* * *
Жизнь складывалась совсем "непросто". Главное препятствие браку с Наташей - их близкое родство. Для священника обвенчать двоюродных - рисковать своим положением, вплоть до ссылки в монастырь. Венчать их будет полковой священник, поскольку он подвластен военному ведомству, а не Синоду. Но и прошение государю на разрешение брака нужно было подать в момент обряда, а никак не до него. Ведь при отказе уже никакой священник не обвенчает.
В этот хлопотный день лило как из ведра. По народным поверьям - хорошая примета. Карета остановилась на окраине Москвы перед казармами. Запомнится не венчальное платье взволнованной невесты, не фрак подтянутого и серьёзного жениха, не поведение шаферов - Александра Зилоти и Анатолия Брандукова, но удивлённые лица солдат на нарах, мимо которых шло свадебное шествие.
С обрядом торопились. Прошение на высочайшее имя было подано во время венчания. Когда Сергея Васильевича и Наташу третий раз обводили вокруг аналоя, Александр Ильич повернулся к невесте и тихо пошутил:
- Ещё можешь одуматься. Ещё не поздно.
После церкви отправились к Зилоти, где гостей ждала закуска с шампанским. Сюда подоспело и сообщение, что император начертал на прошении: "Что Бог соединил, человек да не разлучает".
Жених с невестой не засиживались. Скоро переоделись и поспешили на вокзал. Их ждала Европа.
…Австрия - Италия - Швейцария - Германия. Когда-то он подписывал письма: "Странствующий музыкант". Тогда, бессемейный, без своего угла, он и вкладывал в эти слова всю свою бесприютность, чуть-чуть тронутую шутливым тоном.
Теперь он и вправду был странствующий. Но - вместе с женой. Уже имея и свой "угол" - родители Наташи подарили молодым флигель в Ивановке.
Впечатлений от поездки было много, и всё какие-то разрозненные. Всего через два месяца, вспоминая начало свадебного путешествия, Рахманинов напишет Затаевичу, что в Вене болел и лежал целый месяц. Наталья Александровна, спустя годы, припомнила их прогулки по городу, театр и даже Сергея Васильевича после оперы, где "Тангейзером" дирижировал Бруно Вальтер. Рахманинов был в совершенном восторге и вспоминал дивный звук струнных после арии "Вечерняя звезда".
При переезде в Италию они зачарованы красотой гор и дорогой. В Венеции, прямо с вокзала, сели в гондолу, и в ней - при луне и пении итальянцев, что неслось с других гондол, - добрались до Гранд-отеля на канале Гранде. Наташа осматривала город с восхищением, запечатлевая и Палаццо дожей, и голубей, которых они кормили на площади Святого Марка. Рахманинов интереса к древностям в себе не обнаружил. В письме Никите Семёновичу Морозову написал не без скепсиса:
"По-моему, если в продолжение целого месяца ежедневно что-нибудь осматривать, что бы то ни было, как бы интересно это ни было: город, собор, галерея, темницы в палаццо дожей (в которых, по правде сказать, ничего особенно интересного я не усмотрел), в конце концов всё начинает путаться, приедаться, надоедать, и, конечно, появится усталость (как она у тебя ещё до сих пор не появилась?), не та усталость, о которой ты упоминаешь и которая тебе позволяет ещё добрых две недели шататься по разным городам, а настоящая усталость, которая бы тебя загнала в какую-нибудь комнату и держала бы тебя там по крайней мере неделю, и чтобы тебе приятно было на стены голые смотреть, и чтоб всякое напоминание о какой-нибудь Мадонне, или каких-нибудь руинах выводило бы тебя из себя".
С Морозовым они встретились в Венеции. После разъехались, и снова Сергей Васильевич начал зазывать друга уже в Люцерн. Из всей поездки с восхищением вспоминал итальянские озера и Сен-Готардскую железную дорогу, которая шла через Швейцарские Альпы.
В Люцерне - чуть ли не месяц - Рахманиновы жили в пансионе. Лифт, две комнаты на самом верху, пианино, взятое на срок проживания. Он иногда бродил, вместе с Наташей или в одиночестве, по живописной, но единственной дороге в сосновом лесу. Остальное время старательно отделывал свои последние опусы - кантату и романсы. На последних, как признался Никите Семёновичу, сидел "сиднем", очень уж спешно были написаны.
В Байрейт, на Вагнеровский фестиваль, Рахманиновы приехали в июле, вместе с Морозовым. Здесь встретились с русскими артистами, Станиславским, четой Кусевицких. Услышали оперы "Летучий голландец", "Парсифаль" и всю тетралогию "Кольцо нибелунга".
В Россию молодожёны вернулись уже из Берлина. И с конца лета до октября вместе с семейством Зилоти засели в Ивановке. Рахманинов хлопотал об исполнении на русском языке шумановской кантаты "Манфред" по Байрону. В замыслах - Вариации на тему Шопена, цикл прелюдий, Вторая симфония. Жизнь обрела соразмерность, уравновешенность. Волнения житейские вытеснились волнениями артистическими. В ноябре, из-за болезни пальца, - сколько раз это ещё предстоит пережить! - он вынужден отказаться от двух выступлений. В конце месяца узнал, что одно из венских благотворительных обществ, которому он дал согласие участвовать в концерте, пригласило дирижёром Сафонова. Самому Василию Ильичу он в своё время отказал в выступлении. Понимал, что устроители вовсе не обязаны знать о его отношениях с дирижёром, так что не дать согласие было бы нелепо. Но удручённый всей этой историей композитор о своих тревогах написал Танееву. И рассудительный Сергей Иванович специально поехал к бывшему своему ученику, чтобы его успокоить.
В декабре Сергей Васильевич был приглашён на должность инспектора Екатерининского и Елизаветинского институтов, учебных заведений для женщин. В том же месяце выступил в Вене со своим Вторым концертом, где оркестр вёл Сафонов. Завершил этот год шумановский "Манфред", о постановке которого он мечтал ещё в театре Мамонтова. В роли главных декламаторов выступили Фёдор Шаляпин и Вера Комиссаржевская. Её артистический дар оставил в душе композитора неизгладимое впечатление.
* * *
В феврале 1903 года Рахманинов закончил Вариации на тему Шопена, выбрав для своих вдохновений известную, мрачноватую до-минорную прелюдию знаменитого музыканта.
Это была первая попытка довести довольно простую и отчётливую тему европейского композитора до собственных музыкальных откровений. Произведением он был не вполне доволен. Полагал, что часть вариаций при исполнении пианист может и опустить. Но этот опыт ещё отзовётся в будущем. Спустя многие годы он напишет Вариации на тему Корелли. Вершиной таких сочинений станет "Рапсодия на тему Паганини" для фортепиано и оркестра.
В том же 1903-м он написал и десять прелюдий (ор. 23). В истории мировой музыки эти пьесы ждала замечательная будущность. Однажды Борис Асафьев исполнит их в тесном кругу, в Пенатах у Ильи Репина. Кроме художника там были Владимир Стасов и Максим Горький. И все трое, помимо очевидного, огромного таланта Рахманинова, отметят не только его "русскость", но и необычайное чувство пейзажа, как бы "подслушанного" необыкновенно чуткой душой. Этот день запомнится Асафьеву до деталей. И даже реплики будут стоять в памяти.
"Как хорошо он слышит тишину!" - это непосредственное ощущение Горького. Репин припомнит Глинку, Чайковского, Мусоргского и заметит у молодого композитора новые черты в его русском мелодизме: "Что-то не от итальянской кантилены, а от русских импрессий, но и без французов". Стасов обронит фразу, которая тоже коснулась самой сущности этой музыки: "Не правда ли, Рахманинов очень свежий, светлый и плавный талант, с новомосковским особым отпечатком, и звонит с новой колокольни, и колокола у него новые".
Эта рахманиновская "колокольность" отчётливо звучала в прелюдии Си-бемоль мажор. Стасов не удержался от восклицания об этих звонах: "Что-то коренное в них и очень радостное". Когда дело дошло до прелюдии № 4, Репин зорким глазом художника различил своё: "Озеро в весеннем разливе, русское половодье". Асафьев, вспоминая этот воображаемый пейзаж, увидел и "образ могучей, плавно и глубоко ритмично, медленно реющей над водной спокойной стихией властной птицы".
Отражение природы в этой музыке ощутимо до иллюзии. Но каждый с неизбежностью видит своё.
В Первой прелюдии цикла, фа-диез минор, можно услышать и чувство одиночества, сначала затаённое, потом с горькими восклицаниями, и речитативное начало в мелодической линии. "Накрапывающий" фон может намекнуть на образ дождя, с каплями, которые срываются с листьев. Но даже если не видеть именно этот образ, "пейзажность" прелюдии очень ощутима, как почти во всех произведениях цикла. Вторая, Си-бемоль мажор, совсем не случайно вызывает ассоциации бурного весеннего половодья. И потому, что в произведении явное фактурное сходство с романсом "Весенние воды" на стихи Тютчева, и потому, что в музыке оживает непосредственное ощущение бурления и яркого света. Но и фанфарность, и колокольная "звонкость" здесь тоже слышны. И Стасов с его особо настроенным слухом это уловил.
Третья прелюдия ре-минор, анданте в "менуэтном" характере, рождает образ сумрачный. Сквозь контуры танца проступает что-то стародавнее и одновременно живое. Как при взгляде на древние портреты чувствуешь и "былые времена", и необъяснимое их переживание. Безрассветный колорит сочинения в середине обретает драматические черты - так память может воссоздать живой трепет предания. В конце музыка "обесплочивается", словно образы из других веков истончаются до призрачных контуров.
Последовательность пьес может напомнить ряд картин, где одно настроение сменяется другим, чаще всего - контрастным: "накрапывающий" минор (№ 1) - бурный мажор (№ 2) - "сумрачный", "затаённый" минор, с которым соседствует чувство закрытого пространства, как в коридоре или подземелье (№ 3). Именно после "хмурого" менуэта появится пьеса (№ 4, Ре-мажор), где собеседники Асафьева увидели весенний разлив озёр, а сам он птицу над этими просторами и взмахи крыльев. "Баркарольные" триоли действительно создают впечатление широты, водного колыхания и просветлённого воздуха.
Следующая прелюдия (№ 5) - одно из самых известных сочинений Рахманинова. И обилие толкований с неизбежностью сопутствует её популярности: "крадущиеся шаги", ироничная "мефистофельская улыбка", "мужественная энергия", воинственная и волевая музыка, "суровый героический натиск", смесь порыва с тревогой… Каждое толкование требует своего исполнителя. Хотя несомненно, марш здесь сочетается со скачками, и всё выплёскивается вдруг в "фанфарные звуки", явно противопоставленные началу. Сами звуки этих фанфар звучат всё ярче, доходя до восторга.
Средняя часть прелюдии - задумчиво-просветлённая лирика с раскатом фоновых фигураций. Она также родственна "пейзажным" прелюдиям цикла, как "маршевая" часть, которая уже несколько в ином одеянии заканчивает произведение, в глубине своей родственна сумрачному "менуэту" в прелюдии № 3.
Его собственное исполнение вспоминали и через десятилетия: "Многие свои произведения Рахманинов играл совсем не так, как их трактуют другие пианисты. Так, известная Прелюдия g-moll, звучащая обычно как радостно ликующий марш, приобретала в его исполнении совсем иной характер - зловеще надвигающейся угрозы".
Нечто подобное скажет и другой свидетель: "Начинал он тихо, угрожающе тихо… Потом crescendo нарастало с такой чудовищной силой, что казалось - лавина грозных звуков обрушивалась на вас с мощью и гневом… Как прорвавшаяся плотина".
Но сам композитор никогда не навязывал собственного восприятия исполнителям. И знаменитая прелюдия сама порождала самые разнообразные прочтения и толкования.
За минором вновь последует мажор. В цикле они чередуются. Чётные (№ 6, № 8, № 10) будут мажорные. Нечётные (№ 7, № 9) - минорные. И темпы пойдут: "умеренно" - "скоро" - "очень живо" - "быстро" - "широко", то есть от медленного к быстрым и опять к медленному.
Колорит Шестой, Ми-бемоль мажор, напомнит Четвёртую. Эта прелюдия была любима актрисой Комиссаржевской. Здесь она слышала чистое пение, поясняя: "…сама юность, сама весна".
Тревожная Седьмая прелюдия, до минор, - образ не то хлёсткого дождя и взъерошенных листьев, не то морского ветра и пенных брызг. Но чувство простора, охваченного смятением, передано совершенно отчётливо. Восьмая, Ля-бемоль мажор, напротив, полна того счастливого умиротворения, какое наступает после "выплеска" стихии. Девятая, ми-бемоль минор, - опять "беспокойная", словно здесь схвачены минуты предвестия чего-то более грозного. В последней, десятой, Соль-бемоль мажор, с непрерывным мелодическим развитием, с ощутимым песенно-речитативным началом, весь цикл явно клонится ко всеобщему умиротворению.
* * *
14 мая 1903 года у четы Рахманиновых появится дочь. Один только взгляд на крохотное существо приводил отца в трепет. В его жизнь вошла и всепоглощающая любовь к своему ребёнку, и неизбывная тревога. Маленькая Ирина часто болела, нездоровилось и жене, да и сам Сергей Васильевич этим летом то и дело будет преодолевать недуги. И письма полнятся частым беспокойством:
"Девочка за все 5 ½ недель жизни, вместо того чтобы прибавиться в весе, убавила ½ фунта, так что сейчас весит меньше, чем при рождении".
"Бедная моя Наташа совсем расклеилась… Она так ослабла, что еле ходит".
"С 29 мая до сих пор у меня что-то вроде неврастении, вернее всего ревматизм. Последние дни перешло на руки. Конечно, это пустяки, и я упоминаю о себе только для полноты картины. Заниматься я могу мало и неохотно".
"Мою семью составляют теперь трое, и как-то так выходит, что не успеет один из трёх поправиться, как заболевает по очереди другой, и т. д. Теперь у моей девочки началась золотуха, и она, бедная, опять забеспокоилась".
Итог этому "отдыху" неутешительный:
"Давно у меня не было такого скверного лета, как в этом году, и если я захочу его описывать, то мне придётся говорить только о болезнях".
Забота о семье всё более заставляет искать не частных уроков, но концертных выступлений. Как пианист он появляется на публике довольно часто. И всё больше привлекает внимание как дирижёр.
С осени 1903-го Зилоти организует цикл концертов в Петербурге. И до нового года Рахманинов у него выступит дважды: 15 ноября как пианист (исполнит Второй концерт и три прелюдии), 13 декабря - как дирижёр. Той же осенью Керзины в абонемент своего Кружка любителей русской музыки решили включить не только камерные, но и симфонические концерты, очень рассчитывая на искусство Рахманинова. Уже в феврале подписка на эти абонементные концерты принесла небывалые результаты: билеты разошлись в три дня. Сам он в это время занят сочинением опер.
"Маленькие трагедии" - не единственное определение своеобразного жанра, который открыл Пушкин осенью 1830 года. "Драматические опыты", "Опыты драматических изучений" - подбирались и такие определения.
Когда дороги из Болдина в Москву были перекрыты военными кордонами, дабы не дать эпидемии холеры расползаться, когда сам Пушкин готовился к важной перемене, к женитьбе, он написал - чуть более чем за два месяца - столько хрестоматийных произведений и при таком их жанровом разнообразии, что этот творческий выплеск войдёт в историю литературы. Болдинской осенью завершён "Онегин", написаны "Повести Белкина", множество лирических стихотворений, от знаменитых "Бесов" ("Мчатся тучи, вьются тучи…") - до облюбованной музыкантами "Пью за здравие Мэри…".
На "маленьких трагедиях" лежит отблеск "духовного восторга", который пережил поэт в болдинские дни. Да и сами "драматические опыты" откликались друг другу, даже в названиях, где всегда соединялось несоединимое: "скупой" - и "рыцарь", "Моцарт" - и "Сальери", "каменный" - и "гость", "пир" - и "чума". А сама краткость этих произведений лишь усиливала их напряжение.
Композиторы давно обратили внимание на эти небольшие драмы, тем более что они давали возможность обойтись и без либреттиста. Даргомыжский, Римский-Корсаков, Кюи… "Каменный гость", "Моцарт и Сальери", "Пир во время чумы"… Только к "Скупому рыцарю" не прикасалась рука композитора. Рахманинов выбрал именно этот сюжет.
Главный герой - старый Барон. Появляется только в сцене второй. Тот, кто с рождения впитывал рыцарский кодекс чести, превратился в скрягу, накопителя. И это не банальная жажда обогащения, не просто мания, но - мироощущение. Некогда рыцарство было силой, на которой держался европейский мир. Теперь власть перешла к золоту. За каждой монетой, канувшей в сундук барона, - кровь, пот и слёзы. Каждая могла бы рассказать историю разорения, кражи, убийства. И, собранное вместе, это золото обретает мистическую силу:
…Я свистну, и ко мне послушно, робко
Вползёт окровавленное злодейство,
И руку будет мне лизать, и в очи
Смотреть, в них знак моей читая воли.
Мне всё послушно, я же - ничему;
Я выше всех желаний; я спокоен;
Я знаю мощь мою: с меня довольно
Сего сознанья…
Богатство - не для удовлетворения прихотей, но для чувства собственного превосходства. Жить скаредом - и сознавать всю мощь сундуков, набитых драгоценностями… Из одной фразы Пушкина ("…с меня довольно сего сознанья…") герой Достоевского из романа "Подросток" потом выстроит, как тягостную мечту, идею всей будущей жизни. Быть тайным богачом - и упиваться самим сознанием власти. И даже получать наслаждение от обид и помыканий, терпеть - и знать, что мог бы сделать с обидчиком при одном только желании.
В золоте есть сила явная, но есть и тайная. Сокровище, сокрытое богатство… Оно - столь же могучая стихия, как и воля к жизни. Это и власть ("мне всё послушно"), и внутренняя уверенность в себе ("я спокоен; я знаю мощь мою…"). Запертые сундуки таят не просто "презренный металл", но скопище демонических сил.
И всё же сам "скупой рыцарь" - не единственный герой Пушкина. У поэта, хоть и пунктиром, была начертана и другая судьба. Альбер - рыцарь не только во время турниров. Он отвергает саму идею отцеубийства. Он способен на великодушие и бескорыстие.
Рахманинов явно увлечён основным героем. Из пушкинской драмы вычеркнуты не только отдельные строки, но и целый отрывок: