20.4.69.
Правители, которых можно желать, должны были бы согласовывать свои нравственные, этические принципы (рекомендуемые народу) с принципами и идеалами русской классической литературы, потому что в ней более, чем в чем-то ином, выразилась национальная философия, национальный идеал или, лучше сказать, - истина русской жизни. Иначе образуется (образовался) разрыв между тем и другим и первое не выдерживает сопоставления, которое происходит постоянно, незаметно и неотвратимо. Избежать его можно, лишь запретив русскую классическую литературу, что невозможно.
Этот юноша или провокатор, или действительно думающий и мучающийся оттого человек, в чем-то напоминающий мне меня самого образца 53 - 56 годов. Это знакомство для меня опасно, т. к. становится странным, почему они (все такие) тянутся ко мне. Но что поделаешь. Отталкивать таких ребят мне не позволяет совесть, или как угодно это чувство называй. Но я говорю им - двум за последнее время, - надо учиться, заниматься, работать и Боже упаси от объединений, сходок, сообществ и прочего. Этак в духе пушкинской речи Достоевского.
Боже, как он атаковал меня вопросами! Слишком активно, как неофит. <...>
Возрастающая бессодержательность известных слов. Слова-заклинания. (Откупились за неучастие в воскреснике 12 апреля 1969 года. Не можешь - плати дневной выручкой - зарплатой. Такой налог. Такой почин. Добровольный. Вот выдумщики! Вот мастера!)
5.5.69.
Поют песню: "В хоккей играют настоящие мужчины. Трус не играет в хоккей".
Какие мы беспомощные! Оттого, что не играем в хоккей.
Какие мы податливые! Оттого, что не играем в хоккей.
Значит, спасение нации - в хоккее.
Есть игрушки, которые устроены так, что движутся по кругу. Лошади, послушно "повиливая могучими бедрами", скачут по цирковому манежу, музыкально переставляя ноги. Напрасно дети завидуют красоте этих холеных и стройных лошадей. Мы, когда подрастаем, не хуже их, а даже и лучше. Мы легче усваиваем маршрут по самой бровке манежа. <...>
Отталкиваясь от статьи О. Михайлова ("Наш современник", № 4, 69 г.). Вся эта декламация о патриотизме, корневой системе нации, родословной народа, о духовном подъеме народа в войну - никому, увы, не поможет и никуда нас не передвинет с места, на коем стоим. В декламации о народе всегда упускается, опускается отдельный человек, чья жизнь порою вся выпадает на тот исторический период, который позднее будет признан трагическим недоразумением, искривлением линии, великой эпохой. Но укороченная насильственно жизнь ничего более не означает, кроме самой укороченности. И счет был бы предъявлен, если б это было возможно.
9.5.69.
Печальная повесть Драбкиной о Ленине ("Зимний перевал", "НМ", № 10, 68).
<...> От чтения становится тяжелее и тяжелее. И легче только в одном смысле: ты - малая, но частица круга людей, существующих и понимающих, где мы и что с нами... На какой широте, в какой эре, на какой ступени лестницы, под каким номером...
Я чувствую, что отношение ко мне органов госбезопасности переменилось. Заметил я это после рецензии на "Мертвый сезон". Еще до этого я ответил Хромченко (кажется, ныне капитан), что задавать провокационные вопросы Валерию З. не буду и что насчет времен "культа" говорить и писать следует, потому что это "все было и от этого никуда не уйдешь". Наверное, запомнили и это.
Во всяком случае, интуиция моя говорит ясно: мы им не по душе. И они могут даже за тобой следить, хотя им должно быть известно, что весь мой "вред" только в том, что я пишу в газете. Но, очевидно, я их не устраиваю.
Важно также, что люди там, которые меня знали, уходят. В частности, не работает больше Епихин. Может, я наивен, но это плохо. <...>
19.5.69.
Обступают мелочи, жизнь в мелочах, они предлагают себя, они выстраиваются - как столбы вдоль дороги, - они мелькают, и мы поглощены ими.
Жанр - бытовая драма, водевиль, лирическая комедия.
Жанр - не трагедия.
Есть хлеб, нянчить детей, спать, получать зарплату, тратить зарплату, получать повышение по службе, получать понижение, радоваться успеху, огорчаться неудаче, влюбляться, разочаровываться, ждать квартиру, платить за квартиру, ходить в гости, пить водку, смотреть футбол, гулять по улице или лесу, ездить в отпуск и командировку, встречать новорожденных и хоронить стариков, мыться в бане и загорать и далее так, и далее так - тысяча вариантов, - и кажется, это и есть главное - жизнь, клейкие листочки, извечное, лишь меняющее внешность, и - минуты сознания, что это длится трагедия, и простирается под ногами земля страха, двоедушия, лжи, и тысяча вариантов содержит тысячу утешений и оправданий, но трагедия остается трагедией, и есть высший суд, высший счет, и потом сосчитают и распашут наши кладбища, потому что пощады не будет.
Не вспомнят, как мы любили, и пили водку, и служили, и славословили, и верили в свою миссию.
Вспомнят, как научились предавать себя и других, как освоили насилие, как поддались дрессировке, как забыли, что человек родится для минут сознания и трагедии.
26.6.69.
Иногда мне кажется, что они ходят вокруг и около. Как у Искандера ("НМ", № 6): "комплекс государственной неполноценности".
26.8.69.
Актеры, господа, актеры!
Когда мы работаем молча, это еще на что-то походит. Но когда льются слова, произносятся речи, меня мутит от очевидного актерства. Мне кажется, что все это не всерьез, что это игра, потому что нужно занять как-то время, предназначенное для жизни. Иначе будет скучно.
Какие величественные жесты! Какая в них значительность! А всего-то навсего кувшинное рыло в калашном ряду.
Из меня тоже делают актера. То есть все актерское во мне находит вовне поощрение.
Те актеры серьезны. Их ошикай - тебя поволокут на дознание. Они не прощают, когда им говорят, что они актеры. Они выдают себя за героев. Они настолько талантливы, что играют без грима и в костюмах нашей эпохи.
<...> Михайловский считал "убеждения, выработанные человеком в результате умственных и душевных исканий", "его духовной святыней, и подчинять их взглядам какого бы то ни было класса, хотя бы всего народа, по его мнению, значило бы совершать грех против духа, своего рода идолопоклонство" ("Голос минувшего", 1922, № 1).
Михайловский: "У меня на столе стоит бюст Белинского, который мне очень дорог, вот шкаф с книгами, за которыми я провел много ночей. Если в мою комнату вломится "русская жизнь со всеми ее бытовыми (подробностями) особенностями" и разобьет бюст Белинского и сожжет мои книги - я не покорюсь и людям деревни. Я буду драться, если у меня, разумеется, не будут связаны руки" ("Русское богатство", 1914, № 1). <...>
29.9.69.
Чехословацкая история завершилась. А пожинать посев еще предстоит. Надо бы плакать, да что толку. Мне жалко тех людей. Они пытались сделать почти невозможное. Остальное время жизни, если ее не укоротят, они будут вспоминать этот год. Ничего зазорного в этом нет. Бездействие - мудро, но действие - свято.
Лицо как маска из папье-маше. За ним пустая кассета. В нее вдвигают нужный диапозитив.
Надо показать новоявленный "аристократизм", чисто словесное моление на "рабочего и крестьянина".
Жажда "героя" и - потому борьба с "дегероизацией".
26.10.69.
Очень печальное настроение. Работа идет туго (статья). Но не потому - печальное.
Лет - 35.
Покорные судьбе и произволу.
Организация "третьей действительности". Первая действительность пугает. Она дает факты для подтверждения "теории". То, что не подтверждает, и есть "фактики".
19.12.69.
<...> Времена такие тяжкие. Стони не стони, да ничего не выстонешь.
Они не хотят видеть и признать очевидность. И потому они строят здание словесно, из слов, словесный коммунизм. Они надеются, что, переименовав, они преобразуют вещи и людские отношения. Слова порождают слова, слова, воспроизводящиеся сами по себе. До людей им (словам) нет дела. Это параллельный мир, с которым нужно совладать, хотя бы словесно. Не подчиняешься словам - пеняй на себя.
21.12.69.
"Правда" стыдливо отметила 90-летие со дня рождения Сталина. Даже название статье не дали. Не решились. А все одно - пакость. Ответственность, которую несет этот умерший человек, безмерна и беспрецедентна. Увы, от суда он ушел, хотя заслуживал его более, чем кто-либо из тех, кто стоял перед господином Вышинским в тридцатых годах.
<Январь 1970.>
Не нужно, потому что бесполезно и бессмысленно, определять, что такое провинция. Чтобы знать, что она такое, надо в ней жить. Или бывать часто - по любви, приязни, но не по долгу службы.
Провинция, или всеобщий закон:
в просмотровом зале первый секретарь обкома и пред<седатель> облисполкома с супругами, запершись, без посторонних, без "плебса", смотрят новые фильмы. После них на столике в холле бутылка коньяка (вестимо, уже пустая) и баночка от икры.
(Рассказ об этом я слышал в дни, когда в городе не хватало мяса, в нашей семье оно бывает раз в семь - десять дней. А какой у икры вид и вкус, я уже забыл. Говорят, что икра полезна детям.)
6.2.70.
<...> Я не понимаю, когда возносят бескомпромиссность и справедливость писателя, который умеет стоять на своем, не принимая в расчет интересы и судьбу близких (т. е. жертвуя ими). См. В. Белов о Яшине ("НМ", № 12). Какая уж тут может быть справедливость! Не пожалеешь близких - кого же тогда сможешь пожалеть и защитить. Вот почему нет для меня первее крепости, чем дом. Сдал ее - ну, тогда - твой черед. А с домом и в доме - все остальное не так страшно.
14.2.70.
Вчера в "Лит. России" странно так, очень случайно как-то наткнулся на меленько набранное и неприметно заверстанное сообщение о том, что освобождены от обязанностей членов редколлегии "НМ": Виноградов, Лакшин, Кондратович, И. Сац. Назначены Д. Большов, Косолапов, Рекемчук, О. Смирнов, Овчаренко.
Так узнают обычно о несчастиях. Сразу. То, что произошло и что еще произойдет (отставка Твардовского и др.) - собственно, это одновременное, как бы ни хотели отделить Твардовского от других, - это происшедшее еще трудно оценивается, но на душе скверно, как при встрече с неизбежным. Едет огромное колесо - верхнего края обода не видно - и давит. Для меня, столь трудно устанавливающего и поддерживающего деловые журнальные связи, это вообще как катастрофа. Так мало печататься и теперь не печататься вовсе.
Статью о "маленьком человеке" теперь напишу начисто - для себя.
Жаловаться на обстоятельства, на судьбу, на кого-то, что-то даже здесь, на этой бумаге, трудно, не то - неприятно, противно, или - недостойно. И надо бы - чтобы осталось и было прочитано потом мальчиками моими - чтобы знали, как все складывалось, а вот не могу, рука не поднимается. Будто и так ясно. А может, и так будет ясно на самом деле, потому что скажут же правду о наших днях - рано или поздно, а значит, и о нас, живших тогда - или лучше сказать, - не умеющих жить тогда - неприспособленных, бесталанных для этого приспособления. <...>
Во все времена под любым государственным небом писателю может быть задан строгий вопрос: почему вы предпочли такого героя всем остальным, наличествующим? Неужели нет ничего в нашей жизни - более достойного, более талантливого, более значительного? Изображение, скажем, дворника лицом первостепенным (если он не переодетый принц) всегда покажется нарочитым, смещающим установленный порядок. Дворник потому и дворник, что от природы не хватало ума и таланта. Ведь смог же Михайло Ломоносов... Но логика доказательства может быть и иной, менее ханжеской. И дворника литература вправе писать, но ведь в ту же пору здравствовали и трудились на благо отечества морские офицеры типа Невельского, офицеры декабристского толка, чиновники, честно делающие свое дело... Почему не они?
16.3.70.
Раздражающе бессмысленный недельный визит Н. Д. С тяжким трудом, почти с физическим нежеланием написана статья, которую там, в "Комсомолке", и не подумают напечатать. Писал же и написал лишь потому, что пожалел.
Добрых новостей давно нет ниоткуда.
6.4.70.
А статью-то напечатали, что принесло мне много одобрительных слов от разных людей. Получается, что и на Н. сердился зря. Не настаивала бы - ничего бы не написал.
Ничего записывать не хочется, хотя вроде бы есть о чем. (Речь С. Викулова и т. п.)
Такие люди, как мы, видимо, не нужны нынешним регулировщикам русской жизни.
Спрос на послушных, на поддакивающих, остальные - опасны.
26.4.70.
Ничего обнадеживающего. Только дом всему противостоит, только там светло и оттого просто и ясно. <...>
В редакции плохо. Я вроде бы как постоянно подозреваемый. Это, конечно, не очень способствует моему сочинительству. Стасик Л. сказал точно о глубоком разочаровании после великих иллюзий пятьдесят шестого.
27.4.70.
Статья о фильме "У озера", - может быть, одна из лучших моих подобных газетных рецензий. Редактор произвел правку - грубую, бесцеремонную, какую я не знал уже лет пять-шесть. Любопытно, что выправлены места, в которых правящие чиновники чувствуют укор и выпад против себя. Эта критика (правка) со стороны Ивановых Иванов Сергеевичей (см. фильм). Это правка с позиций не коммуниста, а функционера правящей привилегированной группы: классовая, этическая, социальная сущность группы уже не имеет значения. Это просто правящие, а флаги и словарь использованы популярные и привычные большинству.
6.5.70.
В этих идиотских сочинениях (Шевцов, Кочнев, Кочетов) надо бы рассмотреть сначала систему ценностей, защищаемых и рекомендуемых (тип человека, нравственные и политические принципы и т. д.). Затем важно само содержание изображаемой действительности (иерархия, противоречия, настроение и т. д.). И, наконец, система ценностей отвергаемых и развенчиваемых. То есть анализ должен не касаться по возможности мнимой "художественности" вещи. Сочинения эти важны как идеологические документы времени.
25.5.70.
Зачем я ходил к Архипову? Зачем я вступаю в разговоры с начальниками (нечасто), когда все это на разных языках?
Минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь.
Я чаще устаю. Старею? Или обстановка недоверия меня доканывает? Недоверия и гнета. Но можно сказать, что я не заслуживаю доверия (имею в виду то, что я на самом деле думаю). Это неверно: то, что пишу, не приносит вреда и не противоречит моим взглядам. Вред наносится некоторым временщикам, хотя их и немало. Но - временщики.
1.7.70.
<...> Вот жизнь, в коей ни воли, ни денег. Унизительно, но последние полгода особенно как-то приходится задумываться о деньгах - на жизнь. (Наверное, это первое упоминание о деньгах в моих записях.)
Вчера нападки за мою статью "Фильм и жизнь" (30 июня): проповедь религиозной морали и буржуазной педагогики.
18.7.70.
Прошла половина отпуска. Скажем так: сегодня мне намекнули, что Чесноков сотрудничает с ГБ. Это делает понятным, откуда берется его уверенность. У собаки хороший хозяин с крепкой палкой. Писать об этом тошно - рука не хочет, но что поделаешь, если в моей практической жизни все эти грязные подробности имеют значение.
Как и 13 лет назад, передо мной стоит проблема ухода из газеты. Но как и куда? Не ждут же на порогах, раскрыв объятия.
Всякий раз, когда пишу в этой тетради, испытываю странное чувство, хочется писать, пока не начинаю писать. Хочется записывать подробно и хорошо, но не могу. Или душа не хочет быть переведенной, или просто, зная нынешние нравы и нынешнее отношение к закону, я не хочу доверяться бумаге. Хотя понадобится - так используют, зачитают, здесь уже много написано всякого. Вольно им. Вот отчего иногда так желаешь Страшного суда. Где-то должно же быть воздано господам!
<Без даты.>
Чего только не пишут о провинции и провинциализме!
Провинцию ругают за провинциализм, за подражание столичной моде, столичному прогрессу, за отсутствие собственных идей.
Провинциала ругают за неумеренную восторженность, за то, что он суетлив и бестолков у московских прилавков, за его образ жизни, за то, что мыслит не концепциями, а их отголосками.
Обличают провинцию в человеке, а не человека в провинции или из провинции.
Укоряют Москву провинцией, а провинцию - Москвой.
Заявляют, что провинции нет вовсе, и слово это умерло. Но вещи и явления надо как-то называть, и тогда изобретают периферию и периферийщика.
Но в слове "провинциал" есть поэзия. Провинциальный и провиденциальный ходят рука об руку. "Провинциальные страсти" - это фельетон, "провинциальная рампа" - прекрасная газетная рубрика.
Наконец, провинция - это все то, что не Москва. Например, Тбилиси. И это в высшей степени справедливо, если Москва - Рим (третий!), а все остальное тогда - провинция.
О провинции легко рассуждать, труднее в ней жить. Но как сказал один крестьянин в Государственной думе: "кто-то должен жить и в Чухломе". В той самой Чухломе, которую распротакали на всех публицистических перекрестках. Или в Костроме, хотя иной московский русак способен спутать ее с Кустанаем и Калугой. И жизнь эта столь же серьезна и значительна, как и жизнь тех самых публицистов. Не менее.
Я не вижу смысла в суетном подсчете числа книг, проданных на душу населения в той же Чухломе, или же в установлении цифры, означающей, сколько раз в год чухломич ходит в кино. Именно с этой арифметики начинают доказывать, что с провинцией у нас покончено. К счастью, провинция остается сама собой. Общий аршин тут, кажется, не пригоден.
По Ивану Аксакову, провинция интересна не как противовес столице, а как "охранительная" сила, "охранительный упор".