- Господин лейтенант, сын вы мой! Не сердитесь на старика Редера за эту глупую шутку. Зовите меня господином, товарищем, или просто Редером, или даже стариком - как вам угодно - мне совершенно все равно. Господин я невелик, а товарищем еще, пожалуй, могу быть.
С тех пор я звал его "товарищ Редер", и слово "господин" употреблял только тогда, когда хотел подзудить старика. Солдаты звали его дедушкой.
- Добрый день, господин лейтенант, - сняв выгоревшую, когда-то зеленую шляпу и сверкнув лысиной, поклонился Редер. Он тепло пожал мне руку и продолжал: - Видите ли, я не хотел вас беспокоить, но… Идемте со мной, и я все изложу.
Дорогой он рассказал, что в пивной давно уже сидит какой-то человек, который сильно захмелел. Этот человек оказался русским, его пытались привести в "божеский" вид, но безуспешно.
Рассказав о цели своего прихода, Редер свернул домой.
В пивной, кроме одного человека, сидящего к дверям спиной, никого не было. Навалившись на стол, он, видимо, спал. На нем был светло-серый костюм, а на спинке соседнего стула - серый макинтош и серая шляпа. Подойдя ближе, я узнал Горобского.
- Уж не в отпуске ли? - проговорил я, тронув его за плечо. Он резко вскинул голову, и мутные глаза в несколько секунд приобрели разумное выражение.
- О, милейший! - воскликнул Горобский. - Вы здесь! Хозяин, пива!
- Да уж, кажется, довольно, товарищ капитан…
За стойкой появился хозяин, но наливать не собирался.
- Пива, старый дьявол! - на немецком языке закричал Горобский, скрипнув зубами.
- Вы мне должны еще за две разбитые кружки, не считая выпитого, - ответил хозяин, подставив кружку под кран.
- Хватит, товарищ капитан, рассчитывайтесь и идемте отдыхать.
- Ты… Ты - лейтенант и еще указывать капитану?! Да как ты…
- В таком случае придется позвать солдат и доставить вас в полк, - сказал я, направляясь к дверям.
- Подождите, Копейкин!.. Виноват, Грошев, подождите! Сейчас вместе пойдем.
Я остановился, а Горобский прошел к стойке, бросил хозяину горсть марок и с двумя кружками вернулся к столу. Хозяин, получив, очевидно, больше, чем полагалось, ухмыльнулся и заявил о своей готовности наливать, сколько потребуется.
- Присядьте, милейший, присядьте.
Когда я вернулся и сел, Горобский, подавая кружку, сказал:
- Пейте, лейтенант, и слушайте…
- Слушать можно, но пить - нет!
- Понятно. Разве порядочный человек станет пить с такой дрянью, как я. - Слово "порядочный" прозвучало ядовито. Он выпил свою кружку до дна. - Вы ведь - маменькин сынок. Папаша, конечно, есть, сестреночки, братишечки, дядюшки, тетушки, кумушки. Да?
- Допустим…
- Хе-хе! Допустим! Ему можно допускать: в Сибири и на Урале деревни целехоньки, а мне… Да понимаешь ли ты, лейтенант, что у меня нет н и к о г о на свете! - Он заскрежетал зубами и, горестно промолвив: - Бобыль! - безвольно опустил голову.
- Надеюсь, сюда вы пришли не к кумушке и не к тетушке?
- Ах, вон вы о чем! - Горобский вскинул голову и, захватив рукой растрепавшиеся волосы, в упор посмотрел на меня. Глаза увлажнились, лицо побледнело, но заговорил тихо, примиряющим тоном. - Это у вас здесь ни выходных, ни праздников нет, а в полку все соблюдается. Снял я свою робу, оделся по-человечески, да и пошел посмотреть, как люди живут… А они живут. У них семьи, домишки, деточки - все на месте! Засмотрелся на них и забыл, куда иду и за чем иду. Вот как бывает, лейтенант. Может, выпьешь теперь за бобыля, потешишь его душу своим сочувствием?
- Не стоит, товарищ капитан. Вы что же, от отпуска совсем отказались?
- О, нет! Пока уступил очередь начфину и теперь вовсе один остался на квартире, но скоро поеду. Россия велика. Пропуск вот-вот должен прийти. Второй день в отпуске. Вот и гуляю.
Казалось, последняя кружка подействовала на него отрезвляюще.
В пивную вошел Пельцман, владелец мельницы. Полный невысокий человек с короткими усиками под толстым носом, с галстуком-бабочкой на белой рубашке и в шляпе с узенькими полями. Он попросил кружку пива и, торопясь, пил ее прямо у стойки, отирая пот огромным платком.
- Присаживайтесь, - пригласил его хозяин, - куда это вы так спешите?
- В Нордхаузен, - словно из бочки пробубнил Пельцман, - там совещание мелких промышленников.
- Господин Пельцман, возьмите попутчика, - попросил я.
- Мне все равно, господин комендант, - так он назвал меня. - Еду один в целом лимузине. Но ждать некогда: опаздываю, - быстро говорил Пельцман, одной рукой подавая деньги, другой - размахивая платком.
- Вам повезло, - сказал я Горобскому.
- Да, мне везет, - ответил он, вздохнув.
Горобский надел шляпу, взял на руку макинтош и пошел впереди Пельцмана. Хозяин пивной любезно раскланялся и вышел из-за стойки, чтобы закрыть за нами дверь. У дверей Горобский пропустил вперед Пельцмана, дождался меня.
- Шкура, - по-русски сказал он, не глядя на хозяина. - Трясется за кружку: ему дела нет, что у человека жизнь разбита, была бы цела его кружка.
Усевшись в старенький лимузин рядом с Пельцманом, он тепло попрощался со мной и сказал, что если долго не придет пропуск, то он обязательно приедет в гости.
- Некуда девать себя. Понимаешь?
Весь вечер меня мучила мысль о Горобском и еще больше терзали сомнения. Докладывать или не докладывать бате? Два голоса, перебивая друг друга, яростно спорили. Один настойчиво твердил: "Он ведь был в гражданском костюме, значит, не опозорил мундира советского офицера". - "Ах, какой умник! - укорял второй голос. - Спрятался за гражданский костюм. А душа его где?! Снимай трубку и звони в полк".
"…Бобыль… маменькин сынок… жизнь разбита вдребезги… Некуда девать себя…", - проносилось в голове. - "Звони же, звони! - издевался второй голос. - Звони, если ты действительно маменькин сынок, если тебе, как и хозяину разбитой кружки, дела нет до судьбы такого же офицера, как ты… Может быть, именно сынок этого хозяйчика сделал Горобского бобылем, а ты за кружку… Нет!" - решил я и несколько успокоился.
2
Тому, кто с детства успел полюбить дикую красоту тайги, дебри нетронутых лесов, искусственно посаженный хвойный лес покажется слишком однообразным, скучным. Именно такие леса встречались нам в районе Бранденбурга и Стендаля. Там в лесу неестественно чисто и голо: ни травы, ни чащи не встретишь.
В Тюрингии радуют глаз пейзажи, очень напоминающие наши уральские. Может быть, тем и привлекательна она для русского человека, что в этой части Германии природа меньше всего подчинена строгому немецкому порядку: линия - угол, угол - линия.
Скалистые склоны гор сплошь покрыты лесами. Настоящими дикими лесами! Вот стоит зеленая горная сосна. Кажется, такая же, как наша, да нет, ощетинилась, чужая. Глаз ищет среди зелени белый ствол родной березки, но нет, не встретить здесь его. Не довелось мне увидеть березки во всей Германии.
Стоял один из тех воскресных дней, когда захватив с собой праздничный обед, жители деревень отправляются в горы, в лес отдыхать. Туда едут на машинах, на мотоциклах, на велосипедах, на лошадях, запряженных в самые разнообразные повозки. А то идут пешком с сумками в руках.
Я ехал из штаба батальона. До заставы в Блюменберге оставалось километров десять. Дорога шла по лощине. Здесь парило, как в котле. Полуденная жара разморила меня. Повесив поводья на луку седла, я расстегнул верхние пуговицы гимнастерки и смотрел вдаль, на лесистую вершину сопки, затянутую синей дымкой. Орел, гнедой и белоногий, то и дело взмахивал головой, дергал поводья и мерно цокал подковами по старому асфальту.
Вдруг далеко впереди, справа от дороги, раздался выстрел. Орел вскинул голову и запрядал ушами. Я стал смотреть в ту сторону. Из леса бежал человек, за ним метрах в двухстах гнались несколько человек и что-то кричали.
Не задумываясь, я свернул с дороги и пустил коня галопом. Ветер засвистел в ушах. Преследуемый, заметив меня, повернул правее, к лесу, и прибавил скорость. До него оставалось метров двадцать пять - тридцать. Я расслышал, что люди, догонявшие его, захлебываясь, кричали:
- Держите его! Держите! Стреляйте в него!
Вдруг беглец остановился, повернулся ко мне и вскинул пистолет. Я тоже рванул пистолет из кобуры, но грянул выстрел - и Орел со всего маху опрокинулся, а я оказался на земле.
Беглец побежал к лесу. Подбегая к Орлу, я почувствовал, что каждый шаг отдается резкой болью в пояснице. Конь с трудом поднялся и тревожно заржал.
Поправив седло, я сел на Орла, но после первых же шагов убедился, что погоня невозможна: конь еле передвигался. Трое из преследовавших с полицейским впереди бросились в лес. Двое отставших, видимо, окончательно выбились из сил и еле брели. А беглец в это время скрылся уже из виду. Я слез с коня, чтобы осмотреть рану. Подошел первый из отставших.
- За кем вы гнались? - спросил я.
Плотный блондин лет сорока пяти с выражением полной безнадежности махнул рукой и, не ответив мне, спросил:
- Конь ранен?
На лысеющей голове незнакомца каплями выступил пот. Человек тяжело дышал. Я между тем продолжал осмотр и, подняв за щетку переднюю ногу, увидел разрыв между копытом и щеткой. Рана сильно кровоточила. Однако спереди нога не имела никаких признаков повреждения.
- Так кто же этот беглец?
- Густав Карц. О-о, это очень плохой человек! - ответил, подходя, другой немец, пожилой человек с болезненным лицом; опустившись на пашню, он долго кашлял. А блондин пошел по моему следу назад, внимательно рассматривая что-то на земле.
- Этот человек, - задыхаясь, говорил немец болезненного вида, - только что убил свою любовницу и собственного сына… за то, что подкараулил их вместе…
- Сюда! Идите сюда! - позвал блондин. - Вот причина ранения, - и приподнял с земли звено колючей проволоки, натянутой между тонкими металлическими кольями.
Когда на парах вырастает трава, крестьяне огораживают свои участки и пускают в них скот. Теперь пар был вспахан, а изгородь свалена и, лежа на земле, почти не отличалась от нее.
- Не беспокойтесь: рана не опасна, - сказал блондин. - Только надо промыть ее. Вон там, внизу, есть ручей.
Я знал этот ручей и намеревался завернуть к нему.
- Идем, Эрнст, - обратился блондин к другому немцу. - Все равно Густав нам отдых испортил.
- Да, Отто, идем, - отозвался тот, поднимаясь. - Видно, плохие мы рысаки, чтобы догонять Густава. Да и у вас, господин лейтенант, - пошутил он, - рысак тоже теперь не для погони. Лазарет - его место.
Они пошли обратно, а я, взявшись за повод, направился к ручью. Сзади, подпрыгивая, ковылял Орел.
Здесь я очистил и промыл рану Орлу, перетянул ее носовым платком.
Когда я вышел на дорогу, показалась легковая машина. Она проскочила мимо, круто развернулась и, поравнявшись со мной, затормозила. Из машины вышел человек в синей блузе, который назвал себя Отто Шнайдером. За ним показался мальчик лет пятнадцати.
- Это мой сын Ганс, - сказал Отто. - Если разрешите, он уведет коня к вам домой. А вас я довезу на машине. Вы ведь из Блюменберга? - любезно спросил Шнайдер.
Я с благодарностью принял предложение. Мальчик взял повод и, намотав его на кулак, приготовился идти.
- А ты ездить верхом умеешь? - спросил я его.
- Да.
- Так и поезжай: для коня ты не так уж тяжел.
- Зачем мучить лошадь, - вмешался отец, - здесь недалеко, добежит, ноги у него молодые.
- А ты, Ганс, все-таки садись.
Мальчик, косо поглядывая на отца, ухватился за луку и, подпрыгнув, взлетел в седло.
- В Блюменберге спросишь, где находится застава, и тебе всякий покажет.
- Я сам знаю, - ответил Ганс, гордо повернувшись в седле и тронув каблуками коня. Конь хромал, стремена болтались, но это не мешало всаднику пребывать на седьмом небе.
- Этот мальчишка будто не свою голову носит на плечах, поэтому и не бережет ее.
- Не беспокойтесь: конь очень смирный.
- Я не об этом. Вообще парень держит себя смелее, чем подобает в его возрасте, - не без гордости сообщил отец.
По дороге Шнайдер рассказал, что живет он в деревне Грюневальд, через которую мы должны ехать, что имеет небольшую автомастерскую, что во время войны ему пришлось побывать под Курском, что много принял мук и был тяжело ранен дважды.
Я спросил Отто, почему он так благожелательно относится к офицеру Советской Армии, той армии, с которой ему пришлось сражаться и получить ранения.
- О-о! - ответил он, усмехнувшись и покрутив пальцем правой руки у виска, держа баранку левой. - Пора и нам понять кое-что. От этой войны я ничего не имею, кроме ранений. Хорошо еще, что голова уцелела…
- А если бы вы победили? - перебил я его.
- Все равно выиграли бы только миллионеры. Наша кровь - их деньги… Вот это мой дом, - спохватился Отто, когда мы проезжали по деревне, и указал влево на небольшой домик с красной черепичной крышей, с садиком и примостившейся рядом мастерской. - Заезжайте в гости, буду рад. Я вижу: вы здесь часто проезжаете.
- Да вы почти капиталист, - пошутил я.
- От меня до капиталиста ровно столько же, сколько от земли до неба. У меня никогда не было наемных рабочих и лишних денег, зато у меня есть руки. - Отто показал рабочие руки слесаря, на секунду отпустив баранку.
- А что этот Густав Карц очень богат?
- О, совсем нет. За времена Гитлера он привык жить легко, за чужой счет. Он так избаловался, что и теперь не хочет работать. Давно бросил семью, живет по вдовушкам, а жена с детьми бедствует. Мне думается, он давно решил убежать на ту сторону и бездельничать там в фашистских притонах.
- Но почему же он так жестоко обошелся со своими жертвами?
- Это же его специальность! Такие люди ценились в гитлеровской армии. Он не привык сдерживать свои страсти, тем более, что, видимо, готовился бежать в Западную Германию. Если ему это удастся, то все обойдется безнаказанно. Только на это он и мог рассчитывать.
- А если не уйдет?
- Будут судить и, наверное, расстреляют.
Меня удивил спокойный и уверенный тон, которым Отто повествовал о Густаве Карце. Очевидно, он так хорошо знал Густава, что даже последние действия Карца не очень удивили Шнайдера. Впереди показалась деревня, и скоро Отто подвез меня к заставе. Прощаясь, Отто еще раз пригласил заезжать к нему.
Встретив во дворе Чумакова, я коротко рассказал ему о случившемся и передал сумку с газетами и письмами, которые попутно захватил из штаба батальона.
Чумаков, сдержанный и скромный до застенчивости человек, не стал расспрашивать о подробностях, принял сумку и начал выбирать из нее содержимое.
Увидев почту в руках Чумакова, Таранчик и Карпов бросились к нему из сада. Тот выбрал из пачки писем свое, остальные отдал Таранчику, чтобы раздать адресатам.
Кажется, что приятного может быть в раздаче писем, если письма, адресованного тебе, может и не быть в этой пачке? Но еще с войны каждый в солдатской семье стремился к раздаче писем.
На заставе обычно делалось так. Удачник захватывал все письма на взвод или на роту или, вернее, на всех знакомых. Его окружали и слушали фамилии счастливцев, которым есть письма. Но раздатчик, прежде чем отдать письмо, непременно требовал от адресата "выкуп": спеть или сплясать.
Я давно требовал бросить этот способ раздачи писем, но он так прочно укоренился, что всякий раз при получении почты все повторялось снова.
Когда я поднялся к себе в комнату и открыл окно, во дворе уже собрались все солдаты, свободные от службы. Таранчик, взгромоздившись на пустой бочонок в углу двора, раздавал не только письма, но и "задания". Он хорошо знал способности солдат и уже не заставлял плясать того, кто мог петь или декламировать.
Путан, этот коренастый увалень, по приказанию Таранчика, покорно пошел в ленинскую комнату за аккордеоном. Он не обладал никаким искусством, кроме поварского. Загар уже сошел с его полного лица, оно сделалось белым и залоснилось, как у заправского повара.
Митя Колесник притащил из сада шланг и поливал во дворе площадку, брызгая холодной водой на солдат. Он пользовался всеобщим уважением и любовью за расторопность и добрый нрав. Митя был все такой же худенький, но лицо посвежело и возмужало. Гимнастерка с помощью Карпова была подогнана так, что теперь уже не висела на нем, и он выглядел настоящим солдатом.
В руках Жизенского по велению Таранчика запел аккордеон. Русые волнистые волосы выбивались у Жизенского из-под пилотки. Тщательно заправленная гимнастерка и всегда свежий подворотничок придавали ему вид довольно аккуратный, даже щегольский, и многие девушки засматривались на него.
- Плясовую давай! Плясовую! - крикнул Таранчик. - А уже какую из плясовых - закажет Карпов. - Он плутовски скосил глаза в сторону Карпова и потряс в воздухе последним письмом.
Карпов мог плясать прекрасно, но не хотел это делать по заказу и заупрямился. Солдаты подталкивали его в образовавшийся круг, а Жизенский подзадоривал всех бойкой плясовой. Таранчик сидел на бочонке, скрестив на груди руки, и терпеливо ждал. Карпов нехотя вошел в круг. Его невысокая фигура с широкими плечами и тонкой, туго перехваченной ремнем талией скорее напоминала горца, чем природного сибиряка.
Он притопнул раз, другой, хлопнул в ладоши, широко развел руки и пошел по кругу вприсядку. Смотрел он прямо впереди себя и, казалось, не видел окружающих, смотрел мимо них или сквозь них.
Сидя на бочке, Таранчик ударял по ней задником ботинка, хлопал в ладоши и приговаривал:
- Хе-хе! Пляшет ведь, хлопцы! А как пляшет, вы только посмотрите! Когда б не я, не видать бы вам этой пляски.
Зайдя в дом, я наложил себе на место ушиба компресс и прилег на кушетку, стараясь задремать. Пришел Чумаков и сказал, что мальчик привел Орла. Мы спустились во двор. Ганс победно улыбался нам навстречу, Стремена уже не болтались, как раньше; Ганс подтянул их высоко и теперь очень удобно сидел в седле. Мы начали осматривать коня, а мальчика я послал умываться…
Когда после обработки и перевязки раны я завел Орла в стойло, то увидел там Карпова. Он сидел в углу на опрокинутом старом ведре, спрятав голову в ладони.
Привязав коня, я спросил у Карпова, что случилось. Вместо ответа он подал мне распечатанный конверт. В письме сообщалось о смерти его матери.
Я вышел из конюшни и позвал Таранчика. Он бойко рапортовал:
- Ефрейтор Таранчик прибыл по вашему приказанию!
- Вас предупреждали о том, чтобы вы прекратили такую раздачу писем?
- Так точно, товарищ лейтенант!
- А вы?..
- Никак нет…
- В следующий раз буду за это наказывать вплоть до ареста. А пока - один наряд вне очереди!
- Слушаюсь! - гаркнул в ответ Таранчик, словно ему объявили благодарность.