3
Тихие летние вечера солдаты, свободные от службы, проводили в саду, в беседке или просто на траве. Они рассказывали случаи из жизни на родине, из фронтовой жизни и о страшных годах, проведенных в концентрационных лагерях в Германии.
Яблони и черешни стояли неподвижно, как застывшие. Трава, измученная дневным зноем, теперь бойко расправила свои перья, распространяя приятный аромат.
Земельный лежал на спине, подложил руки под голову и молча слушал рассказ Фролова.
- А знаете, друзья, - говорил Фролов, - я когда был студентом, представлял себе гитлеровцев какими-то очень уж страшными… даже мне сейчас и не сказать, какими я их представлял. А вот теперь живу здесь, в самой Германии, и не вижу таких немцев, какие мне представлялись. Как это?
- А ты и не бачил настоящего немца-фашиста, - возразил Митя Колесник.
- Но мы же их видим каждый день десятками и сотнями. Ведь это те же немцы…
- Те, да не те, - не сдавался Митя. - Поглядел бы ты на них в сорок третьем, а еще лучше в сорок втором, узнал бы, что оно за немцы. Они б тебе показались еще и не такими, какими ты их представлял. Мне подвезло: я мало в лагере был. Приехал бауэр со своей фрау, забрал нас, вот таких хлопчиков, как я, троих. Сам он мало дома был: все куда-то ездил. А фрау его целыми днями нам подзатыльники отвешивала. Другой раз со счету собьешься, сколько за день получишь. Спать не давала и кормить забывала. Одних бураков, наверно, целую гору на тачке перевозили. Свиней накорми, у коров убери, воды наноси, бураки запарь, силосу привези - и все на себе. А лошадь стоит на конюшне, как та свинья ожирела. Ух, если бы та фрау мне сейчас попалась!
- А что б ты сделал? - спокойно спросил Фролов.
Митя смутился и покраснел. В самом деле, что бы он с ней сделал?
- Да ну ее к шуту! - нашелся Митя. - Мы и так у них перед концом всех свиней поразогнали и сами разбежались.
Солдаты, не испытавшие немецкой неволи, начали разговор о трудной и опасной фронтовой жизни.
- Э-э, нет, хлопцы, - ожил Земельный, повернувшись на живот и опершись на локти, - то велики трудности, спору нет. Но на фронте у тебя есть оружие: ты всегда можешь мстить врагу за его зверства. А уж коли умирать придется, то и умереть там легче, бо знаешь, за что. Знаешь, что погиб за Родину. Так и родным напишут. А вот умирать в лагере куда трудней. Никто и не узнает, где ты сгинул. В лагере нет у тебя ни имени, ни звания человеческого - ОСТ на груди и номер четырехзначный, - так и по книгам числишься…
- А тоже - народ культурный. Они и лупцовку устраивали культурную. Над цементированной канавой перекинут мостиков штук пятьдесят, а возле каждого мостика - моторчик с плетками. Вот так утром вызовут номера, разложат по мостикам и моторы включают разом. К-культурно - и всех разом. А кровь по канаве бежит. Вот сволочи! Он тебя мордует, как хочет, а ты ему и в глаза плюнуть не можешь: пристрелит на месте, как собаку.
- Обидная смерть, - вздохнул Карпов.
- То так, - согласился Земельный, - но и жизнь там была не легче смерти.
- Тише! - крикнул Фролов.
Земельный умолк, не докончив рассказа. Все услышали из репродуктора задушевную трогательную песню. Пели ее хорошо знакомые нам голоса Бунчикова и Нечаева. Она сразу захватила солдатские сердца, натосковавшиеся по дому.
Давно мы дома не были,
Цветет родная ель,
Как будто в сказке-небыли
За тридевять земель.
- Эх, песня! - громко сказал Таранчик. Он стоял на посту у подъезда. Задрав голову, он смотрел на репродуктор, словно надеялся увидеть там исполнителей.
Где елки осыпаются,
Где елочки стоят,
Который год красавицы
Гуляют без ребят.
- Вот пе-есня! - снова не выдержал Таранчик.
- Замолчи ты, бревно: на посту стоишь, - шикнул на него Карпов через калитку сада.
Лети, мечта солдатская,
Напомни обо мне!
Лети, мечта солдатская,
К девчине самой ласковой,
Что помнит обо мне!
Песня умолкла, а солдаты все еще лежали притихшие, завороженные.
Из репродуктора неслись мощные звуки новой песни. Но она не трогала солдатских сердец, а только мешала удерживать в памяти только что пропетую, полюбившуюся…
- Ну, Максим, рассказывай дальше, - прервал молчание Журавлев, обращаясь к Земельному.
Маленькая головка Журавлева, узкие плечи, настороженный взгляд чем-то напоминали суслика. Журавлев очень любил слушать рассказы бывалых солдат.
- Да что рассказывать, - отвечал Земельный, - после такой песни и говорить не хочется: за душу берет.
- Ну, песня песней, а о лагерной жизни интересно и нам знать.
- Обидная эта жизнь для человека, хлопцы. Измывается над тобой гад, в тебе все кипит, а поделать ничего не можешь… Не забуду до смерти и внукам рассказывать буду, если заимею их, что такое фашизм.
Как-то под осень сорок четвертого года стали мы примечать, что дела на фронте у них стали плохи, они и вовсе ожесточились. И вот вызвали нас - десятка два номеров, выстроили. Эсэсовский унтер так и приплясывает перед нами, как зверь в ярости. Плетку каждому под нос сует. "Что, - говорит, - русские свиньи, по Москве соскучились? Я вам сейчас покажу Москву - долго не забудете. А ну, скидайте штаны!" Раздели нас донага, все стоим синие: утро холодное было. А без одежды мы и вовсе друг другу страшными показались - кожа да кости. Весь этот голый строй повел унтер к круглому бассейну и загнал в него. На дне воды сантиметров на тридцать. Вода ледяная, а дно у бассейна корявое. Посадил он нас на дно плотно друг за другом по кругу возле стены бассейна и говорит: "Сейчас в гости в Москву поедете". Спокойно так говорит. Велел взять друг друга за локти, да чтоб свистели и пыхтели, как паровоз, и передвигались по кругу.
Ох, хлопцы, знали б вы, как впивается в тощую кожу цемент! Так и рвет, как рашпилем, аж в мозгах отдается, а кровь от холодной воды стынет… Я после того месяца два не мог сидеть. Штаны в том месте все время промокали и засыхали так, что аж ломались… Вот на такого бы гада тебе посмотреть, Фролов, ты бы узнал и то, чего никогда не снилось…
Этот страшный рассказ взбудоражил солдат. Они начали спорить. Одни доказывали, что лучше смерть, чем такое унижение; другие утверждали, что безрассудная смерть никому не нужна, если этой смертью ничего не достигается, что это только на руку фашистам, что Земельный тогда не дожил бы до Дня победы и не был бы с нами.
Не знаю, чем кончился спор, так как меня окликнул Таранчик, сообщив, что с линии привели задержанного. Когда я вышел из сада, Соловьев, конвоируя задержанного, подходил к подъезду дома.
Меня поразило сходство задержанного с тем человеком, который стрелял в меня несколько часов назад. Те же кривые ноги, тяжелый торс и бычий взгляд. Несомненно, это был Густав Карц. Он был без головного убора, жесткие темные волосы торчали в разные стороны. Увидев меня, он впился недоумевающим, несколько испуганным взглядом и замедлил шаг, так что Соловьев, зазевавшись, почти наткнулся на него.
Поравнявшись с Таранчиком, пленник ударом расшиб ему лицо и, резким движением опрокинув маленького Соловьева, пустился наутек. Таранчик, быстро придя в себя, вскинул автомат, но я успел остановить его. Они с Соловьевым бросились в погоню. Я тоже пытался бежать, но после первых же шагов убедился, что не в состоянии этого сделать.
Густав Карц, выскочив со двора, свернул в поле и бежал к линии. Таранчик отмеривал саженные шаги во всю длину своих ног, но расстояние между ним и Карцем сокращалось медленно. Соловьев отстал. Беглец оглядывался на погоню через правое плечо, поэтому не видел, что сзади несколько слева бежали солдаты, перескочившие через задний забор сада. Кто-то из них крикнул, и это ускорило развязку.
Карц, оглянувшись налево, повернулся к бегущим и направил пистолет в сторону безоружной погони, впереди которой бежал Земельный. Раздался выстрел, но никто не убавил шага. Карц судорожно рвал кожух пистолета, - выстрела не получалось. Тяжелый парабеллум полетел навстречу подбегающему Таранчику. Тот успел закрыться автоматом и со всей яростью бросился на Карца. Подоспевший Земельный заломил руку бандита и посадил его на землю.
Все это произошло так быстро, что не только я, но даже приотставшие солдаты не успели добежать до места свалки.
- Ишь, осел, еще после войны покушается на единственную жизнь ефрейтора Таранчика, - сказал он, подходя ко мне с задержанным. Кровь на ссадине смешалась с грязью, но Таранчик победно улыбался.
- Какой же это осел? Это - матерый волк, - возразил я. - Соловьев, почему перебежчик не был разоружен сразу при задержании?
- Так мы и не подумали… Он даже не пытался бежать или сопротивляться. Такой робкий был…
Соловьев, конечно, понимал свою ошибку, но служба на линии была для нас новым делом, а ошибки во всяком новом деле неизбежны. Бдительность солдат особенно усыплялась тем, что абсолютное большинство задержанных не только не имело оружия, но даже перочинных ножей или лезвий для безопасной бритвы. Это были мирные люди. Такой случай был первым и многому нас научил.
Когда Густава Карца привели в комнату, он тяжело опустился на стул и, не дожидаясь вопросов, заявил:
- Можете расстреливать сразу: я отказываюсь отвечать на ваши вопросы.
Но это не был мужественный вызов. Карц походил на побитого пса, который рычит от страха. Карц хорошо помнил законы военного времени, знал, чем платили гитлеровцы советским людям за малейшее непослушание.
- Откуда вы взяли, что вас собираются расстреливать?
- Такова воля победителя.
- Здесь порядки совсем не те, что были у вас в фашистской армии. Ни расстреливать, ни даже допрашивать я вас не собираюсь. Мне только непонятно, куда вы девали патроны.
- Какие патроны? - удивился Карц.
- Пистолетные.
Он недоуменно передернул плечами, вывернув нижнюю губу.
- Вы не понимаете вопроса? Хорошо, я задам его иначе, понятнее. Один патрон из вашего пистолета израсходован только что на солдата, другой - на меня, третий - на вашего собственного сына и на вашу любовницу. Так?
Лицо Густава прояснилось. Он согласился со мной.
- Там, кажется, на двоих хватило одного патрона?
- Да.
- Где же остальные патроны из обоймы?
- А их и не было, господин лейтенант, - оживился Карц. В его глазах мелькнула какая-то надежда. - Этот пистолет давно у меня валялся, и в нем было только три патрона.
Этому нельзя было поверить: не из-за трех патронов хранил он оружие, подвергая себя опасности, ибо был строжайший приказ о сдаче всех видов оружия. Однако я согласился с ним, чтобы продолжить разговор.
- А почему вы избрали именно этот участок для перехода через линию? В районе Грюневальда ближе и удобнее: лес, а здесь открытое место.
- Я считал, что погоня будет именно в том направлении. - Карц несколько успокоился и, навалившись на спинку стула, повеселевшим голосом продолжал: - Не мог же я думать, что судьба сведет меня с вами в один день два раза! О, если бы знал, что встречусь с вами сегодня еще раз, то обошел бы это место за сто километров.
- Ну, а если бы я не знал вас?
- Тогда я мог бы сойти за самого обычного немца, какие переходят линию десятками.
Расчет бандита был прост и верен.
Отчего же Густав Карц успокоился, когда речь зашла о самом тяжелом его преступлении: убийстве двух человек? Было видно, что он особенно тщательно скрывает количество патронов. За этим, должно быть, скрывалось другое преступление.
Поздно вечером я отправился к бургомистру и от него позвонил по телефону в Грюневальд. Полицейский обещал завтра же увезти Густава Карца для дальнейшего следствия.
4
Дни летели за днями в напряженной будничной жизни. Орел все еще болел. Рана затянулась скоро, однако как только он резко наступал на поврежденную ногу, корка на больном месте лопалась, и рана кровоточила.
На линию проверить посты я отправился пешком. За аркой меня окликнул Карпов, стоявший на посту у подъезда.
- Возьмите вот это, товарищ лейтенант! - Он успел взять плащ-палатку и бежал с ней ко мне. - Возьмите: дождь будет.
- Откуда тебе это известно?
- Возьмите, не пожалеете!
Он кинул мне плащ в руки и бегом вернулся на пост. Мне ничего не оставалось делать, как перекинуть навязанную вещь через руку и двигаться дальше. Этот сибиряк хорошо знал природу, внимательно наблюдал за ней и, кажется, даже вел дневник погоды.
Действительно, парило сильно; ласточки проносились над самой землей; воздух был недвижим, дышать было нечем. С юго-запада из-за горизонта выплывали белые барашки облаков, не предвещавшие никакого дождя.
Избушка, которую мы называли караульным помещением, стояла у самой линии, справа от дороги. Но это не было обычное караульное помещение, это скорее был пересыльный пункт для задержанных. До избушки оставалось еще с километр, то есть половина пути, когда подул легкий ветерок. Он пробирался в рукава и за ворот гимнастерки, приятно охлаждая тело.
Вдруг набежала тень. Я обернулся к солнцу - на него наползала огромная черная туча с фиолетовыми краями. Не успел я пройти и полкилометра, как рванул буревой ветер, полетели редкие, очень крупные капли дождя. Они громко щелкали по асфальту, образуя темные пятна величиною почти с пятак. Дождь быстро усиливался, сделалось темно, начался ливень. Накинув плащ-палатку, я поспешил под ветхую крышу избушки.
В ней было двое: Жизенский и Митя Колесник. Они сидели за столиком, наблюдая за линией через окно. Жизенский, как всегда, аккуратно одетый, доложил, что дела идут хорошо, задержанных пока нет и на постах все благополучно.
По окнам хлестал дождь, скатываясь сплошным потоком со стекол. Избушка то и дело вздрагивала от мощных ударов грома и поминутно освещалась ярким синеватым огнем молний. В углу, у двери, появилась течь. Но скоро дождь резко начал спадать, громовые удары слышались все дальше и дальше, становилось светлее.
- А у нас тут собачки стали появляться, - словно невзначай обронил Митя Колесник.
- Что за собачки? - насторожился я.
- Одну мы видели с Журавлевым, когда я тут на посту стоял. Ту мы и во внимание не взяли. Бежит овчарка, ну и хай себе бежит, думаем. А сегодня рано опять в том же месте проскочила. И такая же точно! Овчарка.
- В какую сторону бежали?
- Туда, на ту сторону.
- Надо попытаться задержать, если еще появится такая собачка, - посоветовал я.
Стало совсем светло, выглянуло солнце, но над нами еще висел край тучи, и падали последние капли дождя, редкие и крупные, как перед началом грозы. Трава под окном избушки живо расправилась, сверкая на солнце прозрачными изумрудными каплями.
На улице было свежо, дул слабый ветерок, в выбоинах на дороге стояли лужи, отражая куски голубого неба.
- А вон она, товарищ лейтенант! - вдруг крикнул Жизенский, поправляя выбившиеся волосы и указывая в противоположную от линии сторону.
Огромными прыжками к линии бежала большая овчарка.
- Жалко, - сказал я, - хорошая собака…
- А я хлеба принесу, - подхватил Митя и бросился в избушку.
- Не надо! - крикнул Жизенский. - Какой дурак пустит собаку, чтобы она за каждым куском кидалась.
Собака быстро приближалась к линии. В это время с английской стороны из деревни Либедорф выскочили два легких танка. Они мчались к линии. Команда держала люки открытыми. Надо сказать, что англичане не имели на линии постоянных постов, а время от времени проезжали вдоль нее на легких танках, видимо, демонстрируя свою мощь.
Не доехав до линии, англичане круто свернули вправо от дороги и теперь неслись по засеянному полю, взрывая гусеницами целую тучу комьев мокрой земли и уничтожая посев. По этой же дороге к нам приближался легковой военный автомобиль, рассекая лужи на асфальте.
Митя все-таки вынес хлеб и бросил недалеко от себя, пытаясь окриком обратить на него внимание собаки. Но она, словно не видя нас, бежала в строго определенном направлении. Жизенский припал на колено и ловил эту стремительную цель на автоматную мушку.
Собака была уже возле самой линии. Послышалась короткая очередь - собака сделала огромный прыжок, проскочила между колючей проволокой линии, словно запнувшись, вытянулась во всю длину и затихла на земле, откинув голову.
Мы были еще далеко не опытными пограничниками, да и охраняли мы не границу, а демаркационную линию, на которой многое допускается из того, что запрещено на государственной границе.
Но мы хорошо знали и всегда строго выдерживали одно правило. Если приходится стрелять, то стрелять лишь с тем расчетом, чтобы ни одна пуля не легла на противоположной стороне.
Жизенский стрелял вдоль линии, и пули ложились на нашей стороне, но пораженная собака оказалась за линией. Мы стояли, соображая, как достать оттуда собаку, а тут еще подскочила к самой проволоке эта английская машина.
Из нее вышел щупленький, небольшого роста капитан английской армии. Маленькие очки в серебряной оправе и невоенная осанка придавали ему вид гражданского человека. Он улыбнулся нам и после обоюдного приветствия жестами, сказал что-то на английском языке. Я ответил ему на немецком языке, что не знаю английского.
- Очень хорошо, - тоже по-немецки сказал капитан. - Добрый день… Вам нужна эта собака?
- Да, нужна.
Трудно было поверить глазам. Капитан без единого слова полез в грязь за убитой собакой, не щадя своих желтых блестящих ботинок. Он безо всякой брезгливости ухватил ее за хвост, выволок на дорогу и просунул под проволоку.
Мы были изумлены до крайности. Капитан же осторожно перелез через проволоку и подал мне руку:
- Будем знакомы, - сказал он. - Меня зовут Чарльз Верн.
Я ответил рукопожатием и сказал, что меня зовут Михаилом.
На вид ему было лет сорок. Остренький носик на бледном лице все время как-то по-смешному дергался, от этого сползали очки, и он поправлял их ежеминутно. Русые усики были аккуратно подстрижены. Он не выпускал моей руки из своих рук, словно извиняясь, говорил:
- Вот сбылась моя мечта - встретиться с советским офицером и пожать ему руку. - Глаза его горели от возбуждения, он переступал с ноги на ногу и, казалось, хотел сказать еще что-то, очень важное.
- А раньше разве не было такой возможности?
- К сожалению, господин лейтенант, или как это у вас? М… м… не было, - ответил он и, заслышав гул танков, пошел к проволоке. Оказавшись по ту сторону линии и глядя на приближавшиеся танки, он зло говорил:
- Что делают, подлецы! Что делают! Сколько хлеба попортили. Ведь можно же было ехать по старому следу, так нет - они топчут новые участки хлеба.
- А кто же позволяет им это делать, господин капитан?
- О, дорогой мой, в том-то и дело: кто позволяет! Я начальник штаба здешней батареи, а только смотрю на это и развожу руками.
Танки приближались.
- Господин лейтенант, - словно опомнившись, продолжал он, - смогу ли я приехать к вам когда-нибудь в другое, более удобное время.
Трудно было сразу ответить на такой вопрос. В спешке я ничего не понял, не успел разобраться в намерениях этого господина.
- Пожалуйста, приезжайте, - ответил я, чувствуя, что молчать дальше уже неудобно.