Я недавно прочитал в газете, что на юге Африки, в Кейптауне, состоялась международная конференция воров-карманников. "Большие сходняки и у нас есть, - говорит Миша, - даже на зонах" - "Всесоюзные?" - "Ага, - смеется, - межлагерные". Я думаю - шутка и в тон ему: "Хозяин командировку выписывает?" Но Миша серьезен. Шустрым воровским "телеграфом" объявляется сходняк на какой-то зоне. Как нужные люди попадают сюда из других зон? Есть разные способы: подкуп администрации, симулирование болезни, идут даже на новое преступление, чтоб получить нужный режим, например, ударит мента или замочит "козла" - лишь бы на этап. Чаще зэк просто отказывается от своей зоны, т. е. не выходит на работу, перестает подчиняться, требуя перевести туда, куда ему надо. За такой каприз - изолятор, бур (барак усиленного режима), голод, холод, вши. Держат месяцами, а то и больше - зэк стоит на своем. Начальству не нужны лишние трупы, от такого камикадзе оно само радо избавиться, отправляют на этап, только бы с глаз долой. Как правило, не туда, куда зэк просится. В этом случае по прибытии на новое место, как говорит Миша, зэк вообще "не поднимается" на пересыльную тюрьму или зону, т. е. отказывается заходить, настойчиво выставляя свое условие: или туда-то или никуда, хоть убейте. Снова камера, буры до следующего этапа. И так по нескольку раз. Самое удивительное, что, в конце концов, зэк добивается своего. Если, конечно, выживет. С учетом дорожных трудностей такие сходняки назначаются не на день и час, а на определенный год. Не часто, но бывает, говорит Миша.
Легко верить, когда не знаешь. Сейчас в возможность подобных "конференций" верится с трудом. Может, это раньше было, может, не совсем так, может, приврал Миша из патриотизма - мол, наш вор не хуже кейптаунских? Однако чем черт не шутит. Мой опыт мало о чем говорит. Я сидел на общей зоне, с "первокурсниками" - первоходочниками. А Миша говорил о профессорах и академиках лагерного мира, они на режимах строгом, особом, с ними я почти не общался, к тому же они не раскалываются первому встречному. Но всем известно, что они способны на многое.
Воровской век не долог. Режим в гулаге ужесточается, и железное здоровье до 40 не выдержит: что ты себе думаешь, Миша?
- Вор живет одним днем, - отвечает Миша.
Он из вполне добропорядочной семьи. Брат, сестра, прочие родственники - люди как люди, кое-кто на высоких постах - один он такой, а почему - сам не знает. На первых порах, точнее, сроках, родня помогала, увещевала. Давно уж рукой махнули, теперь не признают - нет у него родни. Привязанность к воровскому ремеслу оказалась сильнее родственной. "Не раз говорил себе: хватит! Но отбывал срок, а где воля? На работе? В лагере - на хозяина, здесь на кого - на другого хозяина? Какая же это воля? Возьми работягу, - говорил Миша, - Сколько у него отпуск? 15 дней. А какие деньги? Концы с концами не сводит. А у меня отпуск от зоны до зоны больше года бывает. Живу в свое удовольствие. Я отсидел и вышел, а у работяги пожизненный срок. И я знаю, за что сижу, а он за что? За стакан бормотухи? Я раб поневоле, он раб добровольный - вот и вся разница. У меня мало свободы, но она есть, если работаю, то на себя. Да я день свой свободы не променяю на год кабалы".
- Но ты же людей обворовываешь.
- Каких людей? У работяг нечего взять. У кого есть что взять, те сами воруют. Такого не западло.
Эта избирательность, как я понял, отличает путевого вора от непутевого, от расплодившегося ныне хулиганья, срывающего шапки с прохожих, убивающего за поллитру, лезущего в любой карман, любую квартиру, не брезгующего брать единственную кофту, последнюю копейку - что-нибудь да урвать. Мало чести во всяком воровстве, но если оно неизбежно, если сравнивать, то путевый вор, конечно, предпочтительней. В воровской жизни случается всякое, были у Миши поступки, о которых он не хотел бы вспоминать, которых лучше бы не было, но, в принципе, он считает себя путевым.
Врач появился часа через два. Не тюремный, а обычная бригада скорой помощи: толстая врачиха, и девушка-медсестра.
Меня увели в комнату, где врачиха, смерив давление, пробасила: "Симулянт!" Я сказал, что этот диагноз противоречит диагнозу районной поликлиники, пусть сверит с картой больного. Она остервенело сворачивает шланги прибора: "Нечего попадать сюда. Натворите, потом жалуетесь. У вас совершенно нормальное давление. Лиза, дай ему корвалол!" Лиза наливает микстуру, а я спрашиваю у блюстительницы общественного порядка в белом халате: "Корвалол - от симуляции или от сердца?" Толстая бандерша свирепеет: "Умный очень? Лиза, вылей!" И в открытую дверь дежурному: "Уведите его, он совершенно здоров!" Сгораю от стыда и возмущения.
В камере застаю третьего. Он уступает место на нарах (Миша называет их "софой"), я валюсь без сил. Угомонившееся было сердце снова взбесилось. Миша и этот, третий, не помню имени, пусть - Володя, барабанят в дверь, требуя для меня медицинской помощи. Несколько раз подходил служивый и говорил, что он доложил дежурному. "Будет врач?" "Откуда я знаю". "Зови дежурного!" "Не идет, он занят". Я прошу выдать мои таблетки, которые у дежурного. Милиционер уходит и пропадает. Ребята опять стучат, орут матом. В ответ яростный лай капитана Кузнецова, из которого выясняется, что он не доктор, а доктор сказал, что я симулянт, и х… а не таблетки.
Все-таки "скорая" приехала. Меня осмотрел и выслушал молодой врач. Вполне корректен, видно еще не успел испортиться. Действительно, давление почти нормальное, но мне надо успокоиться - приступы на нервной почве. "В аптечке есть корвалол?" - спрашивает у дежурного. "Не знаю, чего ему жена принесла", - скрипит капитан Кузнецов и несет склянку корвалола. Спасибо, Наташа, умница. Врач велит дежурному выдавать также мои таблетки. Раздосадованный капитан бросает мне весь пакетик, изъятый при обыске, а заодно замшевую куртку, свитер - с охапкой положительных эмоций вернулся я в камеру. Ложка корвалола и таблетки оказались как нельзя кстати, но лучшее лекарство - доброе отношение молодого лекаря и забота моей жены.
Поздно вечером опять выводят. В комнате, где принимали врачи, сидит в плаще темный человечек и торопливо сует бумагу: "Подпишите". Типографический бланк о задержании. Рукой вписано, что я задержан на месте преступления. Меня забрали с работы - какое я совершил там преступление? Кривая ухмылка: "Это не имеет значения, пустая формальность. Будете подписывать?" "Нет". "Не хотите - как хотите", - веселится человечек. Он был пьян в стельку.
Ночь прошла в тихой беседе и переминании боков на жестких досках. Все затекает, ребра ноют, то и дело ворочаюсь, к тому же было довольно холодно. Что бы я делал без свитера и куртки от Наташи? Ее тепло согревало меня с первой ночи, растянувшейся на три года. А ребята - как дома. Мишин голый живот вздымался из-под вылезшей из штанов рубашки. Пиджак под голову. Ему не жестко, не холодно, а я дрожу в куртке и свитере. Володя, рослый парень лет 30, рядом с Мишей. Приютился на боку, поджав длинные ноги. Изредка он неуклюже ворочается, но тоже ни разу не просыпался. Кто я им? Все мы тут словно с луны свалились да прямо к черту на рога, каждый своим горем оглушен, а ведь только благодаря их настойчивости вызвали второго врача, который помог. Выручили. С добрых людей начинается мое знакомство с преступным миром. Они мне кажутся куда человечней и садистски обольстительного Кудрявцева, и горохового пинкертона Боровика, и тупо исполнительных муровцев, не говоря уж о повстречавшемся мордовороте - начальнике и обходительном, как колючая проволока, капитане Кузнецове. Первое сравнение тех, кого сажают, с теми, кто сажает, 1:0 не в пользу блюстителей закона. Может, как люди они не хуже, но в форме, на службе в них мало человеческого. Что превращает их в изуверов, что ставит с ног на голову? Профессия? Но профессия самая гуманная: правоохрана, правосудие, воспитание. Что же их делает мерзавцами? Служебные инструкции? Приказы начальства? Если так, но нет ничего более преступного таких инструкций и нет ничего более бесчеловечного такого начальства.
Володя - шофер, кажется, "Скорой помощи". Их гараж в том же переулке Безбожном, где районный суд и прокуратура. После работы выпили с шоферами в гараже, выходят за ворота, а тут "ЧП": люди, милиция. Какая-то машина помяла "Жигуленка", стоявшего у подъезда. Рядовой случай, но отчего полно милиции и так громко орет верзила в спортивной куртке? Оказалось, от того, что "Жигуленок" принадлежит Прокурору. Кто толкнул, где искать ту машину? Верзила печется, останавливает прохожих. Никто ничего не видел. "Ищи ветра в поле", - говорят меж собой шофера. Верзила броском к ним: "Что? Кто сказал?!" И рожа в пьяной агрессии. Шофера улыбаются: что ему скажешь? "Повтори, падла, что ты сказал? - хватает Володю. - Это ты наехал? - и тащит к милицейскому "Рафику": я с тобой, такую-то мать, - там поговорю!" Это был зам. начальника 22-го, "олимпийского", отделения милиции, тот самый мордоворот, который повстречался и мне на выходе. "Такой блатной, ну никак не ожидал, что он ихний начальник", - не перестает удивляться Володя. Но тревожило другое. В отделении у него забрали паспорт с поддельной пропиской в Москве, у матери. Настоящий паспорт, с пропиской в Тульской области, лежит дома. Не дай бог, проверят сейчас прописку или позвонят матери и она скажет, что сын не здесь прописан - подделка откроется и тогда не миновать тюрьмы. Можно понять его состояние. Когда-то он отсидел лет пять с лишением права жить в Москве до снятия судимости. Семь лет живет и работает по поддельному паспорту и ни разу не попадался. Живет у жены, двое детей, меньше года осталось до снятия судимости и можно прописываться официально, по настоящему паспорту. Забыл об осторожности и так вот и влип нелепо. Все теперь зависит от матери. Вся жизнь на волоске. Володя держался молодцом, но бледен и весь на иголках.
Его вызвали в середине следующего дня. Отпустили? Отвезли в тюрьму? Мы с Мишей больше надеялись на удачу. Протрезвится верзила, одумается: ни за что, ни про что засадил. Могут и не учинять проверку. Все они могут. Судьба Володи зависела от случайности. Вечером увезли Мишу. Тут гадать нечего, у него отсюда дорога одна - в тюрьму. Со мной нельзя было ничего понять. Ребята убеждены, что меня попугают и выпустят - состава преступления нет. Но их увели, а я сижу один, как перст, жду, что скажет Кудрявцев, мой следователь.
Арест
Игорь Анатольевич лучился благожеланием и сочувствием. Мы беседовали в той же комнате, где вчера я дважды побывал у врачей, а сегодня жаловался на пьяного визитера, задержавшего меня якобы на месте преступления, и хамство дежурного капитана Кузнецова. "Акт о задержании? - улыбается Игорь Анатольевич. - Это ошибка. Не понимаю, кто это мог быть?" Конечно, признавал он, персонал в отделениях грубоватый, но это издержки трудной профессии - не забывайте, с кем им приходится ежедневно иметь дело. Он поговорит, чтобы мне не отказывали в лекарстве и, вообще, сделает все от него зависящее, чтобы облегчить мое положение. Принесла ли жена теплые вещи? Это он позвонил ей вечером и сказал, где я нахожусь и что принести. Не следует отчаиваться, это еще не арест. По закону меня здесь не могут держать более трех суток и он, Кудрявцев, ничего бы так не хотел, как выпустить меня подобру-поздорову. Арест избежать можно, но я должен ему помочь. Дело мое не стоит выеденного яйца, его интересую не я, а те, из-за кого по собственной наивности и легковерию я оказался здесь!
- Все о Попове и я гарантирую вам свободу.
- Я уже все сказал вашему предшественнику из городской прокуратуры.
- Теперь вы будете иметь дело только со мной. Расскажите снова, вспомните все, что вы знаете о Попове: как познакомились, о чем говорили, какую литературу он вам давал - все подробно. Это очень важно для вас. Лучше в письменном виде - и подает стопку чистых листов.
- Наверное, о Попове вы знаете больше меня, зачем вам мои показания?
- Да, о Попове мы знаем все или почти все. Ваше молчание ему не поможет, а вам навредит. Мне нужна ваша откровенность, можно ли вам доверять? Иначе я ничем не смогу вам помочь.
- Мне скрывать нечего, но о знакомых я отказываюсь говорить.
- Не спешите, у вас есть еще время подумать. Никто вас не посадит, если вы сами себя не посадите. Либо вы будете со мной откровенны, либо сами себе искалечите жизнь - выбирайте.
Ночь я провел в камере один. Тоска и сердце давят, но как будто начинаю привыкать: нет приступов судороги и ужаса. Ощущение от встречи с Кудрявцевым такое, что, действительно, заточение мое кажется несерьезным. Если б сажать, то сразу в тюрьму, не зря же в КПЗ держат - значит нет состава преступления, а хотят запугать и вырвать показания об Олеге. Больше я им не нужен. Но что с Олегом? Почему так к нему прицепились? Ведь при обыске ничего не нашли, внешне Олег был так спокойно уверен - неужели тоже сидит? С нетерпением я ждал следующей встречи с Кудрявцевым. Мне не следует портить с ним отношения. Если есть возможность избежать ареста, то нельзя давать повода для подозрений и сомнений в искренности. Продержаться еще день. Завтра истекают третьи сутки, а там или свобода или тюрьма. Если от меня что-то зависит, надо постараться убедить Кудрявцева в случайности появления "173 свидетельств", в том, что я далек от политики и, разумеется, убедить в своей искренности.
На этот раз Кудрявцев был строг. Первый вопрос: буду ли я говорить о Попове? Я сказал, что могу еще раз рассказать о наших отношениях с Поповым, но сначала хотел бы узнать: где сейчас Попов и почему им так интересуются?
- Попов там, где ему следует быть. Подумайте лучше о себе.
- Его посадили?
- Не знаю, но место ему приготовлено. Итак, я вас слушаю.
Я рассказал Кудрявцеву, что с Поповым познакомился через Колю Елагина, что мы подружились семьями, ходили иногда друг к другу в гости, а в начале этого года Поповы подали на выезд и с той поры до обыска мы не виделись. Кудрявцев откровенно скучал.
- Это все? - спросил он недовольно.
- Ну я же говорил, что у нас были сугубо личные отношения, которые для вас, наверное, не представляют интереса.
- Какую литературу давал вам Попов?
- Не помню всех книг. Последняя, например, "Биология человека".
- Ну вот что, Алексей Александрович, вы, я вижу, не осознаете своего положения. Даю вам еще день.
- Вы полагаете, я что-то скрываю?
- Не сомневаюсь в этом.
- Скажите, что вам известно о Попове, может, я действительно чего-то не знаю?
- Нам известно, что Попов злобный антисоветчик. Он занимается подрывной деятельностью по инструкции своих хозяев в Америке, куда хочет удрать. Он - враг. Вот вы кого прикрываете.
- Где жить - это его личное дело, а о его подрывной деятельности я действительно ничего не знаю.
- Вы кое-что забыли и не хотите вспомнить. Тем самым вы представляете социальную опасность. Вы сами себя толкаете за решетку. Поверьте моему опыту: вы все вспомните, но для вашего блага советую сделать это не позднее завтрашнего дня.
Кудрявцев встает из-за стол с видом оскорбленного доброжелателя.
И вот наступил день, когда все должно решиться. Я был почти уверен, что к вечеру буду дома. В третьем часу 19-го меня забрали, не позднее трех сегодня, 22-го, должны выпустить, не помню, как я провел эту ночь: спал, не спал? Но помню: была холодрыга. С утра я томительно ждал Кудрявцева или шагов к камере, освободительного звонка ключей: сейчас откроют и выпустят. Часов в 10 открывают. Спрашиваю милиционера: "С вещами?" Он заглядывает внутрь, бестолково пожимает плечами: "Зачем? Никто не тронет". Ах ты, господи, славно об этом речь!
Кудрявцев лицом к окну в решительной позе: "Даю вам последний шанс: будете давать показания?"
- Игорь Анатольевич, разве я отказываюсь?
Поворачивается ко мне: "Говорите все, что вы знаете о Попове, о "Хронике текущих событий", о фонде политзаключенным - все, что вам об этом известно, что вы слышали или читали".
- Вопрос не по адресу, вас наверное неправильно информировали.
- Тогда я выписываю постановление на арест.
- Ваша воля, если есть основание.
- Основание есть. Я дал вам три дня. Если вы не думаете о себе, подумайте хотя бы о своей жене: сами лезете за решетку и ее за собой. Последний раз спрашиваю: будете говорить?
- Если настаиваете, повторю то, что уже сказал.
Кудрявцев раздраженно грохочет стулом, садится, достает из портфеля бумаги:
- Выгораживаешь Попова - будешь сидеть сам, как козел отпущения.
Я все еще не верю в реальность этой угрозы. Вроде в уголовном кодексе такой статьи не предусмотрено и обвинение, мне предъявленное, формулируется иначе. Что-то он совсем уже по-бандитски запугивает, значит, думаю, других козырей нет. Нет у него правовых аргументов, не грозит мне закон, и это лишь убеждает меня, что на этом дело и кончится: попугают и выпустят. Посыпались вопросы, касающиеся "Встреч" и "173 свидетельств": когда написал, кому давал, где хотел опубликовать, признаю ли вину? Отвечаю: писал тогда-то, никому не давал, публиковать не думал, вину не признаю. Кудрявцев молча быстро записывает. Само его раздражение доказывало, что никакого ареста не будет, чего бы ему сердиться - видно, это последняя наша беседа, а он не добился нужных показаний, - вот и злится. Не посадят же в самом деле за неопубликованную рукопись, а тем более за Олега - какое же это преступление?
- Так вы не признаете вину? - переспрашивает Кудрявцев.
- Не пойму, в чем она выражается?
- В том, что вы изготовили статью, содержащую клевету на советский государственный строй.
- Что написал - признаю, но а в чем вы усматриваете клевету? Дайте взглянуть, я плохо помню, что там написано.
Кудрявцев достает из портфеля машинописный экземпляр "173 свидетельств". С первой же страницы обожгло: "СССР есть деспотическое государство… Вся власть в СССР принадлежит Политбюро, которое осуществляет государственную власть через партийные комитеты, составляющие политическую основу СССР… Диктатура партийной бюрократии, которую в СССР предпочитают называть диктатурой пролетариата" т. д., и т. п. Господи! Совсем недавно за это расстреливали, а я еще надеюсь быть на свободе. Прочь от этого текста, отказаться, уйти от всякого обсуждения! "Это бред, - заявляю Кудрявцеву. - Написано под настроение, в состоянии аффекта. Необдуманный, незрелый текст, как бывает в дневниковых записях. Я отказываюсь обсуждать этот текст".
Кудрявцев пишет, я подписываю и жду: где постановление на арест? Или свободен?