- Эх, запоздали вы, товарищ старшина. Вот в этих я бы сплясал! - он отошел к повозке, сел на дышло и тут же начал переобуваться.
Во двор быстро въехала легковая машина и резко затормозила. Солдаты дружно приветствовали вышедшего из машины незнакомого майора. Таранчик тоже поднялся с дышла, держа в руке сапог и поджав разутую ногу. Майор опросил, где можно видеть начальника заставы. Я уже спускался по лестнице, чтобы встретить майора, но он, сопровождаемый Чумаковым, стремительно поднимался вверх, перешагивая через две ступеньки. На смуглом, загорелом лице его резко выделялись белки глаз.
В комнате майор предъявил документы и сказал, что является представителем командования группы советских оккупационных войск в Германии.
- Я очень спешу, - сказал он, усаживаясь за стол и развертывая планшет. - До наступления темноты мне необходимо побывать еще на трех заставах… Прошу запастись картой участка и карандашами.
Он развернул на столе большую склеенную карту с жирной красной полосой, обозначающей демаркационную линию. Пока я доставал карту и карандаши, майор начал объяснять:
- Дело в том, что демаркационная линия рассекла немецкую землю без учета интересов немцев. Вот, смотрите сюда… В частности, на вашем участке, - он обвел карандашом на моей карте участки по ту и по другую сторону линии. - Видите? Вот земля немцев, живущих в Блюменберге, оказалась в английской зоне. Наоборот, в нашей зоне лежит земля, принадлежавшая немцам из деревни Либедорф, которая находится в английской зоне. Понимаете, какая чехарда получается?
- Да, понимаю, потому что еще давно ко мне обращался бургомистр с этим же вопросом. Я ничем не мог помочь им, кроме того, что посоветовал обратиться в Берлин.
- Вот-вот… немцы из Западной Германии тоже обратились с такой просьбой. Командующие оккупационными войсками зон сумели договориться…
- Чтобы изменить расположение линии?
- Нет, именно - нет! Линия пока остается на прежнем месте, а людям придется разрешить работать на своей земле.
- Это значит: от них пропускать крестьян к нам, а от нас - к ним?
- Да. Придется ввести пропуска. Это не должно снижать бдительности и не снимает с вас ответственности за охрану линии.
- Но ведь это новшество намного усложнит охрану линии.
- Однако не забывайте, что вы охраняете всего лишь демаркационную линию, а не государственную границу, это, во-первых. Во-вторых, вы хорошо знаете, что интересы простых немцев должны быть удовлетворены. Мы пришли сюда за тем, чтобы освободить простых немцев от остатков фашизма, вот это и надо делать.
- Так ведь простые же немцы засеяли весной землю, хозяева которой остались на той стороне. А там кто-то обрабатывал землю жителей нашей деревни. Люди затратили труд, семена…
- Это уж предоставьте решать самим немцам. Я думаю, они разберутся, кто кому из них должен. Ваше дело - открыть линию для хозяев земли и содействовать тому, чтобы немцы, с той и другой стороны, смогли обоюдно договориться. Как это сделать практически, надо подумать. Вам, видимо, придется связаться с капитаном Чаловым, потому что эта земля, - майор указал на карту, - тянется и на его участке. У Чалова я уже побывал… На все - не более десяти дней. Все ясно?
- Понятно, товарищ майор.
- Действуйте!
Я предлагал ему поужинать, но майор мигом уложил карту в планшет и, пожелав успехов, с такой же быстротой, как и появился, вышел.
2
Пришлось обратиться за помощью к Карлу Редеру.
Он прохаживался по комнате в одном жилете, посасывая маленькую трубочку, из которой несло удушливым смрадом какого-то дрянного табака. Редер уже слышал, как он выразился, краешком уха, разговор о земле и теперь был особенно возбужден. Быстро прохаживаясь по комнате, он поминутно зачем-то доставал часы из жилетного кармана, совал руки то под жилет, то в карманы брюк и допрашивал:
- Ну, как, господин лейтенант, ожидается что-нибудь?
- Какой у вас дурной табак, товарищ Редер, - проговорил я, словно не замечая его нетерпения.
- Что поделаешь, сын мой! На добрые сигары я не заработал за свою жизнь. - Он вывернул карманы брюк, встряхнул их и, смеясь, заключил: - Пролетарий! Живем мы с бабушкой Гертрудой всю жизнь только вдвоем, так что она привыкла ко всякому, даже самому горькому табаку. Гостей у нас бывает не много.
Взяв поданную мной коробку сигарет, он бросил трубку в пепельницу, вставил сигаретку в желтый, обожженный мундштук и, подогреваемый любопытством, настаивал:
- Ну, сжальтесь, господин лейтенант, скажите, что с нашей землей? Вы же знаете, что мы писали в Берлин, ведь больше половины моей земли на той стороне!
- Все это мне хорошо известно, дорогой дедушка. Но линия остается на месте, а на своей земле вы будете иметь возможность работать, так сказать, за границей.
Я рассказал ему все, что мне было известно, и старый Редер, будто из него выдернули "живую нитку", тяжело опустился в ветхое кресло.
- О-о! Тут будет много шуму. Мы вложили свой труд и семена в чужую землю! Как теперь разделить все это? - старик низко опустил голову.
- Между немцами-то, думаю, как-нибудь еще сможете все утрясти, но с англичанами, как поведете расчеты?
- А что с англичанами?
- Вы видели, сколько они там напахали танками? Там половина посевов на вашей земле загублена!
Редер знал, что англичане протоптали след по хлебам вдоль линии, но что они смешали с грязью еще целую полосу хлеба - услышал впервые. Его и других жителей Блюменберга не так сильно возмущали действия англичан, пока они не узнали, что потоптанные поля принадлежат им, а не только жителям Либедорфа.
Редер снова вскочил и начал быстро ходить по комнате.
- Надо собирать народ, надо обсудить, что теперь делать. Как договориться теперь с бургомистром из Либедорфа?..
Когда я сказал ему о цели своего прихода, он с готовностью предложил свой мотоцикл.
- Пожалуйста, господин лейтенант. Все равно я на нем не езжу. Денег на бензин у меня нет.
Получив на бензин, Карл Редер достал из комода ключ, отдал мне и пошел готовить собрание.
Хоть и не ездил Редер на старом своем мотоцикле, но машину содержал в порядке. Выкатив за ворота "ДКВ", я поехал в штаб батальона, не заезжая на заставу. За деревней в лицо пахнул свежий ветер, машина легко катилась по асфальту, а по обе стороны от дороги замелькали жалкие поля-заплаты.
Через полчаса я был в штабе. Комбат посоветовал связаться с начальником следующего участка, капитаном Чаловым, он уже осведомлен о встрече с англичанами, на которой надо было договориться о форме пропусков.
По выходе из штаба, я носом к носу столкнулся с сияющим Блашенко. Этот человек, казавшийся мне всегда излишне строгим, придирчивым, теперь был готов обнять всех на свете. Он и меня схватил за талию и, хотя был ниже ростом, приподнял меня и закружил в подъезде дома.
- Грошик, грошик ты несчастный! Да ведь я к своему Тольке еду!
- Подождите. Пустите! Я-то тут ни при чем. Лучше скажите, когда едете?
- Сейчас поеду в полк оформлять документы, а там дня через три-четыре, - ту-ту-туу! - поехали!
- Вы хоть сообщите мне, когда уезжать будете. У меня для Тольки подарок есть.
- Обязательно, Миша, обязательно!
- А Горобский-то уехал, что ли?
- Не знаю… Кажется, уехал.
Он крепко встряхнул меня за плечи и, как на крыльях, взвился по лестнице на второй этаж.
Блашенко был счастлив. Ведь это он назвал меня сейчас "грошик" и "Миша". Да за такие слова он всегда косился на Коробова и Мартова, искренне считая, что такая форма обращения недопустима в армии. И вот этот суровый службист совершенно преобразился от одного сознания, что скоро окажется дома.
Подивившись такой перемене, я вышел к мотоциклу и пустился в обратный путь.
Сразу за деревней начинался крутой подъем. Дорога шла под железнодорожный мост, круто выбегала на высокий холм и тут же спускалась в глубокую лощину.
На подъеме пришлось открыть газ до отказа, а когда дорога пошла вниз и потребовалось сбавить газ, это оказалось невозможным. Трос где-то заело, мотор ревел, скорость угрожающе росла. Пришлось заглушить мотор и ехать по длинному спуску "самокатом". А там - еще один подъем, и следующий спуск доходил почти до самой мастерской Отто Шнайдера.
В коробке для инструментов лежала одна только масляная тряпка, так что о каком-то ремонте в пути не могло быть и речи. Съезжая со второго спуска, я увидел приветливо открытые двери мастерской Шнайдера и подкатил к ним на бетонированную площадку. Я подал руку вышедшему из мастерской Отто - он подставил правый локоть, показывая свои грязные руки.
- Значит, все-таки пожаловали в гости, господин лейтенант?
- К стыду моему, до сих пор не мог собраться заехать. И сегодня бы проехал: тороплюсь, да вот машина дорогой мудрить начала.
- Ну, это мы сейчас исправим. Анна! - крикнул он в сад. - Принимай гостя…
Отто пошел в дом и вернулся оттуда с вымытыми руками, неся две хороших сигары и два сигарных мундштука.
Мы присели на скамейку возле забора сада и закурили. Анна, жена Отто, расположилась по другую сторону от меня. Из сада вынырнул Ганс, он меня громко приветствовал:
- Добрый день, господин лейтенант! - и тут же без запинки добавил: - А знаете, Густава Карца уже судили.
- И что же ему присудили?
- Расстрел! - выпалил Ганс.
- Да, знаете ли, - вмешалась Анна, - оказалось, что у него хранилось много оружия, он крал велосипеды и мотоциклы, развратничал. Бедная Луиза - жена его - совсем высохла. Не жалко эту потаскуху Ирму, но ведь он убил родного сына из-за нее! И за все это ему присудили только расстрел!
- Вы говорите, у него нашли много оружия?
- Да, только не дома, а там, в лесу.
- И много?
- Не могу сказать точно, - вмешался в разговор Отто, - но больше десятка одних пистолетов, были винтовки и много патронов. Говорят, он откровенно признался, что давно собирался уйти в Западную Германию, потому не хотел работать и жить честно. Там-то он бы спасся от наказания.
Только теперь мне стало понятно, почему оживился Густав, когда во время допроса речь шла только об убийстве двух человек. Он считал, что если удастся скрыть оружие, то все преступление будет иметь только уголовный характер.
- Значит, вы говорите, ему присудили только расстрел? - обратился я к Анне.
- Да, только расстрел.
- А что же, по-вашему, ему следовало присудить?
- Как - что? Его надо было сослать в Сибирь! Все говорят, что его надо было сослать в Сибирь, чтобы он корчился там от страшного холода, чтобы его растерзали там звери или людоеды, а может быть, он подох бы от голода.
Я не мог удержать улыбки от этой тирады.
- Что вы смеетесь? - удивилась Анна. - Разве вы считаете, что Карц не достоин более сурового наказания?!
- Я считаю, что Густав Карц наказан вполне справедливо.
- О-о! Коммунисты всегда гуманны, мама, - резюмировала подбежавшая белокурая Гильда, дочка Шнайдера. - Иногда они гуманны даже больше, чем надо! Вы только подумайте: Карц в него стрелял, и он его защищает. Какое великодушие!
- Да, что же я сижу? - спохватился Шнайдер. - Ведь вы сказали, что у вас нет времени.
Я хотел объяснить сущность поломки, но он отмахнулся:
- В этом-то уж я сам разберусь.
Он пошел к мотоциклу, а Гильда заняла место отца рядом со мной. На ней было домашнее клетчатое платьице, такой же передничек, край которого она держала в руке, да большие, с чужой ноги, башмаки на деревянной подошве. Но даже в таком наряде она была хороша, лишь чуточку полнее, чем обычно бывают немецкие девушки в ее поре. Простота обращения сразу располагала к ней.
Гильда отбросила рукой прядку волос, спадавших ей на лицо, и достала из кармана передника большое краснобокое яблоко.
- Это вам, - сказала она, - а это тебе, - и подала Гансу другое яблоко, извлеченное из второго кармана, а сама, откусив третье яблоко и болтая ногами, продолжала: - Мама, разве я не правду говорю, что коммунисты слишком гуманны?
- Не знаю, - ответила мать, - может, господин лейтенант скажет, почему он считает, что Карца не следовало наказать суровее?
- Я вовсе не намерен защищать Карца, но если вы желали Карцу добра, то тогда, конечно, можно бы его сослать даже и в Сибирь. - Собеседники удивленно уставились на меня. - Рыбы там, хоть отбавляй, хлеба привозят достаточно, есть мясо и овощи, а от морозов найдутся хорошие шубы. И жил бы там ваш Карц, как у Христа за пазухой!
- Постойте, - недоверчиво возразила Гильда, - а вы хорошо знаете, что такое Сибирь? Сами вы откуда?
- Можно сказать из Сибири… - эти слова, подобно грому, подействовали на слушателей. Гильда испуганно вскинула брови и перестала жевать яблоко, а ее мать невольно отшатнулась от меня, говоря:
- Не может быть. Там живут дикари, там… - она так и не договорила, что еще "там", а Гильда закричала:
- Пропаганда! Пропаганда! Я сама читала о Сибири, там сказано… А когда я училась, нам учитель тоже рассказывал о ней…
- Я не договорил, сам я с Урала, но там рядом Западная Сибирь и восточная часть Урала сливаются. Но и в самой Сибири мне приходилось жить несколько лет…
- Момэнт! - крикнула Гильда. - А кто ваш отец, кем он работает и где живет? Он коммунист, пропагандист, председатель?
- Нет, не коммунист, не председатель, а простой колхозный кузнец и живет там же, на Урале.
Это сообщение тоже было встречено недоверчиво, но вслед за ним на меня посыпалась масса вопросов. Они спрашивали о самых, казалось, известных вещах: какой в Сибири климат; сколько месяцев длится зима; какие растут там деревья, есть ли ягоды, грибы; какие звери водятся в сибирских лесах; какие народности там живут, что они из себя представляют, чем занимаются, как одеваются - вопросам не было конца.
Я старался яснее ответить на их вопросы, а Отто Шнайдер, когда ему требовался какой-нибудь инструмент и надо было отойти в мастерскую, просил:
- Вы подождите, господин лейтенант, не рассказывайте, пока я хожу.
Дело усложнилось еще тем, что хотя я свободно владел немецким языком, я не знал, как называется на их языке лось, осетр, рысь, нельма и многое другое. Приходилось называть их по-русски и потом уже окольными путями объяснять, что это за зверь, каков его цвет, рост, образ жизни и прочее.
Оказалось, что они знают Сибирь по преданиям и геббельсовской пропаганде и ничего не знают о настоящей Сибири. Все это надо было объяснить.
Окончив ремонт, Отто присел на переднее сиденье мотоцикла, поджег недокуренную сигару и изрек:
- Выходит, что Геббельс, размалевывая самыми страшными красками сибирских дикарей, старательно делал дикарей из нас самих. А про колхозы нам говорили такое, что и подумать страшно.
- Нет, а я все-таки не верю, что вы - сын колхозника, - вставила Гильда. - Сибирь, может быть, и правда такая, как вы говорите, но что колхозник - неправда. Пропаганда!
Пришлось достать из планшета фотографию, на которой были запечатлены мы с отцом у наковальни в колхозной кузнице. Отец - в кожаном картузе, брезентовом фартуке и рукавицах - держал клещами раскаленную полосу железа, поставив на ее край зубило. А я - в рубашке-косоворотке, тоже в фартуке и кепке, сбитой на затылок, - замахнулся кувалдой для удара. Уже во время войны, перед уходом в армию, мне пришлось некоторое время работать молотобойцем у отца.
- Все равно бы не поверила, - упорствовала Гильда, - если бы вас не было на фотографии.
- Ну, это уж как угодно. Вы меня спрашивали и на все я отвечал, как умел. Теперь разрешите задать вам пару вопросов.
- О, пожалуйста, - откликнулся Отто, - если вас что-нибудь интересует.
- Какое у вас образование, господин Шнайдер?
- Среднее техническое, - не без гордости ответил он, - но в автомоторах я разбираюсь не хуже любого инженера.
- В этом нет сомнения, но, получив образование, вы хорошо узнали только машины…
- А человека, да еще сибирского, нам и не полагалось знать, по убеждениям Гитлера и всех его помощников, - перебил меня Отто. - В этом не моя вина.
Со следующим вопросом я решил обратиться к Анне, считая, что она жила всю войну дома и хорошо знает все геббельсовские "утки".
- А что, фрау Шнайдер, разве не было в пропаганде Геббельса, что не только сибиряки, а и вообще русские - это не люди, а дикари, - по образу жизни, мыслям и поступкам, что у них даже есть… рога?!
Эта уже немолодая женщина смутилась, лицо ее покрылось красными пятнами.
- Да, это было, - твердо, с расстановкой сказала она. Только никто этому не поверил, потому что наши мужья были на фронте и не видели людей с рогами. А здесь всю Германию забили пленными, и среди них никто не встречал таких. Пропаганда скоро внесла поправку в эту глупую ложь, заявив, что не вообще русские, а коммунисты - обязательно с рогами.
Гильда, Ганс и Отто весело захохотали, а Анна, отирая с лица пот, закончила:
- Но потом они совсем об этом замолчали.
- Вы, конечно, тоже коммунист? - спросила Гильда.
- Нет, пока еще только комсомолец, - ответил я, встав со скамейки, чтобы идти к мотоциклу.
- О-о, это все равно! Комсомолец - это маленький коммунист… У вас, наверно, тоже уж рожки прорезались под фуражкой… Бе-ее!
- Гильда! - крикнул на нее отец, но девушка, звонко захохотав, сбила с меня фуражку и с легкостью серны вскочила на крыльцо, протопала деревянными подошвами по веранде и, захлебываясь от смеха, выглядывала в растворенное окно на кухне.
- Глупая девчонка, - говорил Отто, а мы все от души смеялись.
Когда уже работал мотор и я собирался сесть на мотоцикл, подошел Ганс, потянулся к моему уху и тихо, чтобы никто нас не слышал, попросил:
- Вы мне когда-нибудь подарите звездочку… когда вам не надо будет?
- А тебе какую? - так же тихо спросил я. - Большую или маленькую, как на погоне?
- Большую лучше.
Порывшись в карманах и ничего там не найдя, я взялся было за козырек фуражки, но Ганс строго предупредил:
- Не надо! Отец увидит - ворчать будет.
- Вы не возражаете, если Ганс прокатится со мной до конца деревни? - спросил я у Отто Шнайдера, прощаясь с ним.
- Пожалуйста! Только он и на машинах достаточно катается… А вы обязательно приезжайте еще: такие беседы полезны.