у вас есть? - спросил мальчишек Рэб.
- Паспорта?!
- Вы хотите сказать, что без паспортов собираетесь переехать из Коннектикута в Нью-Джерси?! - воскликнул он. - Быстро прячьтесь под одеяло! Не дышать! Ни звука!
Позднее, напоминая мальчишкам о происшествии, он подшучивал над ними. На заднем сиденье машины под тем же самым одеялом развернулась и другая семейная история, над которой отец и сын еще долго потом смеялись. Воспоминание за воспоминанием. Так создается история семьи.
Его дети уже взрослые. Сын - авторитетный раввин. Старшая дочь - директор библиотеки. Младшая - учительница. И у каждого из них теперь свои дети.
- У нас есть фотография, где мы все вместе, - сказал Рэб. - Когда я чувствую, что надо мной витает дух смерти, я смотрю на эту фотографию, где все они улыбаются. И говорю себе: "Ал, ты неплохо поработал. Это и есть твое бессмертие".
ЦЕРКОВЬ
Когда я вошел в церковь, меня встретил худощавый человек с высоким лбом, протянувший мне узкий белый конверт на случай, если я захочу сделать пожертвование. Он жестом показал, что я могу сесть где захочу. На улице зарядил косой дождь, стекавший теперь струями в темную дыру в потолке, что маячила у меня прямо над головой. А под дырой установленные на досках красные ведра ловили льющиеся потоки.
Почти все скамьи пустовали. Впереди возле алтаря у переносного органа сидел мужчина и время от времени ударял по клавишам, а вслед за ним для пущего эффекта бил в барабан барабанщик, их непритязательная музыка эхом разносилась по всему огромному храму.
Рядом с ними, раскачиваясь из стороны в сторону, в длинной синей мантии стоял пастор Генри. После нескольких его приглашений я в конце концов решил прийти на службу. Почему, и сам не знаю. Может, из любопытства. А может, просто-напросто для того, чтобы проверить, стоит ли доверять Генри и давать ему пожертвования. К этому времени мы уже не раз побеседовали с ним. И он честно рассказал мне о своем прошлом: о наркомании, о вооруженных нападениях, о тюремном заключении. Честность его, конечно, была похвальна, но, если судить по его прошлому, у меня не было почти никаких оснований вкладывать деньги в его будущее.
Лицо Генри светилось какой-то грустью и искренностью, а в голосе звучала такая усталость, что казалось, он уже был сыт по горло этой жизнью, или по крайней мере определенными ее ингредиентами. И хотя на ум приходило старое изречение "Никогда не доверяй толстым проповедникам", я был уверен, что Генри не высасывает деньги из своих прихожан. Высасывать-то было нечего.
Генри вдруг поднял глаза и увидел меня. И снова принялся молиться.
В 1992 году Генри послал в Детройт епископ Рой Браун, руководитель нью-йоркской "Международной ассамблеи пилигримов". Браун познакомился с Генри в своей церкви, услышал его историю и стал возить Генри по тюрьмам, чтобы посмотреть, какое впечатление его рассказ произведет на заключенных. И вот, обучив его и произведя в дьяконы, Браун предложил Генри поехать в Мотор-Сити.
Генри не мог отказать Брауну ни в чем. Он перевез свою семью в Детройт, поселился в гостинице "Рамада" и за триста долларов в неделю стал создавать новый "приход пилигримов". Браун подарил ему средство передвижения - старый черный лимузин, на котором Генри по выходным возил епископа, когда тот приезжал в Детройт провести субботнее и воскресное богослужения.
За годы своей службы дьяконом Генри был в подчинении у трех пасторов, и каждый из них обратил внимание на то, что Генри с удовольствием учится и легко сходится с людьми. Его выдвинули сначала в церковные старосты, а потом произвели в пасторы. Но со временем интерес "Пилигримов" к его приходу угас, а епископа Брауна - так же как и его денег - след простыл.
Генри теперь приходилось сражаться с жизнью один на один.
Его дом должен был вот-вот пойти с молотка. За неуплату у него отключили свет и воду. В это время в неухоженной церкви лопались по швам водопроводные трубы и взорвался паровой котел. Тогда же местные торговцы наркотиками уведомили его, что, если он устроит в своей церкви тайный "центр торговли", его финансовые проблемы улетучатся как дым.
Но Генри с подобного рода жизнью покончил.
Он решил ни за что не сдаваться. Он основал приход "Я страж брату своему", попросил Бога помочь ему советом и стал делать все возможное, чтобы удержать на плаву и свою церковь, и свою семью.
Церковь все еще оглашалась звуками органа, когда по полу вдруг застучали костыли, - вперед вышел тот самый одноногий мужчина, которого я встретил в свое первое посещение. Энтони Кастлоу, по прозвищу Касс. Как выяснилось позднее, он был старостой прихода.
- Спасибо, спасибо тебе, Господи. Спасибо, спасибо, спасибо, - повторял он с полузакрытыми глазами.
Кто-то начал в такт его молитве хлопать в ладоши, некоторые выкрикивали что-то нечленораздельное. Время от времени открывались двери, и с улицы доносился шум машин.
- Спасибо тебе, Иисус… Спасибо за нашего пастора, спасибо за этот день…
Я насчитал двадцать шесть человек, все они были афроамериканцами, в основном женщинами. Я сидел позади пожилой прихожанки в платье цвета Карибского моря и такого же цвета широкополой шляпе. По количеству прихожан этой церкви было явно далеко до огромных церквей Калифорнии или даже пригородных синагог.
- Спасибо тебе за этот день, спасибо тебе, Иисус…
Когда староста Касс закончил молитву, он повернулся, чтобы идти на свое место, его костыль запутался в шнуре микрофона и с грохотом упал на пол.
Какая-то прихожанка мгновенно ринулась к нему и подала костыль.
Вдруг наступила тишина.
И тут вперед вышел пастор Генри, - лицо его уже было усыпано бусинками пота.
Как только начинается проповедь, все мое существо в предвкушении занимательного рассказа тут же инстинктивно расслабляется. Так было всякий раз, когда проповедь читал Рэб, так случилось и сейчас. Пока органист доигрывал последние ноты "Божьей Благодати", я по привычке откинулся на спинку деревянной скамьи.
Генри наклонился вперед к своей пастве и на мгновение застыл, словно завершая свои размышления. А потом заговорил.
- Божья благодать, - покачав головой, произнес он. - Божья благода-а-ать.
Кто-то из прихожан повторил: "Божья благодать!" Остальные захлопали. Стало ясно, что это вовсе не та спокойная, вдумчивая аудитория, к которой я привык.
- Божья благода-а-ать, - возопил Генри. - Я мог бы умереть!
- М-м-м! Х-х-м! - гудела в ответ паства.
- Должен был умереть!
- М-м-м! Х-х-м! - гудела паства.
- Я умер бы! Если бы не Его благодать!
- О да!
- Его благодать… спасла негодяя. Я был негодяем. Вы знаете, кто такой негодяй? Я не отлипал от крэка, я был помешан на героине, я был алкоголиком, я врал, я воровал. Да, я все это делал. Но пришел Иисус…
- Иисус!
- Я называю его величайшим обработчиком вторичного сырья! Иисус… Он приподнял меня. Он преобразил меня. Он подменил меня. Что я без него?..
- О-о-о!
- С ним все совсем по-другому!
- Аминь!
- И вот вчера… вчера, друзья мои, отвалился кусок потолка. Сквозь дыру текла вода… Но знаете что?..
- Скажи нам…
- Знаете, знаете, знаете… как поется в той песне… Аллилуйя…
- Аллилуйя! Пусть будет, что будет, аллилуйя!
Генри захлопал в ладоши. К нему присоединился органист. За ним барабанщик. И покатилось… возле алтаря словно включили прожектор.
- А-а-а-ллилуйя… - пел Генри. - Никогда не прогибайтесь под бедами…
Пусть хоть горе, хоть беда,
Не сдавайся никогда,
Что бы в жизни ни случилось. Аллилуйя!
Пел он прекрасно - чисто, звонко; было лишь чуть странно, что этот громадный мужчина поет таким высоким голосом. И все прихожане мгновенно включились в действо, вдохновенно хлопая, поводя плечами и подпевая, - все, кроме меня. Я же чувствовал себя бездарью, изгнанной из хора за нерадивость.
- А-а-а-ллилуйя!
Как только песнопение закончилось, Генри тут же вернулся к проповеди. Между молитвами, гимнами, выступлениями, обращениями к прихожанам и их ответами, призывами и песнопениями не было никаких промежутков. Все соединялось в одно целое.
- Мы пришли сюда вчерашним вечером, - начал Генри, - просто осмотреться, взять и осмотреться, а штукатурка осыпается, а краска везде облупилась…
- Верно, верно.
- И слышали мы, как льется вода. И поставили всюду ведра. И я обратился к Господу. И начал молиться. И сказал Ему: "Выкажи нам милосердие Свое и доброту Свою. Помоги нам исцелить дом Твой. Помоги нам хотя бы залатать дыру эту…"
- Верно, верно…
- И минуту-другую был я в отчаянии. Где же мне взять денег залатать ее? И вдруг я замер.
- Верно, верно!
- Я замер потому, что кое-что понял.
- Ну да?
- Богу важно, что мы делаем, а всякие там постройки Богу не нужны.
- Аминь!
- Богу постройки не нужны.
- ТОЧНО!
- И сказал Иисус: "Итак, не заботьтесь о завтрашнем дне, ибо завтрашний день сам о себе позаботится". Богу постройки не нужны. Он беспокоится о тебе и о том, что у тебя на сердце.
- Боже наш праведный!
- И если здесь то самое место, куда мы приходим молиться… если здесь то самое место, куда мы приходим молиться… и если это единственное место, куда мы можем прийти молиться…
Он смолк и понизил голос до шепота.
- То для Него это место свято.
- О да!.. Говори, пастор наш, говори!.. Аминь!..
Прихожане встали и принялись восторженно хлопать, благодаря Генри убежденные, что, хотя их церковь скорее всего разваливается, Бог видит их души; и может быть, даже глядит на них сквозь эту самую дыру и помогает им.
Я поднял глаза и увидел, как из дыры в красные ведра капает дождевая вода. А потом я увидел, как Генри в своей огромной синей мантии, все еще продолжая песнопения, медленно отступает назад. Честно говоря, я так и не мог понять, что он за человек: харизматичный, странный, непредсказуемый? Но как бы то ни было, его мать, похоже, была права. Пусть на это ушли годы, он все-таки стал проповедником. Это действительно было ему на роду написано.
Я начал изучать другие религиозные верования. Мне стало интересно, насколько они сходны с моим. Я прочел о мормонах, католиках, суфиях, квакерах.
Мне попался документальный фильм о том, как люди, исповедующие индуизм, празднуют Кумб Мела - паломничество, совершаемое из устья реки Ганг к ее истоку в Гималаях. Легенда гласит: в то время как боги сражались на небесах с демонами, на землю упали четыре капли эликсира бессмертия в четырех разных местах. В эти места и шествуют паломники: омыться в речных водах, смыть свои грехи и обрести здоровье и спасение.
На это празднество собираются миллионы людей. Десятки миллионов. Зрелище поразительное. Танцующие бородатые мужчины, праведники с кольцами в губах и напудренными телами, пожилые женщины, неделями шагавшие по горным тропам, чтобы среди заснеженных вершин прикоснуться к могущественному божеству.
Это самое многочисленное собрание на Земле, во время которого огромное количество народу одновременно совершает обряды своей веры. А большинству людей в моей стране до этого праздника нет никакого дела. В документальном фильме о Кумб Мела говорится как "о событии, где каждый человек, играя маленькую роль, прикасается к чему-то величественному".
Интересно, можно ли сказать то же самое обо мне и моих поездках к старику в Нью-Джерси?
УДАЧНОЕ СУПРУЖЕСТВО
Я почти ничего не рассказал о жене Рэба. А следовало.
По еврейской традиции за сорок дней до рождения мальчика голос с небес возвещает имя его будущей жены. Если так оно и есть, то для Альберта имя Сара выкрикнули в один из дней 1917 гола. Их супружество было долгим и прочным союзом двух любящих друг друга людей.
Они познакомились во время собеседования, - Альберт был тогда директором школы на Брайтон-Бич, а Сара пришла наниматься на должность учительницы английского языка и литературы. На собеседовании они поспорили по некоторым вопросам, и Сара, уходя, подумала: "Ох, не видать мне этой работы". Но Альберт взял Сару на работу и вскоре уже восхищался ее мастерством учителя. Спустя несколько месяцев он пригласил ее к себе в кабинет.
- Вы с кем-нибудь встречаетесь? - спросил он.
- Нет, не встречаюсь, - ответила Сара.
- Отлично. И не встречайтесь. Потому что я собираюсь на вас жениться.
Сара ничем не выдала своего изумления.
- Что-нибудь еще? - спросила она.
- Нет, это все, - ответил Альберт.
- Ладно, тогда я пойду, - сказал она и вышла из кабинета.
Прошли месяцы, прежде чем Альберт, поборов стеснительность, решился вернуться к этому вопросу. Он наконец-то стал ухаживать за Сарой. Пригласил ее в ресторан. Повез на Кони-Айленд. А когда в первый раз решился ее поцеловать, у него началась икота.
Через два года состоялась свадьба.
Они прожили вместе более шестидесяти лет. За это время вырастили четверых детей, одного ребенка похоронили, танцевали на свадьбах у сына и дочерей, горевали на похоронах родителей, радовались семерым внукам, всего два раза переезжали из дома в дом, и, хотя у них нередко возникали споры, они никогда не переставали любить, ценить и поддерживать друг друга. Днем они могли горячо поспорить, даже перестать друг с другом разговаривать, но когда вечером лети тайком заглядывали к ним в комнату, они видели, как родители сидят рядышком на кровати и держатся за руки.
Они были дружной командой. Стоя за кафедрой в синагоге, Рэб мог запросто вызвать ее с места возгласом: "Будьте добры, юная леди, скажите, пожалуйста, как вас зовут?" А она, в свою очередь, как-то раз объявила на всю синагогу: "Я прожила с мужем чудесные тридцать лет и никогда не забуду день нашей свадьбы: третье ноября 1944 года".
- Постойте, какие тридцать лет? - выкрикнул кто-то, мгновенно подсчитав в уме. - Да вы же прожили вместе намного больше!
- Конечно, - отвечала Сара. - Но в понедельник, скажем, наберется чудесных минут двадцать, во вторник, может быть, даже целый час. А сложишь их все вместе, как раз и получатся чудесные тридцать лет.
Все рассмеялись, а Рэб довольно просиял. Когда однажды его попросили составить список того, что необходимо начинающему раввину, он написал: "Найти достойную спутницу жизни".
Он себе такую нашел.