- Тоже верно, - старший лейтенант рассмеялся раскатисто и заразительно. От его строгости и сухости не осталось и следа, сейчас он был простым и веселым парнем.
- Все-таки я вам очень благодарен. Скажите хотя бы свою фамилию.
- А зачем?
- Может, после войны встретимся.
- Не советую. Даже после войны, - старший лейтенант опять раскатисто засмеялся.
3
Комендант лагеря вручил ему конверт, опечатанный сургучной печатью.
- Пойдете в село Лука, там отдел кадров Двадцать седьмой армии. Найдете капитана Голенко, отдадите ему этот пакет.
Капитан Голенко. Уж не Вася ли, его радист? Впрочем, вряд ли он успел бы дослужиться до капитана, если они с Переплетовым и сумели тогда пройти через линию фронта к своим? Где они теперь? Ведь тоже, выходит, были на оккупированной территории.
Капитан Голенко оказался человеком уже довольно пожилым, лет пятидесяти. У него было усталое лицо, покрасневшие; видимо, от постоянного недосыпания веки тоже усталых глаз. Он вскрыл пакет, вынул из него какие-то бумаги, быстро пробежал их взглядом и спросил:
- Кем были до этого?
- Командиром танкового взвода. Пятьдесят третья бригада, Третья танковая армия. Хотел бы, если это можно, вернуться в свою часть.
- Я не могу вас туда назначить, это в компетенции штаба фронта. Если хотите, дам туда направление. А лучше оставайтесь здесь. Вы ведь окончили не только танковое, а и пехотное училище. Взвод я вам и здесь дам.
- Лучше бы в свою часть, там меня, по крайней мере, знают, а это для меня, как вы, очевидно, уже догадались, крайне важно. У меня ведь, кроме бумаг, что вам прислали в пакете, никаких документов нет.
- Хорошо, я вам сейчас выпишу направление в штаб фронта. Впрочем, нет. Сначала вам надо привести себя в порядок. Идите на склад, получите обмундирование, я распоряжусь. Потом зайдете за направлением.
Штаб фронта располагался в Ровно. Коняхин добрался туда сравнительно быстро, но прибыл в очень неудачное время. В этот день погиб генерал Ватутин, и в штабе всем, начиная от писарей, опечаленных гибелью любимого генерала, просто было не до него. Все-таки ему удалось попасть в отдел кадров бронетанковых войск. Но там даже не сказали, где находится 53-я танковая бригада.
- У вас же, кроме направления, никаких документов нет. Эти справки - филькина грамота. Они даже без фотокарточек.
Спорить было бесполезно. Он знал, что и раньше 3-я танковая армия была засекречена, все назначенные туда проходили специальную проверку.
- Что же мне делать?
- Возвращайтесь в Двадцать седьмую армию, привезите какие-нибудь другие документы, ну хотя бы протокол допроса и заключение особого отдела.
- Я могу вам то же самое повторить. Хоть сейчас, слово в слово.
- Мало ли что вы можете наговорить. Все это надо будет проверять, а нам этим заниматься некогда.
Что же, наверное, они правы, им и в самом деле некогда заниматься проверкой. Тем более что в 27-й такую проверку, очевидно, делали, иначе его не выпустили бы.
Капитан Голенко встретил его как старого знакомого.
- Вернулся? Вот и хорошо, останешься у нас. Я тебя в хорошую дивизию направлю. А там, глядишь, и свою бригаду разыщешь. Только сначала тебе подлечиться надо. Госпиталь тут недалеко, полежишь месяц-другой, а потом опять ко мне.
В госпитале его вылечили за три недели. Выписавшись оттуда, Коняхин получил направление в 3-ю гвардейскую воздушнодесантную дивизию.
Там ему даже обрадовались:
- Танкист? Вот и хорошо, у нас в роте противотанковых ружей командира нет. Так что принимай роту, командуй. Опыта у тебя нет, зато знаешь, какие места наиболее уязвимы у танков, куда надо попадать из ружья.
Уязвимые места танков он действительно знал. А что касается боевого опыта, он приобретался ежедневно. Дивизия дралась под Яссами.
4
3-я воздушнодесантная гвардейская дивизия была укомплектована и вооружена лучше, чем другие соединения. Солдаты все молодые, здоровые, совсем нет женщин, даже санинструкторы - мужчины. В роте Коняхина ни одной винтовки, лишь автоматы и пулеметы, только станковых - двенадцать штук. Кроме того, в каждом взводе минометное отделение, да еще придано роте отделение огнеметчиков.
Зато и бросали эту дивизию на самые горячие участки фронта.
В те дни она буквально висела на плечах противника, отступающего на Бухарест. Измотанные в предыдущих боях, бойцы едва держались на ногах, надо было дать им отдохнуть хотя бы сутки. Но останавливаться нельзя, противник может даже за несколько часов укрепиться, и тогда его придется выбивать с занятых позиций ценой больших потерь.
Коняхину удалось отбить у немцев несколько машин. В роте нашлись бывшие трактористы. Водители из них не ахти какие, но помог им завести машины, показал, как переключать скорости, как тормозить. Солдаты садились в кузова с опаской, но ехать все-таки лучше, чем идти пешком.
Узнав, что Коняхин посадил роту на машины, комдив приказал ему двигаться на Плоешти. Немцы после капитуляции Румынии хотели взорвать нефтеперегонные заводы, надо было помешать им это сделать.
После взятия Плоешти повернули в Карпаты. Дивизия шла бывшим суворовским маршрутом вдоль старой просеки, а рота Коняхина двинулась по ущелью. На ту сторону Карпат в район Сибиу рота вышла раньше всех. Встретив дивизионных разведчиков, Коняхин попросил их передать комдиву, что будет ожидать подхода основных сил. Но вскоре получил другой приказ: ссадив роту, явиться с машинами на перевал. Оказывается, дивизия на перевал-то поднялась, а спуститься не может - у солдат уже нет сил.
А тут, как назло, разразился жестокий ливень. Дорога горная, узкая, порой задний скат нависает над пропастью, а покрышки совсем лысые. Как ни осторожны были водители, одна машина все-таки свалилась со скалы. Но за ночь спустили в долину всю дивизию.
Утром форсировали реку Турду, дивизия начала разворачиваться на правом берегу, но не успела. За ночь на этом участке немцы сосредоточили несколько пехотных и танковых дивизий, нанесли контрудар в стык фронтов, захватили город Турду. Обстановка создалась крайне опасная. Если противник закрепится на высоком правом берегу, выбить его оттуда будет трудно, придется форсировать реку второй раз. Надо во что бы то ни стало остановить его, остановить любой ценой, иначе через полчаса цена эта поднимется в пять, в десять раз, потери станут катастрофическими.
Рота лежит под перекрестным пулеметным огнем, как под свинцовой крышей. Нельзя поднять головы, но солдаты, лежа на боку, вжимаясь в землю, все-таки окапываются. Каким-то чудом из батальона прополз телефонист, и комбат кричит в трубку:
- Атакуй!
- Приготовиться к атаке! - передает по цепи Коняхин и, когда видит, что команда дошла до последнего левофлангового солдата, кричит: - Вперед!
Рота поднялась дружно и так же дружно залегла снова, оставив на поле несколько десятков убитых и раненых.
А в трубку теперь уже кричит сам командир дивизии:
- Слушай, Коняхин, нельзя медлить ни секунды. Если немцы выйдут к берегу, мы их никак не выковырнем. Понимаю, что тебе тяжело, но надо. Надо! Любой ценой! И немедленно, сейчас, только сейчас, иначе будет поздно.
А над головой непрерывно вжикают пули, дымятся вокруг фонтанчики земли, кажется, нет ни одного непростреленного сантиметра на этом исклеванном пулями поле. И на плечах многотонная тяжесть, словно кто-то огромный и невидимый вдавливает тебя в землю.
Вскочил рывком, поднял над головой автомат:
- За мной!
Ему показалось, что он взлетел и парит где-то высоко над этим дымящимся грохочущим полем, парит один, как орел в бездонной синеве неба…
Это ощущение длилось, может быть, всего секунду, а потом полоснула автоматной очередью тревожная мысль: "Неужели один?" И эта мысль держалась в сознании, наверное, тоже секунду или еще меньше, но ему показалось, что она уже долго пульсирует в мозгу, вонзаясь все глубже и глубже острой, нестерпимой болью.
Но вот его обогнал один солдат, другой, третий, и боль мгновенно исчезла, ее опять сменило ощущение полета. Теперь он ясно видел, что он не один, и даже успел заметить, что справа поднялась еще рота, потом другая, они охватывают город. И вспомнил, что справа расположен батальон Героя Советского Союза Наливайко - самые отчаянные ребята. А вспомнив об этом, окончательно успокоился, хотя и понимал, что бой будет жестоким и отнюдь не скоротечным, потому что немцев во много раз больше, к тому же они сейчас обороняются. По военным же канонам наступающие должны иметь, как минимум, двойное превосходство в силах, а тут было все наоборот, и надеяться на успех трудно. Но он не просто надеялся, он верил в успех, в своих ребят, поднявшихся вслед за ним в эту атаку - отчаянную, почти безнадежную.
Более трех часов длился бой. Немцы были выбиты из первой линии, рота продвинулась на полтора километра и залегла метрах в двадцати пяти от второй линии обороны. Задача была, выполнена, противник не только остановлен, но и отброшен назад, и эти полтора километра стоили сейчас многих десятков, а может быть, и сотен километров. И только жаль было тех ребят, которые остались лежать на поле боя, и смертью своей каждый из них спас десятки, а может быть, и сотни других жизней.
Остатки роты окапывались, возможно, через полчаса или через час снова начнется бой, придется бросить только что вырытые окопы и опять идти вперед, а сейчас надо вгрызаться в землю, чтобы сохранить каждого из этих только чудом оставшихся в живых солдат. Он их особенно берег, как, наверное, будет беречь и новых бойцов, которые придут завтра с пополнением, потому что особенно жаль тех, кто, пройдя всю войну, не доживет до победы нескольких недель или даже дней. И хотя до Берлина было еще далеко, но дыхание близкой победы уже ощущалось в этом пропитанном пороховой гарью воздухе.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
1
Пополнение пришло ночью. За последнюю неделю бои были особенно ожесточенными, от батальона осталось всего одиннадцать человек. И вот прислали около пятисот молодых солдат - в основном необученных и необстрелянных, призванных из освобожденных районов. Старшина выкликал:
- Сидорчук!
- Я.
- Феоктистов!
- Я.
- Швец!
- Я.
Голос знакомый. Коняхин спросил:
- Откуда призывались?
- Из села Саворка.
- Подойдите сюда.
Боец вышел из строя и, как положено, остановился шагах в трех-четырех.
- Не узнаешь?
- Никак нет.
Коняхин подошел к бойцу почти вплотную, и только тогда Аркадий узнал его.
- Сашко! - Но тут же поправился: - Товарищ лейтенант!
- Можно и не так официально, - Коняхин обнял Аркадия.
Пока старшина разводил остальных по взводам, они с Аркадием присели в окопе.
- Что нового в Саворках?
- Восстанавливается нормальная, советская жизнь. Нас вот в армию призвали…
Поговорили немного, Коняхин извинился:
- Прости, но мне надо идти пополнение распределять, проследить, чтобы всех устроили и накормили. С тобой у нас еще будет время поговорить. Ты кем назначен?
- Пулеметчиком. Вторым номером.
Попрощались, Коняхин уже выпрыгнул из окопа, когда Швец спросил:
- Кто у вас парторг? Надо на учет стать.
- А ты коммунист?
- Член партии.
Так вон оно что! А ему, Коняхину, тогда не сказал об этом. Впрочем, пожалуй, правильно, что не говорил, нельзя было доверяться каждому.
"А вот со мной до сих пор ясности нет", - с горечью подумал Александр. Его партийный билет остался у Фомы Мироновича Приходько. Где он теперь, жив ли?
Сначала Коняхин надеялся, что скоро перейдет в свою бригаду: там его знают, и учетная карточка, наверное, сохранилась в политотделе. Бригада действительно входила в состав их фронта, воевала где-то рядом. Но выбраться туда не было никакой возможности, бои шли почти ежедневно, роту оставить нельзя, а тут еще выбыл командир батальона, и Коняхин исполнял и его обязанности.
Поняв, что в танковую бригаду он вряд ли переберется, Коняхин решил подать заявление в свою парторганизацию. Но ему отсоветовали:
- Подожди немного, повоюй у нас. Будет отличная боевая характеристика - с ней легче. Дело-то ведь запутанное, надо разбираться и разбираться. А сейчас, сам видишь, некогда - бои.
И верно, разбираться некогда. "В конце концов дело не в билете, а в том, что я был, есть и буду коммунистом. И должен всегда поступать как коммунист".
Аркадий Швец недолго пробыл в его роте. То ли не устраивало его быть вторым номером при пулемете, то ли потянуло в минометчики, только он попросил перевести его в минометную роту. Вообще-то такие переводы не особенно практиковались, их довольно сложно было оформлять, но командир минометной роты, капитан Хоревич, был приятелем Коняхина, и они быстро договорились.
Однако судьба сталкивала их еще не один раз, и как-то так получалось, что Швец появлялся как нельзя кстати. Один раз немцы отсекли от основных сил большую группу, окружили ее, надо было во что бы то ни стало прорваться к своим. Коняхин и капитан Попов собрали коммунистов, и среди собравшихся Александр увидел Аркадия, Тогда они прорвались, понеся сравнительно небольшие потери, погибли в основном коммунисты, но ни Коняхина, ни Швеца даже не ранило.
А последний раз на фронте они встретились уже под Будапештом, возле города Мезенкевешт, когда Коняхина тяжело ранило, а добраться до госпиталя было не на чем. Вот тут-то и выручил его опять Аркадий. У минометчиков были лошади, и Швец на повозке отвез Коняхина в полевой госпиталь, сдал его медикам и поехал догонять свою роту.
2
Капитан Пегов заглянул в блиндаж и укоризненно покачал головой:
- И чего ты тут сидишь? Темно, накурено, а на улице солнце, пошли погреемся.
Коняхин обрадовался приходу Пегова. Знакомы они были каких-нибудь полгода, но обоим казалось, что знают друг друга давно. На войне люди сближаются очень быстро, эти полгода стоили, может быть, многих мирных лет знакомства. На фронте человек узнается быстро, потому, наверное, что все его дела на виду.
Коняхина привлекали в Пегове неизменная веселость и отзывчивость, скромность и храбрость. Вот и сейчас он появился на передовой, хотя служил он при штабе и приходить ему сюда было вовсе не обязательно. И, как бы оправдываясь, говорил Коняхину:
- Шел вот мимо, дай, думаю, загляну. Как ты тут?
- Ничего, воюем.
День был жаркий, хотелось погреться на солнышке, но попробуй высунься из траншеи: немцы совсем близко, почти непрерывно строчат из пулеметов, строчат просто так, наверное, для собственного успокоения; никто из наших зря головы не поднимает - обидно в конце войны погибнуть так глупо.
Коняхин и капитан уселись на дне траншеи.
- Устроился ты основательно, - сказал Пегов, осматривая траншею. - Прямо-таки хоромы понастроили. А завтра уйдешь отсюда. Может, зря мучились, рыли все это?
- Сам ведь знаешь, что не зря.
- Знаю.
Да, в этом случае у них были одинаковые взгляды. Некоторые бойцы считали, что при наступлении вроде бы совсем не обязательно вгрызаться глубоко в землю: не на другой, так на третий день придется уходить. А наступление иногда задерживалось и на неделю, и дольше, или даже, как сейчас, на несколько месяцев. И приходилось тем, кто сразу не позаботился об окопах и траншеях, рыть их под огнем противника и нести большие, ничем не оправданные потери.
Конечно, каждый командир бережет своих бойцов. Однако война есть война. На глазах Коняхина погибло немало его боевых товарищей. Тем более он служил в танковых частях, а танкисты, как известно, чаще гибнут, чем бывают ранеными. Танки всегда впереди, им приходится действовать между первой и второй линиями обороны противника, а то и вовсе в тылу у него. И если даже удастся экипажу подбитого танка покинуть горящую машину, его, как правило, встречает огонь вражеских автоматчиков. Может быть, поэтому танкистов, как и моряков, отличает особо развитое чувство дружбы, взаимной выручки, они особенно остро ощущают горечь утраты своих боевых товарищей.
А сейчас, когда война подходила к концу, было особенно тяжело терять людей и уж совсем непростительно было терять их бессмысленно. Это понимали не только офицеры, но и сами солдаты. И они не обижались на тех командиров, которые даже при малейшей остановке заставляли своих бойцов зарываться поглубже в землю.
- Знаю, - повторил Пегов. - Поэтому у тебя и потерь меньше, чем у других.
- Все-таки потери есть, - вздохнул Коняхин. Он задумался, вспомнив солдат, погибших в последних боях.
Пегов сочувственно кивнул, но промолчал. Закурил, повертел в руках старенькую папку, всю склеенную обрывками газет, машинально скользнул взглядом по стершимся, пожелтевшим от времени и клея газетным строчкам. И вдруг встрепенулся:
- Саша, смотри: "Коняхину Александру Романовичу…"
- Что? - не понял Коняхин.
- Да вот, читай: "гвардии лейтенанту Коняхину Александру Романовичу…" Вон как жирно набрано. Это из какого-то указа. Значит, тебя чем-то наградили.
- Может, однофамилец.
- А имя и отчество - Александр Романович. Все сходится. Интересно, из какой газеты и за какое число?
Обычно, когда кого-нибудь представляли к награде, он так или иначе узнавал об этом. То писарь проговорится кому-нибудь из солдат ("Твоего-то к "Знамени" представили!"), то кто-нибудь из штабных офицеров сообщит, а то и вышестоящий начальник скажет: "Я написал представление к "Красному Знамени" послал в штаб дивизии. Как там будет дальше, не знаю, не "Знамя", так что-нибудь другое дадут. Только ты теперь давай, оправдывай награду…"
Поэтому Коняхин сказал:
- Скорее всего однофамилец. Фамилия моя, хотя и не очень распространенная, но не такая уж редкая. А имя и отчество, что же, может, Александр Романович есть еще где-то.
- Все-таки я эту газету разыщу, - сказал Пегов.
Он, верно, через неделю разыскал эту газету. В Указе Президиума Верховного Совета СССР говорилось, что Коняхину Александру Романовичу присваивается звание Героя Советского Союза посмертно.
- Я-то ведь живой, значит, кто-то другой.
Но вскоре газету с указом прислала и Аня Пирумова.
"Саша, тебе присвоено звание Героя, - писала она. - Тебя ведь убитым считали. И "похоронную" отцу прислали, и письмо от начальника политотдела А. Зарапина было. Только я не верила, что ты погиб, все ждала и ждала от тебя писем. И вот теперь дождалась…"
Да, Аня ждала. Она как раз из тех, кто умеет ждать.
Но почему Указ подписан только 3 июля 1944 года, когда бой под Иванковом был в октябре 1943 года? Конечно, пока представления переправляются из одной инстанции в другую, проходит какое-то время.
"И все-таки так долго не могло идти. Наверное, в Пятьдесят третьей бригаде можно узнать, но где она теперь? Да и самому о себе узнавать как-то неловко".