- Где ты была?! - закричала свекровь. - Я уже хотела звонить в милицию. Нельзя же так! Надо же хоть немного думать о старом больном человеке… - она продолжала кричать еще что-то. Катя не стала слушать. Она опустилась на диван, положила телефонную трубку рядом с собой и терпеливо ждала, когда, наконец, замолкнет неразборчивый механический голос.
Ирина Дмитриевна любила читать перед сном газеты. Вооружившись карандашом и ножницами, она отмечала и вырезала все, что представлялось ей занятным, полезным и поучительным. По преимуществу - из области медицины, кулинарии и права. Прочитанные страницы она роняла на пол возле кровати. Газеты и телевизор были основным способом общения Ирины Дмитриевны с внешним миром. Подруг она старалась избегать: подруги старели и умирали, бестактно напоминая об участи, общей для всех без исключения. Но и мир последнее время не слишком радовал Ирину Дмитриевну. Он становился все более непристоен, агрессивен, а главное, свински равнодушен к ней, к ее прошлому, к ее надеждам. Примчалось веселое стадо сильных, расчетливых, оскорбительно молодых и растоптало, оплевало все, чем жила Ирина Дмитриевна, на что потратила свою жизнь. И вот тут, подумав об оскорбительной молодости, Ирина Дмитриевна вспомнила, как переменилась невестка в последние дни. Отчасти эта перемена приятно будоражила. Ирина Дмитриевна привыкла и любила, чтобы жизнь в доме вертелась согласно ее воле, а теперь вот возник некий диссонанс, молчаливый вызов, требующий от нее как от хозяйки и главы концентрации душевных сил и применения власти с целью наведения порядка - так сформулировала сама бедная старушка, одуревшая к часу ночи от газетного лексикона. Применение силы и власти - это было именно то, чего Ирине Дмитриевне не хватало.
В глубине души Ирина Дмитриевна надеялась, что судьба однажды сведет ее сына с некоей женщиной, достойной его, равной ему по интеллектуальному развитию и положению в обществе, и тогда Митя бросит эту свою машинисточку, старшую его на пять лет. Ирина Дмитриевна с умилением представляла себе, как она будет утешать Катю, говорить ей о смирении, и что жизнь мудрее нас, и о необходимости прощать тому, кого любишь.
Вот так вот Ирина Дмитриевна лежала, вяло читала, вяло размышляла и не заметила, как ее взял сон. Она забыла выключить лампу, но не свет разбудил ее, а какой-то посторонний звук, который она не сразу осознала. Ирина Дмитриевна погасила свет и собралась снова заснуть, но тут поняла: ее разбудили шаги и чей-то смех, кто-то ходил по дому.
- Катя! - позвала она, приподнимаясь в постели.
Шаги стихли. Кто-то остановился на первом этаже и молчал.
- Катя, это ты?! - Она испугалась, села.
- Я, конечно, я, - погодя отозвался голос, в общем-то Катин, но какой-то чужой, фальшивый, как если бы среди ночи Катя шла воровать серебряные ложки из буфета, а ее застукали.
От окна в комнату плыл серый воздух. Ирина Дмитриевна не понимала: вечер ли еще или уже рассвет. Пришлось зажечь лампу и удостовериться: пять часов. Стало быть, рассвет. Нашла время болтаться по дому, Ирина Дмитриевна снова забылась сном и некоторое время пребывала в непрочном тревожном забытьи, а потом резко очнулась с определившейся вдруг во сне тревогой: смех! Она ведь не только шаги слышала, но еще и смех. Не зря она опасалась за Катю.
Она встала и вышла из комнаты. В доме была покойная сонная тишина. Только где-то снаружи, за просторным окном гостиной уже вскрикивали птички. Ирина Дмитриевна сползла по лестнице на первый этаж, нашаривая ногами ступени, вошла в спальную невестки и сына и окаменела.
Она постояла, в бессильном ужасе глядя на этих… двоих. Да что же это?! Господи! В моем доме?! Да как же это можно?! Губы ее задрожали. Ирина Дмитриевна повернулась и пошла наверх, в свою комнату. Когда взбиралась по лестнице, у нее прихватило затылок. Она еле добралась до постели и приняла кое-что из лекарств, имевшихся в изобилии в ее тумбочке.
Она лежала и смотрела на золотящиеся от солнечного света занавески. Что же это за бесстыдство такое?! Притащить с улицы какого-то кобеля! Это же до чего надо докатиться?! А впрочем, она всегда ждала от этой девицы что-либо подобное. Дыхание, наконец, выровнялось. Сердце перестало колотиться. Ирина Дмитриевна уже улыбалась злорадно. Она всегда чувствовала, что этим кончится, она предостерегала Митю, а он не желал ее слушать, и вот результат. Ирина Дмитриевна заснула, почти умиротворенная.
Решение было принято: как только Митя возвращается, они подают на развод. И пусть она живет, как ей заблагорассудится. Конечно, очень жаль Митю. Он будет тяжело страдать, а эта… девка будет, конечно, раскаиваться и клясться-божиться, что больше никогда, ни с кем. Но где гарантия, что такое у нее впервые?! Нет гарантий.
И неизвестно еще, какой образ жизни она вела до того, как влезла в их семью.
Утром все происходило так обыкновенно, как будто ночью ничего не случилось. Женщины вставали и сталкивались перед дверью ванной комнаты, невестка уступала свекрови, а потом они мирно завтракали на кухне, мирно беседуя. Катя ловила на себе иногда любопытно-брезгливый взгляд Ирины Дмитриевны, но не придавала этому значения. Она была слишком безнадежно больна счастливым, женским своим безумием, чтобы прислушиваться к инстинкту самосохранения, соблюдать осторожность и предусмотрительность.
"Вы будете еще?" - "Нет, достаточно, а молоко ты все-таки перелей в молочник, будь так любезна". - "Буду, буду, обязательно". - "А Ольга Петровна мне вчера сказала, что ей вчера сказали, что сегодня на станцию, может быть, завезут сметану. Катя, ты слышишь?" - "Слышу, я все поняла, я сбегаю…"
Так они привычно ворковали, пока сидели за столом и позже, когда Катя мыла посуду. А когда она домыла посуду и ушла к себе работать, Ирина Дмитриевна затосковала от невостребованности чувств и жажды действия.
Ей стало пронзительно жаль себя, все свое несбывшееся, несостоявшееся. Она бы, пожалуй, и всплакнула теперь вслед ускользающей и, наверное, не лучшим образом использованной жизни, но увидела: по тропинке от калитки к дому идет этот тип, шагает, как хозяин, ягодки с кустиков по дороге ухватывает. Совсем уже обнаглел, явился средь бела дня, как ни в чем не бывало.
Перестук печатной машинки стих. Заметила, стало быть, сучка своего кобеля.
Сергей приблизился к самому дому, и тогда Ирина Дмитриевна разглядела: он принес стекло, обещанное для веранды. Вот зачем он здесь. Как договаривались. Сволочь. Вор. Она сошла вниз. Печатная машинка застрекотала с прежней скоростью. Этот возился у верандного окна, зачищал, что ли, раму от старой замазки рашпилем. Сергей не заметил Ирину Дмитриевну, и она могла спокойно наблюдать его. Да чем же, чем он лучше Митеньки? Что в нем такого? Просто красивое, сильное животное. Глядя на него, она вдруг особенно ясно поняла собственную женскую старость. Ускользнуло время, ускользнуло. Она пришла в ярость от путаницы чувств и мыслей. Нельзя сомневаться в собственной правоте - это малодушие.
Она отправилась в коридор, сняла со стены плетку, четырехгранную, коричневой кожи, с плетеной ручкой, и вернулась к веранде.
Сергей уже вставил стекло, гвоздики забил и разминал в пальцах замазку, когда заметил Ирину Дмитриевну, стоявшую молча, смотревшую на него. По тому, как она молчала и смотрела, он понял: она все знает и намерена устроить душераздирающую сцену. Он не повернул головы, по-прежнему делал вид, что не замечает ее присутствия. "Валяйте, мадам, а уж я вам подыграю, не извольте беспокоиться".
Она все молчала.
Тогда он взглянул на нее и спросил:
- Доброе утро?
- Вот что, голубчик, - медленно сказала она, - денег я тебе за работу не дам. С тобой ведь невестка моя уже расплатилась. Так сказать, натурой. Верно?
Катя возникла за ее спиной. Свекровь покосилась через плечо и продолжала смотреть на этого прохвоста.
- Вы, что же, в лучшие годы проституткой работали? - Старушка ахнула, а он пошел на нее, счищая с пальцев замазку. - А то я смотрю, вы так по-деловому, - сказал Сергей с уважением, - как профессионалка. И ничто другое про нас с Катей вам в головенку не пришло?
- Это что ж такое "другое"? - Ирина Дмитриевна препохабно заусмехалась. - Любовь, что ли? Это у вас любовь, да? - жест пальцем в сторону спальни. - Может, ты и жениться собрался? На этой девке? - движение подбородком в сторону Кати.
- Может, и собрался. А Катю вы не обижайте. Ой, как не советую. А то как бы вам самой не пришлось сильно обидеться.
- А тебя? Тебя обижать можно? - И улыбочка у нее такая ласковая.
- Можно, - кивнул Сергей. - Я разрешаю.
Тогда она хлестнула его плеткой, но - слегка, так сказать, для пробы.
- Ох ты! - он удивился, даже восхитился, не ожидая от старушки такой прыти.
Она занесла, было, руку, собираясь еще ударить, но Катя перехватила плетку.
- Будет вам беситься!
- Поди прочь! - взвизгнула старуха.
- Что вы, как маленькая, честное слово, - миролюбиво сказала Катя.
Свекровь беспомощно дергала плетку, пытаясь вырвать, - сил не хватало.
- Да, девчата, с вами не скучно, - сообщил Сергей. - Да отпусти ты ее.
- Она ж дерется.
- Катя!
Оглянулась. Он сказал ей жестко, глядя в глаза:
- Отойди.
И Катя послушалась, отошла, а Сергей повернулся к Ирине Дмитриевне:
- Ну что, звезда моя?
Вид у "звезды" был довольно жалкий и бешеный.
- Ты, - сказала она, - сопляк, ты еще вспомнишь, - и принялась хлестать его, все бормоча, - ты у меня… узнаешь боль… запомнишь… чтоб к чужой жене… не сунешься… будешь помнить…
Катя вздрагивала от каждого удара, отворачивалась, стараясь не смотреть, но все-таки смотрела. А Сергей стоял неподвижно, только лицо локтем прикрывал, чтобы плетка глаза не задела.
Ирина Дмитриевна остановилась, наконец, обессилев, трудно дыша.
- Утомилась, родная? А ты отдохни, - он двинул ей стул. - Потом продолжим.
- Ненавижу, - сказала она и села. - Ненавижу тебя.
- Да и я от тебя не в большом восторге, - Сергей слизнул кровь с руки там, где плетка достала особенно глубоко.
Ирина Дмитриевна повернулась к Кате:
- Бардак в моем доме - не позволю. Вон отсюда, дрянь!
Ей было трудно смотреть на свекровь. Во всей этой дурацкой потасовке с плеткой самым отвратительным было лицо старухи, искаженное яростью и диким, животным каким-то наслаждением. Она улыбалась, когда избивала. Что-то надломилось в Катином отношении к свекрови - жалость ушла, осталось презрение и унизительное чувство зависимости.
- Я Митю дождусь, - сказала Катя. - Поговорить надо.
- Кого?! - закричала свекровь. - С кем?! Ты его предала! Ты на коленях перед ним стоять недостойна… И не усмехайся мне тут! Я тебе поусмехаюсь!.. Чего ради ты нашу жизнь угробила? На кого ты Митю променяла, дурочка ты наивная?! Думаешь, этому кобелю глазки твои нужны?! Прописка ему нужна! И квартиру у нас оттяпать…
- Да, я такой, - согласился Сергей. - Мне палец в рот не клади.
- …А через полгода он себе другую девку найдет, - свекровь перевела дыхание и спросила почти с состраданием: - Тебе сколько лет, Катя?.. Вспомни!.. А этому?..
Сергей взглянул на Катю и оторопел: чужое, незнакомое лицо, она очень внимательно слушала Ирину Дмитриевну, на губах - слабое подобие улыбки, а глаза черные, старые, мрачные, - ведьма.
- …Слава Богу, что у тебя нет детей, - радостно сказала свекровь. - У таких, как ты, не может и не должно быть детей… - она вдруг замолчала.
- Все?.. - поинтересовался Сергей. - Высказалась?.. Ты что?.. Эй, подруга!
Ирина Дмитриевна ловила воздух приоткрытым синим ртом. Хотела руками за голову схватиться и так и замерла с поднятыми ладонями, начала валиться со стула.
Катя равнодушно наблюдала, как Сергей перетаскивает старуху в кресло, как он распахивает окно. Она не услышала - догадалась, что он просит ее принести, дать свекрови какое-нибудь лекарство.
Катя поднялась наверх. Недолго и бесполезно искала на тумбочке, на чистенькой салфетке под абажурчиком. Дернув, Катя вытянула тумбочный ящик, вывернула убогое содержание на шелк покрывала.
Рассыпались: непременный дамский арсенал - зеркало, пудреница, помада, какие-то узкие ленточки, завязанные в бантики, зубочистки в плоском футляре, тяжелая, гладкая чечевица лупы, нательный крестик на веревочке, пластмассовая головоломка, фарфоровый мопсик с отколотой лапкой, отбившиеся от стада таблетки в ядовито-ярких облатках вперемешку с бусинами, ракушками, скрепками, шпильками, одинокая длинная янтарная серьга и перламутровая пуговица. И лекарство нашлось.
Катя ладонью перекатывала по шелку сокровища. Головоломка вывалилась из прозрачной коробочки и распалась на части. Катя машинально взялась составлять геометрически правильные обломки-близнецы, прилаживать друг к другу строптивые плоскости, грани.
- Нашла, что ли?.. Катя! - нетерпеливо-беспомощный, на два тона выше обычного голос Сергея.
- Да, иду! - Но задерживала головоломка, кажется, важнее нее ничего сейчас нет.
А ведь как все могло бы быть просто: не успела дать свекрови лекарство и та - увы! - скончалась, похоронная суета, бедный Митя, розовый гроб, безутешные подруги, новогодний запах ели, нетрезвый могильщик, похоронное застолье, всеобщее веселье.
- Катя, - сказал снизу Сергей.
Голос его был такой ровный, такой бесцветный, что она сразу поняла: теперь можно и не торопиться.
Головоломка осталась лежать несобранной на покрывале.
Внизу, на диване протянулась старуха, неловко вывернув шею, точно собиралась оглянуться на сад в окне позади себя, но бестактная смерть не позволила бедняжке завершить невинное движение. Приоткрытый мокрый рот, костяная лапка, затянутая восковой старчески пятнистой кожей.
Сергей растерянно смотрел на старуху, пытался сказать что-то, указующе протягивая руку в сторону усопшей, но только беззвучно приоткрывал рот, облизывая губы, а слова все никак не выговаривались.
Катя подошла. Склонившись низко, с боязливым любопытством заглянула в лицо свекрови. Она опустилась на ковер и сидела так, упершись локтями в высоко поднятые расставленные колени. Потом она засмеялась.
- Боже мой, - изумленно сказала Катя, - столько лет?! Ведь столько лет и - зачем?!
Недобрый насмешливый смех. Глаза - точно пьяные. Совершенно сумасшедшие глаза.
"Мама тяжелом состоянии приезжай немедленно Катя" - такую телеграмму она отправила мужу утром другого дня. Митя будет подготовлен к худшему - это раз, телеграмма поможет ему достать билет на самолет - это два, наконец, три - телеграмма - документ, оправдывающий внезапно прерванную командировку. Все очень разумно. Пугающе разумно.
Митя вышел в гудящий, шаркающий вестибюль аэропорта, сжимая в руке бледный телеграммный бланк, сам - такого же цвета. Он и в самолете не расставался с этой бумажкой, все перечитывал шесть лаконичных слов, точно надеялся вычитать что-то еще, что-то утешительное. Митя вышел в вестибюль, сразу увидел жену и улыбнулся.
Катя стояла в толпе встречающих, но так странно - отчужденностью своей, что ли, - выделялась из нервной, нетерпеливой толпы, что невольно обращала на себя внимание. Это оттого, что она очень красивая, гордо подумал Митя, и оттого, что ей очень идет быть в черном. Очень идет быть в черном, подумал он и похолодел. Улыбка так и осталась висеть на его губах. Он все понял. К жене Митя подошел с недоверчивым жалко-просительным выражением лица. Он все еще надеялся.
Но жена кивнула, не здороваясь, а подтверждая его догадку, глядя пристально и почему-то настороженно.
- Ее больше нет, - сказала она. - Идем, - взяла его за локоть и повела через вестибюль к стоянке машин, как слепого - поводырь.
Слез не было. Митя сидел на заднем сиденье, подавшись вперед так, чтобы по возможности видеть лицо жены. Он ждал от нее каких-то объяснений, уточнений, подробностей… леший знает, чего там еще? - Митя и сам не понимал, что он хочет услышать, о чем спросить, но смотрел он так, как если бы вопрос был уже задан и оставалось терпеливо ждать ответа.
Катю раздражал его взгляд. Оказалось, что ей ничуть не жаль Митю. Она поняла это в аэропорту, когда увидела мужа - совершенно постороннего, неинтересного ей человека с какой-то своей неинтересной ей бедой, в которой Катя отчего-то должна была принимать участие и, наверное, испытывать определенное сострадание, но никакого сострадания она не испытывала, а изображать его не могла, да и не хотела. Больше всего она хотела сейчас остаться одна, но Митя мешал, все заглядывая сбоку ей в лицо. Катя сказала:
- Врач просит о вскрытии.
- Что?
- Врач настаивает на вскрытии тела, но я…
- Нет, нет, ни за что, никогда.
- …я сказала, что ты возражаешь.
- Я возражаю!
- Не кричи, пожалуйста. Я же за рулем, а ты - в самое ухо.
- Но ведь они не могут?! Без разрешения, то есть согласия, - Митя держался обеими руками за спинку Катиного сиденья.
- Нет, конечно. Если родственники против…
- Я против!
- Не кричи, Бога ради! Как скажешь, так и будет.
И тогда он вдруг заплакал, скорчившись на сиденье, почти опустившись в него лицом.
- Это я виноват, - голос вдруг тонкий, девчачий. - Я не должен был уезжать, - и услышал, как жена засмеялась. Впрочем, смех был невеселый.
- Да нет, - сказала она. - Это я виновата.
Ехать на кладбище они собирались из городской квартиры. На лестничной площадке возвышалась прислоненная к стене розовая крышка гроба и казалась огромной.
В комнате в длинном ящике на столе лежала мама, остроносая, с обиженно поджатым ртом, кротко сложив на груди ручки. Митя сидел около, на продавленном диванчике, жалко и благодарно кивая каким-то смущенным людям, наклонявшимся к нему, пожимавшим кто руку, кто плечо и тихо говорившим, что надо держаться, не падать духом, что теперь уж все равно ничего не поделаешь и надо жить дальше. Смущенные люди приносили разнообразные, влажные цветы и клали их либо на сервант, либо прямо на маму, на ее живот и ноги.
Мите мерещилось во всем этом какое-то чудовищное недоразумение, чей-то неумный розыгрыш, в котором ему уготовили очень неловкую, но ответственную роль, и он не понимал, как с нею лучше справиться, никого при этом не насмешив и не обидев. Митя старался придать лицу выражение достоинства и скорби, но на самом деле он мог думать сейчас только об одном: ему страшно хотелось есть.
Он слышал кухонную возню, перезвон посуды, чуял раздражающие, прельстительные запахи и стыдился своей каменной бесчувственности. Вот ведь - таинство смерти, горечь сиротства… чем там еще, возвышенным и суровым, должна быть занята его голова? А он?! По запахам и звукам Митя с безошибочностью маньяка определял характер кухонных работ и тосковал.
Три приятельницы пришли к Кате помочь организовать поминальный стол. Две - помогали, третья - что называется, путалась под ногами. Надя и Таня помогали, Даша - путалась.
Надя ловко орудовала с ножом у стола - салат. Таня сливала из кастрюли через дуршлаг в умывальник - рис. Катя чистила картошку. Даша жадно курила, примостившись на широком подоконнике, уставленном банками и кастрюлями. Она сказала:
- Зато теперь у вас с Митей все будет легко и просто.
- А может, я от него уйду, - сообщила Катя.