* * *
Мать моей подруги Робин, приняв меня в семью, положила начало грандиозным переменам; но за пределами ее дома изменилось немногое.
Быть может, я была скрытной, но притворства или лживости во мне не было. Я просто применяла ее правила - как и все остальные - лишь в тех ситуациях, в которых с ними знакомилась.
Безусловно, я верила в ценность того, чему она меня учила - но ведь всему этому я училась у нее. Мне просто не приходило в голову, что эти уроки имеют какое-то значение для меня. Вот почему, стоило мне выйти за дверь - и мои новые манеры, осанка, навыки общения улетучивались и заменялись прежними.
Было, однако, несколько исключений. Самое важное: она была единственным взрослым человеком, от которого я принимала советы о том, что и как делать с собственным телом. Кроме того, она научила меня терпеть привязанность, близость, заботу. Я научилась доверять ее дочери настолько, что позволяла ей меня причесывать и щекотать мне пятки и предплечья - и это позволяло мне испытывать удовольствие и успокоение от чужих прикосновений, пусть и в самой примитивной форме.
Опыт, полученный в этой семье, очень помог мне несколько лет спустя, когда я училась оценивать полученные знания и таким способом механически конструировать себе более стабильную, презентабельную и удобную в общении идентичность, под преданным руководством еще одного неоценимого человека - моего психиатра.
Сексуальность всегда меня тревожила - быть может, оттого, какую клаустрофобию я испытывала всякий раз, когда кто-то подходил ко мне слишком близко. Моя мать, параноидально боявшаяся, что я забеременею, не упускала случая меня поколотить или "опустить" словесно при малейшем признаке пробуждающейся во мне женственности.
Отчасти ее страхи были оправданны. Я была невероятно наивна и верила всему, что мне говорили. Я часто уходила с незнакомцами, позволяла заманивать себя в укромные уголки или подходила к чужим машинам, соблазненная обещанием какого-нибудь лакомства или предложением спасти от голодной смерти котенка. К счастью, была у меня еще одна характерная черта, благодаря которой мне ни разу не причинили вреда - полная нетерпимость физической близости и прикосновений. Кричать я не кричала, но, как только до меня пытались дотронуться - бросалась наутек. Однако в это время разговоры других девочек начали меня беспокоить.
Порой меня охватывало желание, чтобы какой-нибудь знакомый мальчик со мной заговорил. Однако это всегда были тихие мальчики: они ко мне не подходили, а сама я с ними не заговаривала. В то же время ко мне начали приставать парни другого типа, по-видимому, привлеченные моей наивностью. Я была внушаемой, мной было легко управлять, поэтому я была легкой добычей для таких эгоистичных хулиганов. Прежде я, не задумываясь, отгоняла таких скотов тумаками - но теперь испытывала все большую потребность в том, чтобы быть "нормальной" и вести себя как все; в результате уроки терпения, полученные от матери подруги, сослужили мне очень дурную службу.
Поскольку я совершенно не способна была сказать (или признать), чего хочу и чего не хочу, парни обнаружили, что меня легко "загнать в угол". Однако я выросла в доме, полном незнакомцев, среди шумных вечеринок; быть может, я не владела искусством эмоциональной самозащиты - но умела ускользать, хотя бы в свой внутренний мир.
* * *
Быть может, мать виновата в том, что вбила мне в голову страх перед заточением в детдоме или в психбольнице. Однако именно мое, а не ее сознание извлекало из этих слов чудовищные образы. Детский дом был для меня тюрьмой, а всякий внешний контроль внушал мне беспредельный ужас.
Я не боялась, что в детском доме мне руки-ноги поотрывают. Этому я, быть может, даже обрадовалась бы. Ужасало то, что меня заставят делать то или это, что не оставят в покое, что лишат свободы ускользать под защиту моей одинокой внутренней тюрьмы.
Запираясь в себе, я отрезала себя от других. В собственной семье мне это более или менее удавалось. Но любая смена обстановки (на лучшую или худшую, неважно) таила в себе настоящую угрозу: вокруг появлялись новые люди, и их предстояло убедить, что я способна проявлять их драгоценную "нормальность". Именно это заставляло меня с такими отчаянными усилиями - и такими скромными результатами - вести безрадостную борьбу за то, чтобы оставаться в полном сознании и реагировать на окружающее.
Страх, что "мой мир" у меня отнимут, приводил к тому, что я сама отвергала "мой мир" ради пустой оболочки: более презентабельной, благовоспитанной, общительной, но лишенной чувств. Настоящую меня "им" достать не удавалось - и все же они побеждали, ибо сама я навещала свое истинное "я" все реже и реже.
Все реже я позволяла себе, забыв обо всем, погружаться в разноцветные пятна. Все реже вспоминала о любви к вещам вокруг себя - и оставалась в "их мире", с его мелкими удобствами и полным отсутствием гарантий. Единственной моей реальностью стала ненависть: когда я не злилась - жалела о том, что дышу, что занимаю место, и начала даже извиняться за то, что извиняюсь. Это полное отрицание за собой права на жизнь вытекало из того, что я училась быть "нормальной". Снаружи все вокруг твердило мне: выживание зависит от того, насколько тонко я научусь подражать нормальности. Внутри себя я знала, что это означает: все, что я есть и кто я есть - по определению не заслуживает внимания, признания и даже существования.
* * *
В последней школе история была та же, что и во всех предыдущих. У меня ничего не выходило. Не получалось "участвовать в жизни класса" - а если и участвовала, то всегда как-то не так. Я по-прежнему прогуливала уроки, дралась, швырялась чем попало. И не справлялась ни с какими заданиями - за одним исключением.
Мне очень нравилась одна учительница. Это было необычно - как правило, учителей я не любила или была к ним равнодушна. Впрочем это создавало мне дополнительные сложности: с теми, кто мне нравился, я гораздо больше нервничала и чувствовала себя более неподготовленной к общению, чем с теми, кого не любила. Не знаю, чем эта учительница мне понравилась - может быть, своей простотой и открытостью.
Она всегда рассказывала о том, что происходило в истории с различными угнетенными группами. В ее словах не чувствовалось высокомерия, предубеждения, предрассудков - она просто обсуждала факты.
Я обнаружила, что не могу говорить с ней обычным голосом. Усвоила себе сильный американский акцент, придумала к нему воображаемую биографию, новую личность. Как обычно, убедила себя, что этот новый персонаж и есть я - и держалась за него полгода.
Другие учителя считали меня сущим дьяволенком, а эта учительница - милой, сообразительной девочкой, учить которую одно удовольствие. В конце четверти я вручила ей самую важную из всех своих школьных работ.
Каждый ученик выбирал себе тему сочинения и должен был сдать работу к определенной дате. Меня заинтересовало то, как обращались с чернокожими в Америке в шестидесятых годах.
Я не признавалась учительнице, о чем пишу - лишь радостно сообщала, что мое сочинение становится все длиннее и длиннее, и она соглашалась продлить мне срок сдачи. Я прочла все книги на эту тему, какие могла найти; из книг вырезала иллюстрации и наклеивала их на страницы сочинения, как делала всегда, чтобы передать дух того, о чем пишу. У других учеников сочинения занимали страницы три - я же гордо сдала свой проект на двадцати шести страницах, проиллюстрированный собственными рисунками и фотографиями из книг. Учительница поставила мне пятерку - и я немедленно, хоть и с робостью, отказалась от американского акцента.
Таково было мое величайшее достижение в старших классах. Разумеется, все эти труды я предприняла не столько из интереса к своей теме, сколько для того, чтобы заслужить одобрение учительницы. К сожалению, эту тенденцию мне было очень трудно преодолеть.
* * *
Мать решила, что мне пора идти работать. Мне было пятнадцать лет.
Я убирала дом, прибиралась у отца. Кроме того, хорошо шила. Выбор стоял между уборщицей и швеей. Первой своей работой на полный день я выбрала работу швеи - и продержалась три дня.
Сейчас я против убийства зверей ради шкур, но в то время меха мне нравились; я не связывала мех с живым животным.
Мне всегда трудно было понять, как что-то одно превращается во что-то другое. Что такое коровы, я понимала - но когда они становились "стадом", то переставали для меня быть коровами. Я понимала, что "стадо" - это слово для нескольких коров; но тогда что же такое "скот"? Вот и с мехами было то же самое. Меха, из которых что-то шьют, - это материал; он не был и никогда не мог быть живым.
Зато я знала, что обожаю зарываться в мех лицом. Пятнадцатилетняя девчонка, веснушчатая и сопливая, терлась лицом о меха, не имея ни представления об их стоимости, ни уважения к тому, что они собой воплощают.
Хозяин был итальянцем: как многие итальянцы, он сам работал без устали и того же требовал от подчиненных. Меня посадили на самую легкую работу: прорезать петли.
Петли прорезаются специальной машиной; затем та же машина обметывает их по краям. Это было волшебство. Я трогала мех, щупала мех, зарывалась лицом в мех и не могла от него оторваться. Я была в раю.
Работала я быстро и энергично. Коробка с шубами скоро наполнилась до краев. Подошел хозяин, впечатленный скоростью моей работы - он решил проверить качество.
На лице его отразился ужас. Хватая одну шубу за другой, он орал страшным голосом:
- Ты что творишь?! Где ты петли ставишь?! В рукавах, в вороте, на спине… Выметайся отсюда к чертовой матери!
- А деньги? - спросила я робко.
- Какие еще деньги? - рявкнул он. - Знаешь, что ты наделала? Убытку мне принесла на несколько тысяч! Убирайся, пока я тебя не вытолкал!
Только тут я сообразила, что петли на шубе должны располагаться на строго определенных местах.
* * *
К работе на полный день я оказалась приспособлена куда лучше, чем к школьным урокам. В школе у меня не было постоянной идентичности, и я вечно вела себя не так, как положено. А придя на новую работу, я получила определенную роль - и дальше лишь следила за тем, чтобы не выходить из нее.
Полностью осознавать все происходящее вокруг мне было нелегко, очень часто я "уплывала". Но для простой и монотонной работы это было не помехой. То, что от меня требовалось, я делала легко и спокойно, и многие даже не замечали, что мыслями я витаю где-то очень далеко.
Я получила место помощника продавца в крупном универмаге. Говорили, что мне очень повезло. Работу свою я любила, но терпеть не могла иметь дело с людьми.
Я словно оказалась в раю - среди стоек и полок с разноцветной одеждой, сияющими туфлями и ботинками, рядами пронумерованных коробок. Все здесь располагалось в строгом порядке. Невероятно - от меня требовалось именно то, что я любила больше всего на свете: расставлять вещи по порядку! Считать и располагать по номерам, группировать по цветам, по размерам, по артикулам. Все группы хранились отдельно друг от друга, и каждая имела особое название… Словом, это был мир категорий и гарантий. Как и сам магазин.
Мне говорили, что такого работника у них еще не бывало. Начальники других отделов просили "одолжить" меня, чтобы навести порядок у себя в подсобках - что я и исполняла в совершенстве и в рекордные сроки. Я была из тех, кто готов вручную, без пылесоса, собрать все пылинки с пола. Стоило хоть чему-то оказаться не на своем месте - я была тут как тут: наведение порядка дарило мне чувство безопасности. И все же мне снова и снова напоминали о "моих проблемах в отношениях с людьми".
Покупатели о чем-то меня спрашивали - а я полностью их игнорировала. Поскольку помогать покупателям было моей основной обязанностью, начальство не могло закрывать на это глаза. А если я все-таки отвечала покупателям - часто делала это с таким отвращением, что они потом жаловались менеджеру на грубую девушку в таком-то отделе.
Иногда покупатель трогал меня за плечо. Я отвечала "подождите" и продолжала навязчиво наводить порядок на полках. Если он настаивал, я резко отвечала: "Вам же сказали подождать!" Люди порой поражались моему высокомерию.
Но я никогда не была высокомерной и грубой намеренно. Просто эти люди непрошенными вторгались в мое личное пространство, трогали меня без разрешения - пусть и всего лишь за плечо. Из эгоизма, из нежелания подождать они отнимали у меня чувство мира и безопасности, которое я, в отличие от них, не могла обрести в "повседневной жизни".
Когда окружающие начали мне объяснять, как воспринимается мое поведение со стороны, я обнаружила, что все поведение имеет два смысла: "их" и "мой". Эти люди "просто старались мне помочь", "просветить" - но никто из них не пытался понять, как я вижу мир. Для них все было просто. Есть правила. Правила надо соблюдать. Если я не соблюдаю правил - то просто потому, что их не знаю, и значит, меня надо научить.
* * *
Была и еще одна проблема: моя манера говорить.
Я часто меняла выговор, тембр и манеру речи. Иногда моя речь звучала вполне "литературно", а иногда - так, словно я родилась и выросла на помойке. Иногда я говорила обычным голосом, а иногда - глубоким и грудным, словно подражала Элвису. Однако, когда я была чем-то взволнована, голос мой звучал, словно у Микки-Мауса, которого переехал асфальтовый каток, - не голос, а какой-то писк.
Однажды в магазине потребовалось поставить ценник на какую-то мягкую игрушку. Мне велели подойти к микрофону и спросить ее код и цену. Я страшно разволновалась: мне предстояло говорить в микрофон так, что услышит весь магазин!
Я взглянула на игрушку, которую мне предстояло описать. Это был желтый плюшевый утенок. Как в благовоспитанной своей ипостаси, так и в хулиганской я поступала одинаково: что видела - то и говорила. Так что я взяла микрофон - и объявила на весь магазин, очень громко и очень пискливо:
- Это желтый плюшевый утенок! Скажите мне цену и код!
Послышался громовой хохот. Смеялся, по-моему, весь магазин. А я вернулась на свое рабочее место, недоумевая, чему все смеются: должно быть, что-то забавное произошло, пока меня не было?
Начальница смотрела на меня с ужасом в глазах.
- Что ты сказала?! - воскликнула она так, словно не верила своим ушам.
- Когда? - не поняла я.
- В микрофон, дура! - рявкнула она.
Меня вызвали к начальству.
- Донна, мы нашли для тебя новую работу. Мы уверены, она тебе понравится, - проговорил менеджер. Он сидел за столом, сложив руки, словно в молитве.
- Но мне и эта работа нравится, - ничего не подозревая, ответила я.
Мы решили, что тебе стоит поработать на складе. Тебе там обязательно понравится, - добавил он так, словно старался убедить в этом самого себя. Меня-то он точно не убедил.
* * *
Склад - это темный длинный коридор, от которого отходили другие коридоры. Как и весь магазин, он был разделен на отдельные секции. Здесь тоже царили чистота и порядок, однако было совсем не так радостно. Впрочем, я была довольна одиночеством. Склад безраздельно принадлежал двоим - моей начальнице и мне.
Время от времени кто-нибудь забегал спросить, есть ли на складе то или это. Я начала запирать дверь, чтобы не пускать посторонних внутрь. Приходят, спрашивают - отвечаю через порог, закрываю дверь и возвращаюсь к своему делу.
За порядком я следила ревностно, и если кто-то его нарушал - взрывалась, как граната.
Кроме того, я решила, что подчиняюсь приказам только одного человека. Однажды на склад заглянул начальник моей начальницы - менеджер магазина. Заговорил со мной. Я была чем-то расстроена и спряталась в одном из боковых коридоров, свернувшись там клубочком.
Начальница не смогла ко мне подойти: я схватила пачку каталогов и начала швыряться в нее печатной продукцией. На подмогу она позвала менеджера. Тут я пришла в ярость. Словно обезумев, я топала ногами, рвала на себе волосы, вопила, швыряла в них все, что подвернется под руку, - а потом, сдавшись, начала ритмично биться головой о ближайшую полку. Выход на складе был только один, там же, где и вход - сбежать некуда. По счастью, моя начальница сумела успокоить менеджера, и с работы меня не выгнали. Как-то она сумела ему объяснить, что я могу слушаться только одного человека.
Начальница, как и мать Робин, считала меня "трудным ребенком", которому нужно объяснить правила и научить их соблюдать. Она не понимала, что я уже живу в соответствии с четким и жестким набором правил - только это мои собственные правила, несовместимые с "нормальной" жизнью среди людей.