Но, транслируя дорнахскую позицию, Белый в "Одной из обителей царства теней" выступил одновременно и вполне в русле отечественной, крайне идеологизированной публицистики. Обличение бездуховности буржуазной Европы в целом и Берлина в частности было общим местом многочисленных отзывов и очерков о загранице. Модные публичные танцы, действительно ставшие в начале 1920-х визитной карточкой германской столицы, откровенно шокировали непривычных русских и потому оказывались наиболее удобными объектами критики.
О танцующем Берлине писал И. Г. Эренбург: "В Берлине столько же "диле", сколько в Париже кафе, в Брюсселе банков, а в Москве советских учреждений. Танцуют все, всюду и везде, танцуют длительно и похотливо". На берлинский "восьмичасовой танцевальный день", который обязывает к тому, "чтобы все от 4 до 7 и от 9 до 2 ночи бежали толпами в "диле"", сетовал В. В. Маяковский. И уж вовсе в унисон с Белым бичевал берлинские нравы С. А. Есенин:
"Что сказать мне вам об этом ужаснейшем царстве мещанства, которое граничит с идиотизмом? Кроме фокстрота, здесь почти ничего нет, здесь жрут и пьют, и опять фокстрот… Матушка, пожалей своего бедного сына!.."
В общем, в негативной оценке берлинской танцевальной горячки Белый не был ни одинок, ни оригинален.
Однако обличительный пафос Белого-публициста, рассказывающего о том упадочном впечатлении, которое на него произвела танцующая Европа, вопиющим образом противоречит фактам биографии Белого-эмигранта. Открыто заявленное в "Кризисе жизни" неприятие современного танца не помешало Белому в период эмиграции 1921–1923 гг. страстно увлечься именно теми плясками, которые он сам так жестко осуждал. А увлечение танцами не помешало после возвращения из эмиграции продолжить их критиковать. Это противоречие теории и практики кажется наиболее интересным и заслуживающим особого внимания.
7
Танцующий Андрей Белый производил впечатление шокирующее. Он воспринимался современниками как курьезная "достопримечательность" Берлина и, в свою очередь, подвергался критике и насмешкам:
"За Андреем Белым, провозгласившим культ фокстрота и джимми, бродила по дансингам толпа друзей. "Все танцует?" – "Танцует! И как!" – Рассказывались анекдоты, высказывали предположения, что "Борис Николаевич окончательно рехнулся", и все это с тем оживлением, с которым в среде богемной говорят о самоубийствах", -
вспоминал М. А. Осоргин, подчеркивая, что "танцевал он плохо, немного смешно" и что "русские над ним подсмеивались".
А. В. Бахрах вообще отказывал Белому в умении танцевать. Он гневно вопрошал: "<…> можно ли, строго говоря, называть танцами его плясовые упражнения?". И давал очевидный, на его взгляд, ответ:
"Он словно бравировал своими "хлыстовскими" радениями, из вечера в вечер посещая второсортные танцульки, размножившиеся тогда по Берлину, как поганки после дождя, и какие-то сомнительные кабачки, привлекавшие его тем, что они были "под рукой". <…> Белый приглашал дам, молоденьких девиц, пожилых матрон – собственно, ему было вполне безразлично, кто с ним пляшет, кто его партнерша – и так как было тогда не принято от приглашения отказываться, он обрекал на некий "танцевальный эксгибиционизм" кого попало. А ведь его танец неизменно принимал какой-то демонический <…> характер, доводивший нередко его партнерш до слез и настолько публику озадачивающий, что его танцы часто превращались в сольные выступления. Остальные пары покорно отходили в сторону, чтобы поглазеть на невиданное зрелище".
Сходную картину рисует Ирина Одоевцева:
"Зрелище довольно жуткое, особенно когда эти пляски происходят в каком-нибудь берлинском "диле"-кафе, где танцуют. Там Андрей Белый, пройдя со своей партнершей в фокстроте несколько шагов, вдруг оставляет ее одну и начинает "шире, все шире, кругами, кругами" ритмически скакать вокруг нее, извиваясь вакхически и гримасничая. Бедная его партнерша, явно готовая провалиться сквозь пол от стыда, беспомощно смотрит на него, не решаясь тронуться с места".
Вадим Андреев, казалось бы, в оценке техники танца Белого солидарен с Бахрахом:
"То, что он выделывал на танцевальной площадке, не было ни фокстротом, ни шимми, ни вообще танцем <…>".
Однако у Андреева танец Белого вызывал не отвращение, а скорее изумление:
"<…> его белый летний костюм превратился в язык огня, вокруг которого обвивалось платье плясавшей с ним женщины".
И Вера Лурье отмечала "нестандартный", можно сказать, творческий подход Белого к танцу. Ее свидетельство имеет большое значение, так как она сама не только прекрасно умела танцевать, но и, что важно, была постоянной партнершей Белого:
"Часто по вечерам он ходил со мной в большое кафе неподалеку от пансиона на танцы. <…> Под ритмы уан-степа и шимми он танцевал со мной нечто им самим созданное, не имевшее никакого отношения к тогдашним модным танцам".
Однако важно отметить, что танец Белого отнюдь не был, как могло показаться со стороны, спонтанным порывом вдохновения. К этому увлечению он подошел с той же обстоятельностью, с которой подходил ранее к освоению бальных танцев и эвритмии. То есть: в Германии писатель брал уроки модных танцев.
"Усиленно занимаюсь физ-культурой: прогулки, 2 раза в день купанье, гребля; начинаю ради физ-культуры учиться фокстроту, джимми, бостону, уан-степпу; ничего путного; с бешенством много часов в день зажариваю фокстр<от>", -
отмечал Белый в "Ракурсе к дневнику" (июль 1922 г.), рассказывая об отдыхе на балтийском курорте Свинемюнде, где он прожил с июля по сентябрь 1922 г. и где, видимо, начался этот виток увлечения танцами.
Из мемуаров И. В. Одоевцевой следует, что Белый и в Берлине продолжал обучаться танцам, упорно тренируясь в освоении новой техники движения:
"Модные танцы мы все в Берлине усердно изучаем. Ими увлекается и седоволосый Андрей Белый <…>. Он в одной из "танцевальных академий" часами проделывает с вдохновенным видом особую "кнохен гимнастик" и пляшет как фавн, окруженный нимфами".
Или:
"Мы все очень часто танцуем во всяких "дилях" и дансингах. Оцуп даже возил меня в "Академию современного танца", где седовласый Андрей Белый, сосредоточенно нахмурив лоб и скосив глаза, старательно изучал шимми и тустеп, находя в этом, казалось бы, легкомысленном времяпрепровождении ему одному открывающиеся поля метафизики".
Как ни странно, но даже по мемуарам М. А. Осоргина, считавшего, что Белый "танцевал плохо", видно, что Белый, "выделывающий па", действительно танцам учился:
"Он выделывал "па" прилежно, заботливо ведя и кружа своих толстоногих дам, занимая их разговором, танцуя со всеми по очереди, чтобы ни одной не обидеть. Ни фокусов, ни экстравагантностей, ни болезненного ломанья, – усердная работа кавалера, души общества, сияющее приветливостью лицо, пот градом".
Фиксировал наличие танцевальной школы у Белого и В. Г. Лидин, хотя оценивал результаты учебы не слишком высоко:
"<…> я увидел его танцующим в дансинге на Нюренбергплац <…> он танцевал изысканно, хотя и несколько выспренно: его партнерши по Nürenbergdiele прошли более практический курс".
Из освоенных танцев фокстрот оказался Белому наиболее близок. В "Характерологическом очерке", составленном в Институте мозга, это его пристрастие именно к фокстроту объясняется следующим образом:
"<…> когда был за границей, с увлечением изучал фокстрот, который ему очень нравился как танец тем, что в нем ритмичность движений доведена до высшей точки. Подчеркивал при этом, что необходимо чувствовать внутренний ритм фокстрота".
Однако танцевал он не только фокстрот, но и другие танцы, о чем, в частности, говорится в воспоминаниях Романа Гуля:
"Белый вскоре стал – танцевать. Он вбегал в редакцию ненадолго. Широкими жестами, танцующей походкой, пухом волос под широкой шляпой, всем создавая в комнате ветер. Говорил, улыбаясь, ребенком:
– Простите, я очень занят…
– Да, Борис Николаевич?..
– Да, да, да, я танцую… фокстрот, джимми, яву, просто шибер – это прекрасно – вы не танцуете?.. прощайте… пора.
И Белый убегал танцевать".
Мастерство Белого можно оценивать по-разному. Можно, конечно, согласиться с суждениями мемуаристов-критиков, но можно и усомниться в их справедливости. Ведь модные в Германии танцы были действительно сложны и непривычны для русских. Мало кто из среды русской литературной эмиграции вообще владел техникой современного танца. А Белый не просто танцевал, но … "вытанцовывал".
В этом плане показательны два, на первый взгляд, противоположных свидетельства. А. В. Бахрах, сопровождавший танцующего Белого в походах по "злачным местам", все время опасался, "не вспыхнет ли какой-нибудь пренеприятный скандальчик и не упадет ли Белый в глубоком обмороке на то куцее танцевальное пространство, на котором все "действо" и происходило". Однако и Бахрах был вынужден, в конце концов, честно признать, что почему-то "такие скандалы как будто никогда не вспыхивали" и что ""выкрутасы" русского "профессора"" воспринимались немцами благосклонно. Вера Лурье, принимавшая, в отличие от Бахраха, непосредственное участие в том самом "действе" на "куцем танцевальном пространстве", оценивала их выступления с Белым как триумфальные: "Посетители кафе были в восторге от этого зрелища, и мне не раз дарили цветы". Иными словами, оба мемуариста: и стыдившийся танцевальных безумств Белого А. В. Бахрах, и партнерша Белого по этим безумствам Вера Лурье – отмечали, что танец Белого имел у публики успех, чего, как правило, без достаточно высокой квалификации танцора не бывает… Подтверждается это и И. В. Одоевцевой:
"<…> благодушные немцы, попивая пиво, качают головами, посмеиваясь над verrücktem Herr Professor’ом и даже иногда поощрительно аплодируют ему".
Из мемуаров Н. А. Оцупа также следует, что посетительницы кафе не только не стыдились танца Белого, но стремились стать его партнершами:
"Не успевает он пристроиться к буфетной стойке, как рядом с ним появляются две Марихен. Они хватают его с двух сторон за руки и кричат:
– Herr Professor, Herr Professor, aber kommen sie doch tanzen…"
Несомненно также, что танцевал Белый в Германии с увлечением и с удовольствием. В письме к матери из Свинемюнде Белый рассказывает о всеобщем танцевальном поветрии практически с тем же энтузиазмом, с каким ранее рассказывал об эвритмии:
"Милая, милая мама: жизнь в Свинемюнде веселая; с 5 часов до глубокой ночи весь пляж танцует; здесь в Европе обычай новый: 5-часовой чай с танцами. В ряде кафэ очищена посередине площадка; кругом – столики, за которыми сидит публика, а на площадке танцуют – то публика (от детей до стариков), то танцовщицы. И вот – до 5-ти все купаются и бродят на пляже, а с 5 до глубокой ночи веселятся".
8
Подведем предварительный итог. В системе ценностей Белого-антропософа, сложившейся в Дорнахе, танец и эвритмия были друг другу противопоставлены – соответственно, со знаком минус и знаком плюс. Но оказавшись в эмиграции, Белый неожиданно для всех сам отчаянно затанцевал.
В автобиографическом очерке 1928 г. "Почему я стал символистом и почему я не перестал им быть во всех фазах моего идейного и художественного развития", в эпизоде, рассказывающем об эмиграции, дорнахская система ценностей переворачивается Белым ровно на 180 градусов. Модный фокстрот подается со знаком плюс, как путь к спасению, тогда как эвритмия, наоборот, – со знаком минус:
"Вскоре я стал плясать фокстрот: невропатолог мне прописал максимум движений, а учительниц… эвритмии… при мне не было: где они были со своей "хейль-эвритми"? Спасибо и аритмии: движения рук и ног помогли. Невропатолог был прав".
Подробно перечисляя обрушившиеся на него в Германии беды (тотальное непонимание, расхождение с западными антропософами, уход жены, Аси Тургеневой), он заявлял: "<…> я не жаловался, а – плясал фокстрот". И подчеркивал, что "вино и фокстрот <…> были реакцией не на личные "трагедии"", а на черствость окружающих:
"Ни одного ласкового антропософского слова за это время; ни одного просто человеческого порыва со стороны "членов общества"; два года жизни в пустыне, переполненной эмигрантами и вообще довольными лицами антропософских врагов, видящих мое страдание и потирающих руки от радости, что западные антропософы в отношении к "Андрею Белому" поступили… свински".
В утверждении Белого, будто "фокстрот" был "реакцией не на личные "трагедии"", есть основания усомниться. Ведь именно ради воссоединения с Асей Тургеневой Белый и эмигрировал в 1921 г. (<…> я ехал главным образом для того, чтобы встретиться с Асей, ехал в Дорнах <…>"), и ее уход стал главной причиной отчаяния и нервного срыва писателя ("<…> страшно страдала душа: я с Асей все покончил; мы совершенно разошлись; и это было очень, очень больно <…>").